орошо.
     В  гардемаринской  каюте  мгновенно  наступила  тишина.  Чья-то  голова
высунулась в люк и скрылась.
     - Пожалуйте,  а  то  кофе  остынет.  Меня  же  станете ругать.  Опять я
останусь виноватым, - говорил Васька.
     - Иду, иду... Не ворчи, каналья.
     Адмирал отправился в каюту.
     В это время на палубе показался гардемарин Ивков.
     Адмирал обернулся и, увидав Ивкова, подозвал его.
     Тот подошел и приложил руку к козырьку фуражки.
     - Доброго утра, Ивков, - проговорил адмирал, подавая гардемарину руку и
весело и ласково поглядывая на него... - Вы чай пили?
     - Пил, Иван Андреевич.
     Адмирал как будто был недоволен, что Ивков пил чай, и сделал гримасу.
     - Ну,  все равно...  Покорнейше прошу ко мне кофе пить...  Надеюсь,  не
откажетесь? - любезно предложил адмирал.
     "Черта с два откажешься!" -  подумал Ивков,  отлично зная,  что просьба
адмирала была равносильна приказанию.
     Бывали  примеры!  Однажды гардемарин,  обиженный на  адмирала,  который
"разнес" его  утром,  ответил Ваське,  явившемуся в  тот  же  день  передать
адмиральское приглашение к обеду, что он не может быть, - так была история!
     Немедленно гардемарина потребовали наверх к адмиралу.
     - Почему вы не можете быть, любезный друг? - осведомился адмирал.
     Гардемарин не  мог придумать удовлетворительного объяснения.  Сказаться
больным было невозможно -  у него был предательски здоровый вид. И он угрюмо
молчал.
     - Быть может,  не расположены? - предложил коварный вопрос адмирал, уже
начинавший ерзать плечами.
     - Не расположен, - отвечал гардемарин.
     Адмирал тотчас же вспыхнул:
     - Не  расположены-с?!  Он  не  расположен!  Да  как  вы  смеете быть не
расположены идти обедать к  адмиралу,  а?..  Вы  полагаете,  что  мне  очень
приятно видеть такого невежу у  себя за столом и  я поэтому вас пригласил?..
Скажите  пожалуйста!".  Я  вас  зову  обедать по  службе,  и  вы  не  смеете
отказываться! Поняли? К шести часам быть к обеду! - резко оборвал адмирал.
     После такого,  не особенно любезного,  служебного характера приглашения
пришлось,  разумеется,  явиться к обеду,  иначе,  того и гляди,  беспокойный
адмирал   приказал  бы   силою   привести  смельчака,   который  вздумал  бы
упорствовать в отказе.
     К  тому же  адмирал любил за  обедом знакомиться,  так  сказать,  более
интимно с подчиненными,  любил гостей у себя за столом и был гостеприимным и
радушным хозяином, пока не становился бешеным адмиралом. Каждый день у него,
кроме  штабных  -  флаг-капитана и  флаг-офицера  -  да  командира,  обедали
вахтенный офицер,  вахтенный гардемарин,  стоявшие на  вахте  с  четырех  до
восьми  часов  утра,   и  по  очереди  старший  офицер,   штурман,  механик,
артиллерист и доктор.
     Недавняя история с Лукьяновым быстро пронеслась в голове Ивкова.
     И он, поблагодарив за приглашение и мысленно проклиная его, не особенно
веселый,  с понуренным видом влопавшегося человека, вошел вслед за адмиралом
в его приемную и вместе столовую.
     Это была огромная,  роскошная, полная света каюта, отделанная щитами из
красного дерева, с небольшим балконом за кормой, в раскрытые двери которого,
словно в рамке,  виднелся океан и голубое высокое небо.  Ковер во всю каюту,
диван вокруг стен,  мягкая мебель, качалки, библиотечный шкаф и большой стол
посредине -  все это было роскошно и солидно. Двери по бокам вели в кабинет,
спальню, уборную и ванную этого комфортабельного адмиральского помещения.
     - Эй,  Васька! Еще чашку! - крикнул адмирал, подходя к небольшому столу
в  глубине каюты,  у дивана,  накрытому белоснежной скатертью.  -  Садитесь,
любезный друг, - обратился он к Ивкову, опускаясь на диван.
     На  столе аппетитно красовались свежие,  только что  испеченные вкусные
булки и сухари, тарелочки с ломтиками холодной ветчины и языка, сыр, масло и
банка с консервованными сливками.
     Васька подал две большие чашки горячего кофе; адмирал сам положил в обе
чашки сливок, размешал и, подавая одну чашку Ивкову, промолвил:
     - Кофе Васька хорошо варит...
     Он  принялся  за  кофе,  заедая  его  бутербродами.  Вид  вкусных  яств
соблазнил и гардемарина, хотя он и пил только что чай.
     - Кушайте,   кушайте  на  здоровье,  Ивков...  Быть  может,  вы  любите
печенье?.. Эй, Васька! Подай нам печенья!..
     Несколько минут прошло в молчании. Адмирал кончил свою чашку и приказал
Ваське подать Ивкову другую.
     - Благодарю, Иван Андреевич, я больше не хочу.
     - Выпейте... Ведь вы у себя такого кофе не пьете...
     - Мы чай пьем.
     - То-то и есть. Васька, налей!
     - Я, право, не хочу более, Иван Андреевич. Разрешите не пить! - просил,
улыбаясь, Ивков.
     - Ну, как хотите. Васька, не наливай и убери со стола!
     Адмирал вынул портсигар и протянул его Ивкову.
     Гардемарин,  давно уже  пробавлявшийся манилками и  изредка позволявший
себе  полакомиться папиросками,  покупая их  за  баснословно дорогую цену  у
Васьки (он запасся табаком и  делал хороший гешефт,  продавая их  офицерам),
разумеется, не отказался и закурил отличную душистую адмиральскую папироску,
с наслаждением затягиваясь. Закурил и адмирал.
     Попыхивая дымком,  он уставил на Ивкова свои кроткие, слегка задумчивые
теперь глаза и мягко и ласково проговорил:
     - Смотрю я на вас,  Ивков, и вспоминаю свою молодость, вспоминаю вашего
батюшку и вашего покойного брата.  Он ведь мой лучший друг был...  с корпуса
дружили...  Прекрасный  морской  офицер  был  ваш  брат...  Его  и  Владимир
Алексеевич Корнилов  ценил,  а  Владимир Алексеевич не  ошибался никогда.  И
батюшка ваш  в  свое время славился как лихой адмирал.  Крутенек только был.
Мы, тогда мичмана, боялись его, как огня.
     В небольших, бойких и живых карих глазах Ивкова блеснула улыбка.
     "И ты тоже бешеный. И тебя, брат, боятся!" - подумал он.
     - А  вас,  Петя,  я вот каким маленьким знал!  -  прибавил нежным тоном
беспокойный адмирал, хорошо знавший всю семью Ивкова.
     Это фамильярное "Петя" и этот ласковый, интимный тон, по-видимому, были
не особенно приятны гардемарину,  и он не только не был этим тронут, но счел
долгом  принять  необыкновенно серьезный  и  строгий  вид:  "Не  размазывай,
дескать!"
     Совсем  еще  юный,  почитывавший умные  книжки  и  исповедовавший самые
крайние мнения,  он  мечтал по возвращении в  Россию "наплевать" на службу и
"служить" народу -  как, он и сам хорошенько не знал. Нечего и говорить, что
он  старался держать себя подальше от адмирала и  его любезностей и  часто в
кают-компании  и   в  кругу  товарищей  гардемаринов  зло  подсмеивался  над
адмиралом,  отлично подмечая недостатки,  слабости и смешные его стороны,  и
еще более над теми "трусами" и "льстецами", которые выслушивают его дерзости
и лебезят пред ним,  и изливал немало гражданских чувств и остроумия в своих
стихотворениях на адмирала. Пользоваться чьей-нибудь протекцией он, конечно,
считал унизительным, злился, когда ему говорили, что Корнев его "выведет", и
бывал в восторге,  когда выводил адмирала из себя до того,  что тот грозился
его повесить на  нока-рее,  во  что Ивков ни  на  секунду не верил.  Живой и
увлекающийся,  задорный, нетерпимый и несколько прямолинейный, он настраивал
себя враждебно к адмиралу уже по тому одному,  что тот был "начальство",  да
еще "отчаянный деспот", не понимающий, что все люди равны, и отдавшийся весь
исключительно морскому делу, тогда как есть дела поважнее.
     И Ивков,  признавая в адмирале лихого моряка, все-таки относился к нему
неодобрительно, слишком юный, чтобы простить ему его недостатки, оценить его
достоинства и вообще понять всю эту сложную и оригинальную натуру.
     Только впоследствии,  когда он побольше повидал людей и когда жизнь его
помяла, он многое простил беспокойному адмиралу и понял его.
     Адмирал не замечал этой серьезности Ивкова и продолжал:
     - И  тогда вы  были отчаянный мальчишка.  Однажды вы  со мной проделали
злую-таки шутку... Помните?
     - Не помню, ваше превосходительство.
     Ивков нарочно протитуловал.
     - А я так хорошо помню...  Пришел как-то вечером я к вам...  Целый день
был на  вооружении и  устал...  Сестра ваша,  Любовь Алексеевна,  пела...  Я
слушал и задремал...  И вдруг вокруг меня смех... Я проснулся и что же?.. На
голове у меня кивер... Это вы тогда надели...
     И адмирал рассмеялся.
     Помолчав, он неожиданно прибавил:
     - А  теперь я  глазастый черт?  А?..  Это ведь вы  все стихи пишете про
своего адмирала?..
     - Я, ваше превосходительство...
     - Очень хотел бы прочесть...  Давеча я  слышал только два куплета...  А
их, верно, много?
     - Много...
     - Так принесите... Любопытно, как вы меня браните... Очень любопытно...
     - Вам мои стихи не понравятся, ваше превосходительство...
     - Это уж мое дело.
     - Что ж,  я принесу! - задорно отвечал Ивков, словно бы говоря: "Я тебя
не боюсь!"
     - Ну,  а  теперь  я  вас  попрошу,  любезный друг,  перевести несколько
страниц лоции Кергалета...  Книга у меня в кабинете... возьмите, а то вы все
будете вздором заниматься...  стихи писать... Да скажите гардемаринам, чтобы
все  пришли ко  мне  в  десять часов...  читать будем!..  И  знаете ли  что,
Ивков?.. Ведь я очень люблю вас и хотел бы из вас бравого моряка сделать, да
и  всех ваших товарищей люблю,  а  вы  все ничего не  понимаете...  Думаете:
адмирал сумасшедший школит вас так,  чтоб допечь?..  Ну,  да  после поймете,
когда умнее станете! - каким-то пророческим тоном проговорил адмирал.
     И с этими словами вышел из каюты.


        "VI"

     Тотчас  же   после   подъема  флага  и   обычных  утренних  рапортов  о
благополучии корвета  во  всех  отношениях  господа  офицеры,  собравшиеся к
подъему  флага  на  шканцах,  торопливо спустились в  кают-компанию,  вполне
удовлетворенные сегодня внешним видом  адмирала.  Казалось,  он  находился в
отличном расположении духа - глаза не метали молний, плечи не ерзали, и руки
не сжимались в  кулаки,  -  словом,  по всем признакам,  ничто не предвещало
"шторма" и  общих  "разносов",  начинавшихся обыкновенно кратким,  далеко не
красноречивым,  хотя и  энергичным по тону предисловием о том,  как завещали
служить такие доблестные моряки, как Лазарев, Корнилов и Нахимов.
     - А вы, господа, как служите-с?
     Этот вопрос был,  так сказать, штормовым предвестником. Затем начинался
самый "шторм", доходивший иногда до степени "урагана", если вспыльчивый гнев
адмирала поднимался до высшего предела, когда у Снежкова начинало болеть под
ложечкой, а у некоторых дрожали поджилки и замирали сердца.
     Не лишено было благоприятного значения и то обстоятельство, что сегодня
на вахте Владимира Андреевича ему ни разу не попало. Недаром же он был весел
после вахты, не имел чересчур ошалелого вида и не без некоторой хвастливости
рассказывал в  кают-компании  о  любезности и  приветливости адмирала,  хотя
подлец Васька и раздражил его, долго не подавая горячей воды для бритья.
     - А  я  уж,  признаться,  было  струсил.  Думал,  выйдет он  сердитый и
разнесет за  что-нибудь вдребезги,  -  говорил с  добродушной откровенностью
Снежков, намазывая маслом ломоть белого хлеба.
     - Нервы у вас,  Владимир Андреич, того... слабы, хоть, кажется, бог вас
здоровьем не обидел... Ишь ведь разнесло вас как, - заметил худой и поджарый
маленький лейтенант Николаев. - Кажется, пора бы привыкнуть... Шесть месяцев
мыкаемся с беспокойным адмиралом.
     - То-то нервы, должно быть...
     - Я  вот  привык,  -  продолжал маленький лейтенант с  черными усами  и
бакенбардами, - и отношусь философски. Пусть себе орет как бешеный. Поорет и
перестанет.
     - Это вы  правильно рассуждаете,  -  вставил пожилой белобрысый доктор,
невозмутимый флегматик,  которого, по-видимому, ничто никогда не трогало, не
удивляло и не возмущало.  - Из-за чего расстраивать себе нервы и лишать себя
хорошего расположения духа?..  Из-за  того,  что  у  нас адмирал беспокойный
сангвиник?.. Не стоит...
     - Вам,   батенька,  хорошо  рассуждать...  Вы,  как  доктор,  стоите  в
стороне...  Вам что?  Вам только завидовать можно! - не без досады промолвил
Снежков. - А будь вы в нашей шкуре...
     - Остался бы таким же философом, поверьте, господа! - насмешливо бросил
с  конца стола черноволосый юный мичман Леонтьев,  с нервным лицом,  бойкими
глазами и приподнятой верхней губой,  что придавало его лицу саркастическое,
слегка надменное выражение.
     - Конечно, остался бы! - хладнокровно промолвил доктор.
     - И кушали бы адмиральскую ругань? - задорно допрашивал мичман.
     - И кушал бы...
     - Похвальная философия...  очень похвальная...  Вообще у нас,  господа,
слишком много философии терпения и  покорности.  Вот  эта  самая философия и
плодит таких самодуров, как наш адмирал.
     - Ишь  какой  вы  прыткий  петушок!  Скоро,  батенька,  упрыгаетесь!  -
снисходительно заметил доктор.
     Но  еще не  "упрыгавшийся" мичман не  обратил на эти слова ни малейшего
внимания и, закипая, по обыкновению, необыкновенно быстро, продолжал:
     - Я  еще удивляюсь нашему башибузуку.  Право,  удивляюсь.  Он  еще мало
ругается и мало разносит... Он еще церемонится...
     - По-вашему, мало? - простодушно удивился Снежков.
     - Разумеется,  шла.  Будь я  на  месте адмирала да  имей дело с  такими
философами долготерпения...
     - Что ж  бы с  ними сделали?  Любопытно узнать,  Сергей Александрыч?  -
иронически спросил маленький лейтенант.
     - Я  бы  еще не  так ругал их...  Каждый день унижал бы их человеческое
достоинство,  третировал бы их,  как лакеев...  одним словом... был бы вроде
Ивана Грозного! - решительно объявил мичман.
     - Это с вашим-то радикализмом?
     - Именно с моим радикализмом...
     - Зачем  же   такая  свирепость,   неистовый  Сереженька?   -   спросил
недоумевающий его товарищ.
     - А затем,  чтобы дождаться, когда наконец лопнет терпение и пробудится
человеческое достоинство у  терпеливых философов и мне дадут в морду!  -  не
без пафоса выпалил мичман.
     В  кают-компании  раздался  смех.   Столь  решительный  образ  действий
мафического адмирала ради  подъема цивических* чувств у  подчиненных казался
чересчур самоотверженным...  Ведь выпалит всегда что-нибудь невозможное этот
Леонтьев!
     ______________
     * Гражданских (от лат. civilis).

     Старший  офицер  поторопился  выйти  из  своей  каюты.   Он  увидал  по
возбужденному лицу  юного мичмана,  что  речи  его  могут принять еще  более
острый характер, и поспешил дать им другое направление.
     А  Владимир Андреевич,  взглянув на открытый люк и  заметив мелькнувшие
ноги адмирала, испуганно шепнул, присаживаясь к Леонтьеву:
     - Адмирал наверху,  а люк-то открыт...  Он,  не дай бог, слышал, как вы
проповедовали... Эх, Сергей Александрыч, не петушитесь вы лучше!
     - И пусть слышит!  -  нарочно громко отвечал Леонтьев...  -  Он слишком
умный человек, чтобы не понимать, что мы сами же создаем из него...
     - Не  пора  ли,  господа,  прекратить этот разговор.  Мы,  кажется,  на
военном судне! - внушительно остановил Леонтьева старший офицер - столько же
по  чувству  соблюдения дисциплины,  сколько и  из  желания оберечь молодого
мичмана, к которому он чувствовал некоторую слабость, несмотря на его подчас
резкие  выходки и  горячую пропаганду идей,  не  совсем согласных с  морским
уставом и строгой морской дисциплиной.
     В  нем,  в этом горяченьком юнце,  вступавшем в жизнь с самыми светлыми
надеждами вскормленника шестидесятых годов  и  полном негодования ко  всему,
что  казалось ему  не  соответствующим его  идеалам,  Михаил Петрович словно
видел отражение самого себя в пору ранней молодости, когда и он, несмотря на
суровое время начала пятидесятых годов,  волновался,  увлекался, негодовал и
интересовался не одною службой, как теперь.
     Наступило  неловкое   молчание.   Необыкновенно  тактичный  и   любимый
офицерами старший офицер очень редко обрывал так резко, как сегодня.
     Леонтьев тотчас же  смолк,  сохраняя,  однако,  на лице вызывающий вид,
точно он в самом деле был тираном адмиралом...
     А Снежков не ошибся.
     До  ушей  адмирала  действительно донеслась негодующая тирада  мичмана,
оракула молодых товарищей и гардемаринов.


        "VII"

     Юные гардемарины,  считавшие себя обиженными судьбою за то, что плавают
на флагманском корвете, всегда на глазах у адмирала, были несколько удручены
вследствие переданного им  Ивковым  приказания адмирала собраться у  него  в
каюте к десяти часам.
     Нечего сказать, приятно!
     Опять  этот  "Ванька-антихрист" (и  такой  кличкой  окрестило  адмирала
гардемаринское  остроумие!)   станет  донимать  чтением.   Заставит  слушать
какую-нибудь  историческую  книгу  (чаще  всего  Шлоссера),   или  биографию
Нельсона и  описание его сражений,  или журнальную статью "Современника" или
"Русского слова", почему-либо ему понравившуюся, и начнет после беседовать о
прочитанном и экзаменовать, точно школьников, черт его побери!
     А  то  вдруг примется декламировать Пушкина,  Лермонтова или  Кольцова.
Слушай его  и  не  смей  засмеяться,  когда  он  войдет в  азарт и  гаркнет:
"Раззудись плечо,  размахнись рука!"  -  и  взмахнет своей  широкой мясистой
рукой с короткими пальцами.
     А  главное  -   нельзя  было  предвидеть,  чем  окончатся  эти  чтения.
Случалось,  что после самых, по-видимому, мирных занятий литературой адмирал
внезапно переходил "на военное положение", разносил и посылал на салинг.
     Одна  только  хорошая сторона была,  по  мнению  господ  гардемаринов и
кондукторов,  в этих чтениях и собеседованиях.  "Глазастый дьявол", при всех
своих допеканиях гардемаринов,  не  был "копчинкой"*.  Если чтения бывали по
вечерам,  то  к  чаю  подавалось в  обильном количестве английское печенье и
разные вкусные булочки,  поедаемые молодыми людьми с такой стремительностью,
что  Васька,  адмиральский  лакей,  с  неудовольствием  исполнял  приказание
адмирала "подать еще".  Но  не столь приятны были эти угощения,  как большая
коробка папирос,  которая ставилась на столе и во время вечерних, и во время
утренних чтений.  Кури на  даровщинку,  да  еще  отличные русские папиросы и
сколько хочешь.
     ______________
     * "Копчинка" на языке кадетов значит "скупой". (Прим. автора.)

     Разумеется,   гардемарины,   давно  пробавлявшиеся  манилками,   широко
пользовались  правом  насладиться  душистым  табачком  (у  "глазастого"  его
много!)  и курили не переставая папироску за папироской,  словно намереваясь
накуриться на целые сутки,  по крайней мере.  После каждого чтения в большой
коробке оставался лишь десяток-другой папирос,  так  называемых "стыдливых",
что  приводило Ваську  в  несравненно большее  озлобление,  чем  уничтожение
печений.  Он  считал  себя,  и  не  без  некоторого основания,  положительно
ограбленным  гардемаринами,  так  как  они  лишали  его  возможности  красть
адмиральский табак в  неограниченном количестве и вести торговлю папиросами,
продавая их по баснословно высокой цене,  в более широких размерах. И Васька
не раз докладывал адмиралу, что не хватит запаса табаку, ежели адмирал будет
угощать ими целую ораву гардемаринов, но каждый раз адмирал посылал Ваську к
черту и говорил, что запас так велик, что должен хватить.
     - А ежели не хватит, значит, ты крадешь, каналья! - прибавлял адмирал.
     - Очень  мне  нужен  ваш  табак,  -  отвечал обыкновенно Васька,  делая
обиженную физиономию...  -  Я и сам имею запас,  слава богу... Мне вашего не
надо.
     - То-то,  оставь  только меня  без  папирос!  -  значительно произносил
адмирал.
     Пока  в  гардемаринской небольшой каюте,  в  которой  помещалось девять
человек, шли толки о том, каким чтением доймет сегодня адмирал и не огорошит
ли он приказанием перевести какую-нибудь английскую статейку,  -  гардемарин
Ивков  пе