авлялись мы  там  с
неделю,  пока не отправили нас,  вашескобродие, в Кронштадт... Только многих
не досчитались...  Было всех нас на "Ястребе" сто семьдесят пять человек,  а
осталось сто...
     - А что с "Ястребом" стало?
     - Потонул.  Вскорости,  как нас с  него сняли,  поднялся ветер и к ночи
заревел.  Вот в  ту ночь "Ястреб" и потонул.  Уж утром его и звания не было.
Только одни обломки рыбаки видели...
     Иваныч умолк и стал набивать трубку.
     В  эту минуту в  конце аллеи показался владелец имения,  Петр Петрович,
высокий, худой, бодрый еще старик.
     При приближении его Иваныч встал.
     - Садись, Иваныч... садись! - приказал ему отставной моряк.
     И, обращаясь ко мне, спросил:
     - О чем это вы с Иванычем беседовали?
     - Он о гибели "Ястреба" рассказывал...
     - Да...   Ужасные  были  дни...  Никогда  не  забыть  их!  -  задумчиво
проговорил Петр Петрович.
     - Вы тоже были тогда на "Ястребе"?
     - Был.  Мичманом тогда был. С тех пор мы и приятели с Иванычем... С тех
пор я и узнал,  какой это человек...  Он,  конечно,  не рассказывал вам, как
тогда многих спас от смерти?
     - Нет! Про себя ничего не говорил...
     - Ну,  конечно.  Узнаю Иваныча.  Он и  меня спас...  Я едва держался на
вантах, а он меня после земляка своего тоже на марс стащил... Да и не одного
меня,  а многих...  Ты чего же об этом не рассказал гостю,  а?  - добродушно
усмехаясь, спросил Петр Петрович Иваныча.
     - Чего всякие пустяки рассказывать, вашескобродие! - отвечал Иваныч.
     И с этими словами поднялся и заковылял по аллее.



    Константин Михайлович Станюкович.
    Побег


                       Из цикла "Морские рассказы"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
     Художник Е.А.Игнатьев
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Солнце быстро поднималось в  бирюзовую высь  безоблачного неба,  обещая
жаркий день.
     Оно  заливало ярким  блеском  и  эти  зеркальные,  совсем  заштилевшие,
приглубые севастопольские бухты,  далеко врезавшиеся в берега, и стоявшие на
рейде  многочисленные военные  корабли,  фрегаты,  бриги,  шхуны  и  тендера
прежнего  Черноморского флота,  и  красавец  Севастополь,  поднимавшийся над
морем в  виде  амфитеатра и  сверкавший своими фортами,  церквами,  домами и
домиками слободок среди зеленых куп садов, бульваров и окрестных хуторов.
     Был шестой час на исходе прелестного августовского утра.
     На кораблях давно уже кипела работа.
     К  подъему флагов,  то есть к  восьми часам,  все суда приводили в  тот
обычный  щегольской вид  умопомрачающей чистоты и  безукоризненного порядка,
каким вообще отличались суда Черноморского флота.
     С раннего утра тысячи матросских рук терли,  мыли,  скоблили,  оттирали
или,  по выражению матросов, наводили чистоту на палубы, на пушки, на медь -
словом, на все, что было на палубах и под ними, - до самого трюма.
     Давно работали в доках,  адмиралтействе,  и разных портовых мастерских,
расположенных  на  берегу.   Среди  грохота  молотков  и   лязга  пил  порою
раздавалась дружная  "Дубинушка",  при  которой русские люди  как-то  скорее
поднимают тяжести и ворочают громадные бревна.
     Опустели и  мрачные  блокшивы,  стоявшие на  мертвых якорях  и,  словно
прокаженные, вдали от других судов, в самой глубине корабельной бухты.
     Это - плавучие "мертвые дома".
     Подневольные жильцы их,  арестанты военно-арестантских рот,  с  четырех
часов уже разведены по разным работам.
     В толстых холщовых рубахах и таких же штанах,  в уродливых серых шапках
на бритых головах,  они прошли,  звякая кандалами,  несколькими партиями,  в
сопровождении конвойных солдат,  по  пустым еще  улицам и  возвратятся домой
только вечером,  когда наступит прохлада и весь город высыплет на бульвары и
Графскую пристань.
     И  тогда  во  мраке чудной южной ночи  эти  блокшивы замигают огоньками
фонарей,  и  среди тишины бухты раздадутся протяжные оклики часовых,  каждые
пять минут один за другим выкрикивающих: "Слушай!"
     Проснулись и  слободки,  окаймлявшие город,  с  их маленькими,  белыми,
похожими на мазанки, домами, населенными преимущественно семьями отставных и
служащих  матросов,  артиллерийских солдат,  казенных  мастеровых  и  вообще
бедным, рабочим людом.
     Рынок - этот клуб большинства населения, расположенный у артиллерийской
бухты, - давно кишел народом.
     Шумные  и  оживленные кучки  толкались между  ларьками,  среди  мясных,
телячьих и  бараньих туш,  кур,  уток  и  разной дичи,  среди массы зелени и
разнообразных овощей юга,  гор арбузов и  пахучих дынь и  множества фруктов,
привезенных из  ближних  садов.  Торговали,  кричали  и  сердились.  Тут  же
делились последними новостями и сбывали поношенное платье и старую обувь.
     У  самого берега бухты стояли рыбачьи суда  соседнего городка Балаклавы
со свежею рыбой.  Какой только не было!  И  камбала,  и  скумбрия,  и жирная
кефаль, и бычки, и маленькая золотистая султанка, которую лакомки считают за
самую  вкусную рыбу  Черного моря.  Только что  наловленные устрицы лежали в
корзинах и предлагались поварам и кухаркам.
     Тут же,  рядом с  рыбным рынком,  в прозрачной,  словно хрусталь,  воде
заливчика бухты,  отливавшей изумрудом,  купалась толпа мальчишек. С веселым
смехом бросались они  в  воду,  плескались,  обдавали один другого брызгами,
плавали и  ныряли,  словно утки,  соревнуясь в  своем  искусстве друг  перед
другом и перед глазеющей публикой.
     Над рынком,  залитым блеском веселого южного солнца,  стоял непрерывный
говор толпы. Речь изобиловала неправильностями языка южных городов и звучала
мягким тоном  малороссийского акцента.  Среди  этой  речи  порой  выделялось
торопливое,  громкое и  в  то же время вкрадчивое сюсюканье продавцов рыбы и
устриц,  халвы и рахат-лукума -  этих увлекающихся балаклавских греков, с их
смуглыми,  мясистыми лицами,  горбатыми носами, черными с поволокой глазами,
напоминающими крупные маслины,  и  с  быстрыми жестами оголенных мускулистых
рук  цвета  темной бронзы.  Слышались и  гортанные звуки татар,  сидевших на
корточках  у  корзин  с  грушами,   виноградом  и  яблоками,   с  выражением
горделивого бесстрастия на  своих  красивых лицах  с  классическими чертами,
напоминающими о  чистой  арийской крови  их  предков -  генуэзцев и  греков,
когда-то живших в Крыму.  Порой разносились, покрывая говор толпы, отчаянные
клятвы "дам рынка" -  бойких,  задорных торговок-матросок -  и их энергичная
брань,  приправленная самыми великорусскими импровизациями,  которым мог  бы
позавидовать  любой  боцман,  и  вызывавшими  громкий  и  сочувственный смех
рыночной публики.
     Все здесь жило полной жизнью большого и оживленного морского города.
     Никто,  разумеется,  в  этой шумной толпе и  не  предвидел,  что  скоро
Севастополь будет в  развалинах,  и  что  эти прелестные и  оживленные бухты
опустеют,  и на поверхности рейда, где стоит теперь Черноморский флот, будут
торчать, словно кресты над могилами, верхушки мачт потопленных кораблей.


II

     В  начале  восьмого  часа  этого  веселого,  светлого утра,  в  детской
большого  казенного  дома   командира  порта  и   севастопольского  военного
губернатора худенький  мальчик,  лет  восьми  или  десяти,  с  необыкновенно
подвижным лицом и  бойкими карими глазами,  торопливо оканчивал свой  туалет
при помощи старой няни Агафьи.
     - Да ну же,  скорей, няня! Ты всегда копаешься! - нетерпеливо и властно
говорил мальчик в  то время,  как низенькая и коренастая Агафья расчесывала,
не спеша, его кудрявые, непокорные густые каштановые волосы.
     - Ишь ведь,  попрыгун!..  Ни минуты не постоит смирно. Всегда торопится
точно на пожар,  - ворчала няня, любовно посматривая в то же время на своего
любимца.  -  Да  не вертись же,  говорят.  Так тебя и  не причесать.  Будешь
нечесанный, как уличный мальчишка.
     Но  мальчик,   видимо,   не  особенно  тронутый  такими  замечаниями  и
испытывающий неодолимую тоску от  долгого чесания,  когда солнце так  весело
играет  в  комнате и  в  растворенное окно  врывается струя  свежего воздуха
вместе с  ароматом цветов сада,  уже выдернул не вполне причесанную кудрявую
голову из рук няни и,  улыбающийся,  жизнерадостный и  веселый,  стал быстро
надевать курточку.
     - Дай хоть пригладить вихры, Васенька.
     - И так хорошо, няня.
     - Нечего сказать:  хорошо!..  Адмиральский сын, и торчат вихры. Небось,
папенька заметит - не похвалит.
     Вася  уже  не  слыхал последних слов  няни Агафьи,  которую любил и  не
ставил ни  в  грош,  зная,  что  она вполне в  его руках и  исполнит все его
прихоти.  Он выскочил из детской,  на ходу застегивая курточку,  и, пробежав
анфиладу комнат, остановился у запертых дверей кабинета.
     Веселое  лицо  мальчика  тотчас  же  приняло  тревожное  выражение.  Он
несколько секунд  простоял у  дверей,  не  решаясь войти,  и  в  голове  его
пробежала обычная мысль о том, что ходить каждое утро к отцу для того, чтобы
пожелать ему  доброго утра,  -  весьма неприятная обязанность,  без  которой
можно бы и обойтись.
     "А все-таки нужно",  - мысленно проговорил он и, тихо приотворив двери,
вошел.
     В большом кабинете у письменного стола сидел,  опустив глаза на бумаги,
худощавый,  высокий старик в летнем халате,  с гладко выбритыми морщинистыми
щеками,  отливавшими здоровым румянцем, причесанный по-старинному, с высоким
коком темных,  чуть-чуть седеющих волос, который возвышался посредине головы
вроде петушиного гребня. Короткие подстриженные седые усы торчали щетинкой.
     Эти колючие "тараканьи" усы всегда особенно пугали мальчика,  наводя на
него  трепет,  когда  они  нервно и  быстро двигались,  обнаруживая вместе с
подергиванием плеч  и  движением скул  дурное  расположение духа  сурового и
непреклонного  адмирала,   которого  решительно  все  в   доме,   начиная  с
адмиральши, боялись как огня.
     - Доброго утра,  папенька! - тихо, совсем тихо проговорил дрогнувшим от
волнения голосом Вася, приблизившись к письменному столу и не спуская с отца
замирающего,  словно бы очарованного взгляда,  полного того выражения, какое
бывает в глазах у маленькой птички, увидавшей перед собой ястреба.
     Слыхал ли отец приветствие сына и нарочно, как это случалось не раз, не
обращал на него ни малейшего внимания,  заставляя мальчика недвижно стоять у
стола  бесконечную минуту-другую,  или,  занятый бумагами,  действительно не
замечал Васи, - трудно было решить, но он не поворачивал головы.
     Так прошло несколько долгих секунд.
     А в раскрытые окна кабинета,  полного прохлады, глядели густые акации и
тенистые раскидистые орешники,  не  пропускавшие лучей  солнца,  с  крупными
грецкими орехами в зеленой скорлупе,  и невольно напоминали Васе о том,  что
там,  в верхнем саду, вдали от дома, его ждут многие удовольствия, радости и
приятные встречи, о которых никто из домашних и не догадывался.
     А усы отца стояли неподвижно, и скулы морщинистых щек не двигались.
     И мальчик, ощутив прилив мужества, решился снова проговорить, несколько
повышая свой мягкий высокий тенорок:
     - Доброго утра, папенька!
     Быстрым,  энергичным  движением  адмирал  вскинул  голову  и  остановил
серьезный,  сосредоточенный и, казалось, недовольный взгляд на своем младшем
сыне.
     И что-то мягкое и даже нежное на мгновение смягчило эти суровые черты и
засветилось в этих маленьких серых глазах,  властных и острых,  сохранивших,
несмотря на то,  что адмиралу было шестьдесят лет,  живость, энергию и блеск
молодости.
     - Здравствуй! - отрывисто и резко проговорил адмирал.
     И,  против обыкновения,  вместо того, чтобы кивнуть головой, давая этим
знать,  что мальчик может уйти, он сегодня потрепал своей костлявой рукой по
заалевшей щеке сына и продолжал тем же резким повелительным тоном:
     - Здоров,  конечно? Скоро в Одессу... учиться. Первого сентября поедешь
на пароходе. Ну, ступай!
     Вася не заставил себя ждать.
     Он  быстро исчез из кабинета и  облегченно и  радостно вздохнул,  точно
освободившись от  какой-то  тяжести,  когда  очутился в  диванной,  рядом  с
спальней матери, которая, как и сестры, еще спала.
     Наскоро выпив стакан молока,  приготовленный няней Агафьей,  он сунул в
карман незаметно от няньки несколько кусков сахара и бросился в сад.
     Миновав  цветники,  оранжереи и  теплицы  нижнего  сада,  он  торопливо
перепрыгивал ступеньки небольших лестниц,  отделявших террасу  от  огромного
сада,  длинные аллеи которого окаймлялись густыми шпалерами винограда,  а на
грядах,  расположенных по самой середине террас и обложенных красиво дерном,
росли  правильными рядами  всевозможные фруктовые  деревья,  полные  крупных
пушистых персиков,  сочных  груш,  больших желтых и  зеленых слив,  янтарных
ранетов, миндаля, грецких орехов и белой и красной шелковицы.
     Этот громадный,  возвышавшийся террасами сад, выходивший на три улицы и
обнесенный вокруг каменной стеной,  с  его роскошными цветниками у  дома,  с
оранжереями,  теплицами,  с  его  беседками,  обвитыми  пахучими цветами,  и
большим деревянным бельведером,  откуда открывался чудный вид на Севастополь
и  его окрестности и  откуда год спустя Вася в подзорную трубу смотрел,  как
двигались французские войска  длинной  синеющей  лентой  через  Инкерманскую
долину,  направляясь к  южной  стороне  города,  -  этот  сад  содержался  в
образцовом порядке и сиял чистотой, пленяя глаза, главным образом, благодаря
работе арестантов.
     Партия их,  человек в двенадцать - пятнадцать, ранним утром, как только
солнце поднималось над  городом,  входила в  большую калитку верхнего сада с
задней улицы и  работала в  нем  часов до  трех или  до  четырех,  пока двое
конвойных солдатиков дремали,  опершись на ружья, у калитки или где-нибудь в
саду.
     Арестанты,  приходившие ежедневно,  кроме праздников,  на работу в  сад
командира порта,  обыкновенно были одни и те же. Они таскали откуда-то ушаты
с водой,  поливали цветники и гряды, пололи траву, подстригали деревья, мели
дорожки,  посыпали аллеи свежим гравием и  потом утрамбовывали их,  -  одним
словом,  делали все,  что приказывал главный садовник,  вольнонаемный немец,
аккуратный Карл Карлович.
     Работа была не из тяжелых, и арестанты, по-видимому, были довольны, что
им приходилось заниматься садом, и старались изо всех сил.
     Вот  к  этим  людям,  отбывающим суровое  наказание  за  свои  вины,  и
торопился Вася.


III

     Несмотря  на   суровое  приказание  матери  и   сестер  не   только  не
разговаривать с  этими отверженными людьми,  но  даже и  не подходить к  ним
близко,  мальчик  весело  взбегал  с  террасы на  террасу и  окидывал зорким
взглядом длинные  аллеи,  предвкушая удовольствие поболтать с  арестантами и
попользоваться частью их завтрака -  хорошим куском красного сочного арбуза,
заедая его,  как арестанты, ломтем черного хлеба, круто посыпанного солью. И
тем и другим они радушно делились с барчуком, наперебой угощая его.
     Он  находил этот  завтрак самым лучшим на  свете -  куда вкуснее всяких
изысканных блюд,  подаваемых у  них за обедом,  -  а  в компании этих бритых
людей,   позвякивающих  кандалами,  чувствовал  себя  несравненно  приятнее,
веселее и свободнее,  чем дома, особенно во время обедов, когда все домашние
сидели молчаливые и  подавленные,  а он сам насильно глотал ложки противного
супа,  чтобы не навлечь гнева почти всегда сурового отца,  и  с  нетерпением
ждал конца обеда безмолвный, не смея шевельнуться.
     Познакомился  он  и   сошелся  с  арестантами  только  нынешним  летом,
благодаря тому,  что бегал в  сад один и  что вообще за ним не было никакого
надзора. До этого времени он их очень боялся и, забегая в верхний сад, чтобы
полакомиться  фруктами,   старался  прошмыгнуть  мимо  них  в   почтительном
отдалении и  обязательно" бегом.  Тогда он  считал всех  этих людей в  серых
шапках,  роющих в  саду землю или развозящих в  тачках песок,  способными на
всякие злодейства,  готовыми даже,  как  уверяла его  еще давно няня Агафья,
когда он капризничал, унести мальчика и потом его зажарить и съесть, хотя бы
он был и  адмиральский сын.  Эти слова няни в  свое время произвели глубокое
впечатление на Васю,  несмотря на то,  что другие лица, как, например, мать,
сестры и братья, не заходили в своих обвинениях так далеко. По крайней мере,
он  ни  от кого не слыхал подтверждения Агафьиных слов.  Но во всяком случае
отзывы,  которые  иногда,  как  бы  мимоходом,  бросались  при  мальчике  об
арестантах, не оставляли ни малейшего сомнения в том, что эти люди совмещают
в себе столько пороков,  что и не сосчитать, и если бы их выпустить на волю,
то они дали бы себя знать! Недаром же им бреют головы и держат в кандалах.
     Так  однажды говорил старичок генерал,  приехавший с  визитом к  матери
Васи, возмущенный по поводу какой-то жалобы, поданной арестантами на то, что
их плохо кормят и не дают всего, что им по закону полагается. Этот старичок,
прикосновенный,  кажется, к делу о растрате арестантских сумм, разумеется, и
не думал,  что в  скором времени,  когда Севастополь будет в опасности перед
неприятелем,  всех этих арестантов выпустят на волю и  снимут с них кандалы,
они  сделаются такими же  доблестными защитниками осажденного города,  как и
остальные.
     Все  эти  рассказы  еще  сильнее  подстрекали любопытство мальчика,  и,
несмотря на страх,  внушаемый ему этими ужасными людьми,  он, однако, иногда
решался наблюдать их,  но,  разумеется, на таком расстоянии, чтобы, в случае
какой-либо опасности, дать немедленно тягу.
     Их  разговоры  самого  мирного  характера,  долетавшие  до  ушей  Васи,
добродушное мурлыкание какой-нибудь  песенки во  время  работы  и,  наконец,
многие  другие  наблюдения совсем не  соответствовали тому  представлению об
арестантах,  которое имел мальчик с  чужих слов,  и несколько поколебали его
веру в справедливость показаний няни Агафьи.
     Особенно поразили его два факта.
     Однажды весной он  увидел,  как один из  арестантов,  пожилой,  высокий
брюнет с сердитым взглядом больших глубоко сидящих глаз, с нависшими черными
всклокоченными бровями,  которого Вася считал самым страшным и  боялся более
других,  заметив выпавшего из гнезда крошечного воробышка, тотчас же подошел
к  нему,  взял его и,  бережно зажав в  руке,  полез на дерево и  положил на
место,   к  радости  беспокойно  вертевшейся  около  и  тревожно  чирикавшей
воробьихи.  И  когда он слез с дерева и принялся снова рассыпать из тачки на
аллею песок, лицо его, к удивлению Васи, светилось лаской и добротой.
     В  другой раз арестанты нашли в  саду заброшенного щенка -  маленького,
облезлого,  худого,  и  отнеслись к  нему с  большой внимательностью и  даже
нежностью.  Вася видел,  как они совали ему в  рот разжеванный мякиш черного
хлеба,  как положили его в  укромный уголок,  заботливо прикрыв его какой-то
тряпкой,  и слышал, как они решили взять его с собой, и это решение, видимо,
обрадовало всех.
     - А  то  пропадет!  -  заметил  тот  же  страшный арестант с  нависшими
бровями.  -  А я,  братцы,  за ним ходить буду,  заместо,  значит, няньки! -
прибавил он с веселым смехом.
     По соображениям Васи, эти факты во всяком случае свидетельствовали, что
и этим страшным людям не чужды проявления добрых чувств.
     Для   разрешения  своих  сомнений  Вася  вскоре  обратился  к   старому
денщику-матросу Кириле,  бывшему у  них в доме одним из лакеев,  с вопросом:
правда ли, что арестанты уносят мальчиков и потом едят их?
     Вместо  ответа  Кирила,  человек  вообще  солидный,  серьезный  и  даже
несколько мрачный,  так  громко рассмеялся,  открывая с