р Андреевич невольно вздрогнул, словно лошадь, получившая шпоры,
и торопливо, во всю силу своих легких крикнул визгливым тенорком:
     - Ваську послать!
     - Ваську посла-а-ть! - раздался зычный голос боцмана в палубу и долетел
до ушей Васьки.
     - Дождался! - иронически бросил кок.
     - Ишь ведь,  не  потерпит секунды...  Черт!  -  проговорил Васька и  уж
далеко не  с  прежним видом  гоголя выскочил наверх и  понесся к  адмиралу с
кувшином в руках, придумывая на бегу отговорку.
     Едва  только  красная  жокейская фуражка исчезла под  ютом,  как  через
отворенный и  прикрытый флагом  люк  адмиральской каюты  послышались раскаты
звучного  адмиральского голоса,  прерываемые тоненькой и  довольно нахальной
фистулой Васьки.
     - Мерзавец! - донесся заключительный аккорд, и все смолкло.
     Адмирал начал бриться.
     Минут  через  двадцать  адмирал,  свежий,  с  гладковыбритыми мясистыми
щеками,  в черном люстриновом сюртуке, с белоснежными отложными воротничками
сорочки,  открывавшими короткую  загорелую шею,  легкой  поступью взошел  на
мостик и в ответ на поклон смутившегося Владимира Андреевича снял фуражку, с
приветливой улыбкой протянул широкую руку и весело проговорил:
     - С добрым утром, Владимир Андреич!
     И, бросив довольный взгляд на широкий простор океана, прибавил:
     - А ведь мы славно идем, не правда ли?
     - Отлично, ваше превосходительство! Десять узлов!
     - И погода чудесная... Позвольте-ка бинокль.
     Владимир Андреевич передал бинокль,  и адмирал, подойдя к краю мостика,
стал смотреть на шедший впереди и чуть-чуть на ветре клипер "Голубчик".
     "Он в духе сегодня!" -  радостно подумал Владимир Андреевич, поглядывая
на беспокойного адмирала.


        "IV"

     Полюбовавшись клипером,  адмирал отвел глаза от бинокля и,  передав его
вахтенному офицеру, видимо удовлетворенный, стал смотреть в океанскую даль.
     Он снял белую с  большим козырем фуражку,  подставив ветру свою большую
черноволосую,   заседавшую  у  висков,   коротко  остриженную  голову,  и  с
наслаждением вдыхал утреннюю прохладу чудного морского воздуха.
     Это  был  плотный  и  крепкий  человек  небольшого  роста,  лет  сорока
пяти-шести,  кряжистый,  широкий в костях, с могучей грудью, короткой шеей и
цепкими,  твердыми,  толстыми "морскими" ногами. Его смугловатое, подернутое
налетом сильного загара  скуластое лицо  с  резкими и  неправильными чертами
широковатого носа,  мясистых  "бульдожьих" щек  и  крупных  губ  с  щетинкой
подстриженных  "по-фельдфебельски"  усов  дышало  силой  жизни,   смелостью,
избытком  анергии  беспокойной и  властной натуры  и  той  несколько дерзкой
самоуверенностью,  которая  бывает  у  решительных,  привыкших к  опасностям
людей.  Большие,  круглые,  как у  ястреба,  слегка выкаченные черные глаза,
умные  и  пронзительные,  блестели,  полные жизни  и  огня,  из-под  густых,
чуть-чуть нависших бровей, лоб был большой и выпуклый.
     И в этом энергичном лице, и во всей этой коренастой, дышавшей здоровьем
фигуре чувствовалось что-то стихийное,  сильное и  необузданное,  и  в то же
время доброе и  даже простодушное,  особенно во взгляде,  мягком и ласковом,
каким в настоящую минуту адмирал смотрел на море.
     Глядя на этого человека даже и в эти спокойные минуты созерцания, никто
не  подумал  бы  усомниться в  заслуженности составившейся о  нем  во  флоте
репутации лихого  и  решительного,  знающего и  беззаветно преданного своему
делу моряка и деспотически страстного,  подчас бешеного человека,  служить с
которым  не  особенно покойно.  Недаром же  в  числе  многочисленных кличек,
которыми наделяли адмирала в Кронштадте, была и кличка "чертовой перечницы".
     Прошлое его было, разумеется, хорошо известно среди моряков.
     Все знали,  что он был "отчаянный" кадет и  вышел из морского корпуса в
черноморский флот,  куда выходили по преимуществу молодые люди, не боявшиеся
строгой  службы,  где  и  получил  основательное морское воспитание в  школе
Лазарева,   Корнилова  и  Нахимова.   Любимец  двух  последних  адмиралов  и
восторженный их  поклонник,  он  выдвинулся в  Крымскую кампанию,  приобретя
известность исполнением всяких  опасных поручений и  особенно своими смелыми
выходами  на  небольших  пароходах  из  блокируемого  неприятельским  флотом
Севастополя и дерзким крейсером в Черном море, полном неприятельских судов.
     Корнев - так звали начальника эскадры - делал блестящую по тем временам
карьеру,  тем более для человека без всяких связей и протекции. Вскоре после
войны  он,   флигель-адъютант,   сорока  лет  от  роду,   был  произведен  в
контр-адмиралы и уж второй раз командовал эскадрой Тихого океана.
     Когда  полгода тому  назад,  совершенно неожиданно,  Корнев  приехал на
смену своего предместника,  умного и образованного адмирала N., но совсем не
моряка в душе, почти чуждого подчиненным, державшего себя от них в отдалении
и  обращавшегося со  всеми  с  любезной и  брезгливой холодностью служебного
баловня,  богача  и  аристократа,  -  все  тотчас  же  почувствовали  нового
начальника эскадры и его беспокойную натуру.
     Эскадра оживилась,  как  оживляется добрый  конь,  почуявший опытного и
смелого  всадника.   Все  старались  подтянуться.   Между  судами  появилось
соревнование.  Офицеры и  матросы сразу  почувствовали в  новом  адмирале не
только начальника,  но страстного моряка и знающего ценителя. Он взбудоражил
всех,  приподнял  самолюбие  и  как-то  осмыслил  службу,  этот  беспокойный
адмирал,  требуя не одного только исполнения обязанностей,  а,  так сказать,
всей души.
     Ураганом пронесся он,  явившись на  свой  флагманский корвет  "Резвый",
когда  после обычного опроса у  команды претензий узнал,  что  ревизор плохо
кормит людей и  не  все  выдает им  по  положению.  Командир и  ревизор были
"разнесены вдребезги". Ревизору было приказано немедленно "заболеть" и ехать
в  Россию.  "Жаркую  баню"  пришлось выдержать и  одному  юнцу  гардемарину,
который наказал розгами матроса,  не имея на то права. Гардемарин был назван
"щенком"  и   переведен  на  другое  судно.   И  опять  досталось  капитану,
допустившему такой "разврат".
     Не прошло и  месяца с приезда адмирала,  как на эскадре,  собравшейся в
Хакодате, начались перетасовки.
     Адмирал  своей  властью  сменил  двух  старых,  не  особенно  бравых  и
энергичных капитанов,  решив после знакомства с ними в море, что они "бабы".
Предложив им ехать в Россию,  он,  не желая повредить им, дал о них министру
лестные аттестации и объяснил,  что хотя они и вполне достойные капитаны, но
слабое их  здоровье делает их  не совсем пригодными к  беспокойным океанским
плаваниям.  Вместо  них  он  назначил  двух,  относительно молодых,  старших
офицеров,  а  на  их места -  совсем молодых лейтенантов,  ходивших с  ним в
первое его плавание.
     После этих перемен адмирал несколько успокоился.
     Нечего говорить,  что в Петербурге, привыкшем к канцелярским перепискам
и   к   боязливой  нерешительности  начальников  эскадр  сделать  что-нибудь
неугодное высшему начальству,  были очень недовольны адмиралом,  который так
круто и самовольно распоряжается.
     Управляющим министерством в  то  время  был  адмирал  Шримс,  почти  не
бывавший в  море,  всю  жизнь  прослуживший в  штабах,  очень умный человек,
известный хорошо  морякам,  особенно  молодым,  с  которыми  он  обращался с
фамильярной простотой,  как  веселый  балагур  и  циник,  любивший крепкие и
пряные  словечки.  Весьма ревнивый к  власти и  давно  привыкший к  ней,  он
приказал написать Корневу строгое внушение,  поставив ему на вид самовластие
его  распоряжений и  молодость  и  неопытность  назначенных им  капитанов  и
старших  офицеров.  Бумага  заканчивалась  предписанием  впредь  не  сменять
капитанов без его, адмирала Шримса, разрешения.
     Эта бумага была получена в Сан-Франциско недели три тому назад.
     Адмирал  прочитал ее,  швырнул  на  стол,  зашевелил скулами  и  гневно
воскликнул, вращая белками:
     - Ведь эдакий болван, этот Шримс, хоть, кажется, и умный человек!
     Бывший  зачем-то  в   эту  минуту  в  адмиральской  каюте  флаг-капитан
адмирала,   худощавый,   чистенький   и   прилизанный   молодой   белобрысый
капитан-лейтенант   Ратмирцев,   щеголявший   изысканными,   великосветскими
манерами  и  ханжеством,  испуганно взглянул  на  адмирала,  которого боялся
больше, чем моря, и в душе презирал за грубые манеры.
     Казалось  несколько странным,  как  подобный  "придворный суслик",  как
прозвали гардемарины этого франтоватого и светского капитан-лейтенанта,  мог
быть флаг-капитаном у такого человека, как беспокойный адмирал.
     Но дело объяснялось просто.
     Совершенно неспособный к морской службе,  трусливый и мямля,  Ратмирцев
благодаря связям  и  протекции командовал клипером в  эскадре Тихого океана.
Долго Корнев не встречал этого клипера,  откомандированного в  крейсерство у
берегов Приморской области.  Но как только адмирал его встретил и  проплавал
на нем с неделю,  он немедленно "убрал" Ратмирцева, предложив ему совершенно
неответственное место флаг-капитана*,  вполне уверенный,  что  Ратмирцев сам
будет проситься скорей в Россию, так что его не придется и "сплавлять".
     ______________
     * Флаг-капитан - должность вроде начальника штаба. (Прим. автора.)

     Адмирал снова взял полученную бумагу,  снова прочел и  снова воскликнул
тоном, не допускавшим ни малейшего сомнения, швыряя бумагу:
     - Болван...
     Ратмирцев хотел было дипломатически исчезнуть из каюты.
     Адмирал заметил это намерение и резко сказал:
     - Прошу, Аркадий Дмитрич, подождать минутку.
     И, не обращая внимания на присутствие флаг-капитана, продолжал:
     - Скотина эдакая: сидит там в кабинете и ничего не понимает...
     Ратмирцев только ежился, скандализованный этими выражениями.
     "Совсем грубое животное!" - подумал Ратмирцев.
     Прошла минута-другая молчания.
     - Аркадий Дмитрич!
     - Что прикажете,  ваше превосходительство?  -  изысканно-вежливым тоном
спросил флаг-капитан, почтительно и очень красиво наклоняя туловище.
     - Потрудитесь сегодня же,  сейчас,  немедленно,  -  нетерпеливо и резко
говорил адмирал,  слегка заикаясь и словно бы затрудняясь приискивать слова,
- написать приказ по  эскадре,  что я  изъявляю свою особенную благодарность
командующим "Забияки" и "Коршуна" за примерное состояние вверенных им судов.
     Командующие  этими  судами  были  недавно  назначенные адмиралом  и  не
утвержденные в звании командиров в Петербурге, о чем просил адмирал.
     - Слушаю, ваше превосходительство.
     - Да напишите приказ,  Аркадий Дмитрич, в самых лестных выражениях... И
не забудьте-с,  Аркадий Дмитрич,  копию с  приказа вместе с другими бумагами
послать в Петербург.
     - Слушаю, ваше превосходительство.
     - Пусть  там  прочтут-с!   -  сказал,  усмехнувшись,  адмирал,  видимо,
довольный сделанным им распоряжением и начинавший "отходить".
     Он  передал  флаг-капитану  несколько бумаг  из  Петербурга и  приказал
приготовить ответы, какие нужно.
     - А  на эту я  сам отвечу!  -  значительно произнес адмирал,  словно бы
угрожая кому-то.
     И,  отложив  бумагу  в  сторону,  адмирал уставил свои  большие круглые
глаза,   еще   сверкавшие  гневным  огоньком,   в   почтительно-равнодушное,
бесцветное, белобрысое лицо флаг-капитана.
     Судя по этому взгляду, тот ждал: не будет ли еще каких приказаний?
     Но  вместо  этого  адмирал после  долгой  томительной паузы  совершенно
неожиданно произнес:
     - Знаете ли,  что я  вам скажу,  любезнейший Аркадий Дмитрич...  Ужасно
сильно вы душитесь...  Какие у вас это духи? - прибавил, видимо, сдерживаясь
адмирал я думая про себя: "И какой же ты вылощенный дурак!"
     Вот что хотел он ему сказать этим вопросом о духах.
     Ратмирцев, несколько изумленный и сконфуженный, пробормотал:
     - Опопонакс, ваше превосходительство!
     - Опопонакс?!  Отвратительные духи-с!  Можете идти,  Аркадий Дмитрич, и
потрудитесь сию минуту написать приказ! - прибавил адмирал.
     Вслед за тем адмирал принялся за письмо к Шримсу.  Письмо было довольно
убедительное.
     Корнев извещал, что за несколько тысяч миль довольно трудно испрашивать
разрешений  и  что,  отвечая  за  вверенную  ему  эскадру,  он  должен  быть
самостоятельным и считает себя вправе сменять офицеров по своему усмотрению,
а   с   завязанными  руками  командовать  эскадрой  сколько-нибудь  достойно
уважающему  себя  начальнику  решительно  невозможно,   с  чем,  разумеется,
согласится всякий адмирал,  бывший в плаваниях,  -  подпустил Корнев шпильку
своему  начальнику,  никогда  не  командовавшему ни  одним  судном.  Что  же
касается  до  молодости  назначенных им  капитанов,  то  он  "позволяет себе
думать",  что молодые,  способные и энергичные капитаны несравненно полезнее
старых,  бездеятельных  или  болезненных  и  что  в  деле  выбора  людей  на
должности,  требующие знания и отваги,  решительности и находчивости, нельзя
сообразоваться с летами. Такие знаменитые учителя, как Лазарев и Корнилов, в
назначениях руководились не годами службы,  а морскими качествами,  и "я сам
имел  честь  командовать в  Черном  море  шкуной в  лейтенантском чине".  Из
посланной при  рапорте копии  с  приказа по  эскадре его  превосходительство
убедится, что назначенные им командиры вполне достойные и лихие моряки, и он
считает за честь иметь таких капитанов в эскадре. В заключение адмирал снова
просил  утвердить их  в  звании  командиров,  если  только  высшему морскому
начальству угодно, чтоб он командовал эскадрой, и прибавлял, что он и впредь
будет   действовать,   руководствуясь   правами,   предоставленными  уставом
начальнику эскадры в отдельном плавании,  и принимая на себя ответственность
за сделанные им распоряжения, клонящиеся к поддержанию чести русского флага.
     В том же письме адмирал сообщал,  что вследствие полной неспособности в
морском  деле  капитан-лейтенанта Ратмирцева,  более  годного для  береговой
службы,  чем для плаваний, он почел своим долгом отрешить названного офицера
от командования клипером и назначить его временно своим флаг-капитаном, хотя
до сих пор он и обходился без такового, довольствуясь одним флаг-офицером, а
для  приведения  позорно  запущенного  клипера  в  должный  порядок  и  вид,
соответствующий военному судну, он назначил командующим лейтенанта Осоргина,
вполне достойного офицера, бывшего старшим офицером на лучшем судне эскадры,
на клипере "Голубчик".
     Нетерпеливый адмирал в  тот  же  день отправил это  письмо,  после чего
значительно повеселел и,  съехавши  на  берег  в  своем  статском,  неуклюже
сидевшем  на  нем  платье  и  с  цилиндром  на  голове,  похожий  скорей  на
какого-нибудь принарядившегося мелкого лавочника,  чем на адмирала, - зазвал
двух  гардемаринов,  которые не  успели юркнуть от  него в  другую улицу,  в
гостиницу,  угостил их обедом, хотя они и клялись, что только что пообедали,
и на обедом рассказывал им,  какие доблестные адмиралы были Лазарев, Нахимов
и  Корнилов.  И,  что всего удивительнее,  адмирал ни  разу не  разнес своих
гостей - ни за то, что они ели рыбу с ножа, ни за то, что они наливали белое
вино в  стаканы,  а не в рюмки,  ни за то,  что не знали знаменитого приказа
Нельсона пред Трафальгарским сражением, ни за то, что до сих пор не написали
заданного им  сочинения о  том,  как взять Сан-Франциско и  разгромить тремя
клиперами и  двумя корветами предполагаемую на рейде неприятельскую эскадру,
значительно превосходящую своими силами.
     И когда наконец адмирал отпустил гардемаринов, они радостно выбежали на
улицу и оба в один голос сказали, весело смеясь:
     - Глазастый черт сегодня штилюет!
     Когда  в  Петербурге  было  получено  письмо  Корнева,   адмирал  Шримс
проговорил, обращаясь к своему директору канцелярии:
     - Посмотрите, что пишет нам башибузук... Артачится...
     И с тонкой улыбкой умного человека заметил:
     - И  ничего ведь не  поделаешь с  этим сумасшедшим "брызгасом"!  Черт с
ним!  Пусть себе лучше сатрапствует вдали,  а  не  пристает здесь с  разными
затеями... Ведь у Корнева вечно перец под хвостом! - смеясь, прибавил Шримс,
зная   благоволение,   каким   пользуется   Корнев   у   высокопоставленного
генерал-адмирала,   и  ревнуя  к  нему.  -  Утвердите  всех  назначенных  им
командиров... Пусть они там все беснуются со своим адмиралом!
     И адмирал Шримс залился густым веселым хохотом.


        "x x x"

     Пробило шесть склянок.
     Адмирал перестал любоваться морем  и,  надев  фуражку,  поднял глаза на
рангоут.
     Лейтенант Снежков, следивший за каждым шагом адмирала, тоже возвел очи,
чувствуя душевное беспокойство.
     - А я на вашем месте,  Владимир Андреевич, давно бы прибавил парусов, а
то срам-с... мешаем "Голубчику" нести брамсели!
     - Какие  прикажете  поставить,  ваше  превосходительство?  -  испуганно
спросил вахтенный лейтенант.
     - Сами разве не знаете-с?  -  внезапно закипая, воскликнул адмирал. - А
еще морской офицер! Ставьте лиселя с правой и топселя!..
     Снежков засуетился и закомандовал.
     Суетливость его, видимо, раздражала беспокойного адмирала. Уже заходили
скулы  и  стали  подергиваться  плечи  его  превосходительства,   но  быстро
исполненный  маневр   постановки  парусов   вернул   ему   прежнее   хорошее
расположение духа.
     Корвет чуть-чуть  прибавил ходу,  и  адмирал с  самым приветливым видом
сказал, чувствуя потребность ободрить смущенного лейтенанта:
     - Вот видите, любезный друг, мы на четверть узла и прибавили ходу...
     Этот "любезный друг" не привел, однако, лейтенанта Снежкова в радостное
настроение.  И  он,  как и  другие,  очень хорошо знал,  что у  беспокойного
адмирала вслед за "любезным другом" мог появиться такой нелюбезный окрик, от
которого у тетки Авдотьи положительно душа уходила в пятки.
     - А что, гардемарины встают?
     - Не знаю, ваше превосходительство.
     - Да   что   вы   меня   титулуете?..   Я   сам   знаю,   что   я   его
превосходительство...    Пошлите-ка   будить   гардемаринов...   Нечего   им
валяться... Такое прекрасное утро, а они спят.


        "V"

     Гроза офицеров, беспокойный адмирал особенно школил юнцов гардемаринов,
относительно  которых  был  не  только  требовательным  адмиралом,  но,  так
сказать,  и гувернером-педагогом, заботившимся не об одной морской выучке, а
также о  пополнении общего образования,  довольно скудно отпущенного морякам
морским корпусом.
     Нечего и говорить, что шесть гардемаринов и три штурманские кондуктора,
бывшие  на  флагманском  корвете,   не  очень-то  были  признательны  своему
надоедливому учителю, и, признаться, надоел он им таки порядочно.
     И  зато каких только прозвищ они ни придумывали адмиралу и каких только
стихов ни сочиняли про него!
     Когда адмирал спустился с мостика и заходил по шканцам,  в открытый люк
гардемаринской каюты до него доносился веселый говор встающих молодых людей.
И вдруг чей-то тенорок запел:

                        Не пора ль рассказать.
                        Как пришлося нам ждать
                                              Адмирала.

     "Про меня!" - подумал, усмехнувшись, адмирал, поворачиваясь от люка.
     Приблизившись снова к люку, он услыхал уже следующий куплет:

                        Всюду тыкал свой нос,
                        Задавая "разнос",
                                         Черт глазастый!

     "Ишь...  "черт  глазастый"!  Это  непременно Ивков  сочинил...  Дерзкий
мальчишка!" -  мысленно говорил адмирал,  чувствовавший некоторую слабость к
этому  "дерзкому мальчишке",  которого  он  уж  грозил  раз  повесить и  раз
расстрелять.
     - Пожалуйте кофе кушать!  - доложил, приблизившись, Васька недовольным,
обиженным тоном, представляясь, что дуется на барина.
     - Х