то наверху!
     - В  одном  положении,   вашескобродие!   -  уныло  ответил  Никифоров,
придерживаясь за косяк двери. И, сам бледный от страха, спросил: - Прикажете
уложить какие поценнее вещи, вашескобродие?
     - Зачем?
     - А на случай, если будем топнуть, вашескобродие.
     - С чего ты взял?
     - Так я подам чаю, вашескобродие?
     - Подай и влей три ложки коньяку.
     - Есть!
     Подавая стакан, Никифоров проговорил:
     - То-то дома-то у нас лучше, вашескобродие...
     - Еще бы!
     - А кругом вода... Так не укладываться?
     - Ты дурак, Никифоров. Где здесь спастись?
     - То-то некуда,  вашескобродие...  Лучше и не думать. Думай не думай, а
все от бога. Захочет, так и штурмы не будет, а будет - вызволит.
     И Никифоров как будто несколько успокоился.
     Но  эта философия не успокоила Алексея Ивановича.  Он душевно суетился,
как  человек,  не  имеющий под собой никакой почвы и  потерявший способность
обобщать факты.  Снова  подняться наверх  и  посмотреть,  что  там,  ему  не
хотелось.  В каюте тепло, а там... пакость. И Артемьев сумеет распорядиться.
И дали бы знать,  если бы что-нибудь случилось. И то он отстоял почти четыре
часа, спустившись только, чтобы наскоро пообедать.
     И Алексей Иванович то рассматривал карту Берингова моря,  прикрепленную
к столу,  и особенно впился маленькими,  красными от ветра глазами в широкий
вход  из  океана в  море,  между  грядой Алеутских островов и  Командорскими
островами,  около которых, верно, американские шкуны разбойничают, уничтожая
котиков,  то думал о Кронштадте,  Нюнюше и детях, то смотрел на барометр, то
вдруг вспоминал,  что течение неизвестно,  и вдруг "Воин" летит на "Ближние"
острова Алеутской гряды...  Крейсер -  со  всего хода  на  каменья,  и  всем
смерть.
     Алексей Иванович благоговейно крестился и падал духом.
     - Никифоров!..
     Ответа нет. Капитан заорал:
     - Спал?
     - Точно так... Все не думаешь... Вы, вашескобродие, лучше бы отдохнули.
     - Попроси старшего штурмана.
     Иван Семенович,  рыжий человек лет сорока,  всегда был серьезен и  даже
строг,  когда не  мог делать обычных обсерваций и  не мог определить точного
астрономического места "Воина",  особенно когда был недоволен морем и берега
не были в очень далеком расстоянии.
     Иван Семенович,  только что поднятый с койки, на которой сладко спал, с
особенно строгим лицом вошел в капитанскую каюту и спросил:
     - Что прикажете, Алексей Иваныч?
     Капитан просил Ивана Семеновича присесть на  "минутку" и  повел речь  о
том, что без обсервации "Воин", быть может, и в Беринговом.
     - Течение и тому подобное... Возможно и напороться на Алеутские? Как вы
думаете, не привести ли, Иван Семеныч?
     Хорошо  вышколенный дисциплиной и  прощавший Алексею  Ивановичу за  его
доброту его морскую неумелость и  суетливость,  Иван Семенович не подчеркнул
этого и почтительно доложил, что по счислению "Воин" в ста двадцати милях от
Берингова, и курс проложен в шестидесяти милях от Алеутских островов.
     - Допустим даже,  что мы уже в  Беринговом.  Но днем трудно напороться,
Алексей Иваныч. Прикажите к вечеру привести...
     Алексей  Иванович  не  настаивал  и   предложил  чаю.   Иван  Семенович
отказался.
     - Так рюмочку марсальцы?
     - Разве одну, Алексей Иваныч? - строго согласился Иван Семенович.
     Иван  Семенович  выпил  две  и,   желая  успокоить  Алексея  Ивановича,
рассказал, что здесь же, лет двадцать тому назад, на "Красавце" с командиром
Берендеевым, они дули с попутным штормом...
     Разумеется, Алексей Иванович и не подумал о такой дерзости.
     - Береженого и  бог бережет.  Третью рюмку,  Иван Семеныч?..  Марсальца
отличная!
     - Не время, Алексей Иваныч! - серьезно сказал Иван Семенович и встал.
     - А ветер как?
     - Разыгрывается.
     - Ишь ведь подлец! Не затихнет к вечеру. Как полагаете, Иван Семеныч?
     - В море не смею предсказывать.  Я не бог,  Алексей Иваныч. Отштормуем,
бог даст,  если придется,  -  прибавил Иван Семенович,  словно бы  говорил о
самой обыкновенной неприятности в море.
     С этими словами Иван Семенович, ловко балансируя своими цепкими ногами,
вышел из каюты, нисколько не успокоивши капитана.
     Снова  охваченный чувствами подавленности и  тревоги,  Алексей Иванович
лег  на  диван,  вспомнил вдруг,  что сегодня младшая девочка именинница,  и
наконец забылся в тяжелом сне.
     Старший  штурман по  дороге  подошел к  штурвалу под  мостиком.  Четыре
матроса крепко держали обеими руками штурвал и то и дело перекладывали его.
     Иван Семенович заглянул в  компас и  похвалил своего любимца,  старшего
рулевого Векшина.
     - То-то, не давай носу к ветру.
     - Насилу сдерживаем. "Клейсер" так и норовит к ветру.
     - А  ты  не  пускай.  И  в  разрез большой волны старайся.  Ты -  умный
рулевой!
     - Есть!  Стараемся,  ваше  благородие,  -  ответил Векшин и  самолюбиво
покраснел.
     Поднялся Иван  Семенович и  на  мостик.  Внимательно и  строго  оглядел
горизонт.
     - Напрасно только разбудил капитан.  Тревожится бедняга!  - сказал Иван
Семенович Артемьеву.
     - Суетливый... Ну, и семья, Иван Семеныч!
     - И у нас с вами семьи, Александр Петрович!
     - Алексей Иваныч не плавал...
     - То-то и есть...  Хороший,  добрый человек, гостеприимный... Марсала у
него отличная...  А  капитан...  Не  следовало Алексею Ивановичу проситься в
дальнее плавание... Ну, я пошел спать, Александр Петрович.
     Спустившись в  свою необыкновенно чисто убранную каюту,  где  все  было
принайтовлено и ничто не качалось, Иван Семенович завернулся в бараний тулуп
и лег досыпать свои послеобеденные полтора часа.


XX

     Уже двое суток ревел шторм.
     Под штормовыми триселями и бизанью,  держась в крутой бейдевинд, "Воин"
не поддается ему и мотается, весь вздрагивая и поскрипывая точно от боли.
     Океан,  весь  седой,  кипит  и  ревет,  беспощадный и  ужасный в  своем
бешеном, грозном величии.
     Беснующиеся  волны  набрасывались на  крейсер  со  всех  сторон,  чтобы
поглотить его.  Они  вкатывались на  палубу,  но  наглухо  закрытые люки  не
пускали их вниз,  и они бешено перекатывались через палубу, через бак, смыли
неосторожного матроса,  не  удержавшегося за  протянутый  леер,  смыли,  как
щепки, два катера и окатывали ледяными душами перемерзших людей.
     А ветер,  казалось,  хотел уничтожить крейсер.  Он гнул стеньги и валил
его на подветренный борт.
     Эти  двое  суток моряки спускались вниз  только погреться и  перекусить
что-нибудь  всухомятку,  и  снова  выходили наверх  и  сбивались в  кучки  у
грот-мачты, цепляясь за обледеневшие снасти.
     Потрясенные,   они  чувствовали  еще  сильнее  свое  ничтожество  перед
океаном,  крестились, роптали и не верили Алексею Ивановичу, когда он кричал
в  рупор слова одобрения,  в которых не было веры.  Его осуждали и теперь не
стеснялись громко проклинать службу.
     Только Артемьев внушал еще доверие. Все видели, что в эти дни и ночи он
только на  несколько часов уходил вниз.  Остальное время был  наверху и  был
настоящим распорядителем.  Он не терял духа.  Возбужденный,  обледеневший, с
отмороженным  лицом,  подходил  к  матросам,  говорил,  что  "Воин"  отлично
выдерживает шторм,  советовал греться почаще внизу и велел выдавать три раза
в день по чарке. Матросы чувствовали, что старший офицер заботится о них, не
жалея, и при нем ропот и проклятия стихали.
     - То-то,  братцы,  и я говорил, что нечего бояться! - заискивающе потом
говорил бледный от  страха боцман Рыжий.  Многие уж  его теперь не боялись и
называли первым трусом. И боцман скрывался.
     Целых двое суток каждое мгновение казалось многим последним.
     И все-таки у всех таилась надежда.
     Не  сомневались,  что  "Воин"  выдержит  шторм,  и  старший  офицер,  и
"мичманенок", и Иван Семенович, и доктор.
     - И не так еще доводилось штормовать! - говорил Иван Семенович.
     Иван  Семенович почти  не  отходил от  штурвала,  который держали шесть
матросов,  и,  возбужденно-серьезный, обыкновенно мало говоривший на службе,
он часто похваливал Векшина:
     - Молодца "Векша"!  Маленький,  а  удаленький!  Вот эту большущую волну
разрежь. Не гордись, седая... Так ее. Право, больше право, одерживай!
     И у Векшина в сердце отходила "загвоздка" насчет смерти.
     Он думал только о  том,  о  чем и Иван Семенович:  как бы не пускать на
крейсер громадин-волн.
     - Что за величие! Какая мощь! Какая красота! - потрясенный от восторга,
восклицал маленький доктор,  любуясь  океаном  и,  казалось,  в  эту  минуту
забывший, что океан - в то же время и стихийный зверь.
     - Только  держитесь  крепче,   Федор   Федорыч,   смоет!   -   окрикнул
"мичманенок", тоже восхищенный океаном.


XXI

     На третий день шторм, казалось, усилился.
     "Воин" начинал изнемогать в непосильной борьбе.
     Волны чаще врывались и  дольше застаивались на  палубе.  Заливаемый ими
нос  тяжелее  поднимался.  Крейсер плохо  слушался руля  и  безумно метался,
словно в агонии.
     В  девятом часу  утра "мичманенок",  посланный старшим офицером узнать,
как в трюме вода, видимо взволнованный, поднялся на мостик.
     Считая   ненужным   доложить   сперва   Алексею   Ивановичу,    который
добросовестно мерз  на  мостике,  безмолвно  предоставив  распоряжаться всем
старшему офицеру, Ариаднин сказал Артемьеву, что вода в трюме прибывает.
     - На помпы! - в рупор крикнул старший офицер.
     Безнадежный ужас охватил всех.  Никто не  трогался.  Смерть,  казалось,
неминуема.
     - На помпы! - повторил Артемьев и бросился вниз.
     Его чуть было не смыло. Удержали матросы.
     - На помпы, живо! Или не хотите спастись? - бешено крикнул Артемьев.
     Ариаднин уж был тут и повел с собою матросов.
     Через несколько минут помпы работали.
     Артемьев уж был на мостике.
     Возбужденный опасностью,  он почувствовал в  себе необыкновенный подъем
духа и  стал "рыцарем на  час".  Он забыл обо всем,  все личное казалось ему
таким ничтожным и мелким... Он один теперь ответствен перед всеми. Он должен
ободрить и спасти людей.  И весь он охвачен одною только мыслью: бороться до
последней минуты.
     Алексей  Иванович  уже  мысленно  простился с  близкими и,  уверенный в
смерти,  с  бесстрашием покорности смотрел  на  близкие  волны  и  почему-то
сбросил с  себя шубу,  подхваченную ветром в  океан,  и  думал,  что  должен
исполнить долг до конца: умереть на людях не трусом - командиром.
     Последние минуты, казалось, наступали...
     "Воин" лег на бок... Волны набросились...
     - Руби грот-мачту! Руби, братцы! - гаркнул в рупор Артемьев. И был уж у
мачты вместе с доктором, старшим штурманом и несколькими матросами.
     Несколько ударов топора, и мачта за бортом...
     Крейсер  поднялся...   Все  глаза  устремились  на  Артемьева,  как  на
спасителя.
     Помпы работали... Разводили пары...
     Отчаяние сменялось надеждой, надежда отчаянием... "Воин" еще метался на
волнах.
     Шторм затихал...  Но  положение "Воина" было  отчаянное...  Несмотря на
усиленную работу помп, вода не убывала. Напротив, постепенно прибывала.
     Еще четыре часа, и вода зальет крейсер.
     Стали стрелять из орудий, извещая о бедствии.
     Так прошло два часа.  Надежды уже не  было ни у  кого.  Матросы бросили
помпы и взобрались на мачты...
     - Судно! - вдруг раздался чей-то голос.
     По крейсеру раздалось "ура!".
     К   "Воину"  летел  под   парусами  трехмачтовый  пузатый  китобой  под
американским флагом.
     На  "Воине"  крестились.   Некоторые  плакали.  Два  матросика  безумно
хохотали.
     Через час все погибающие были на китобое.  И только что китобой отошел,
"Воин" уже исчез в океане.
     Спасенных привезли во Владивосток.
     Командира,  старшего офицера и  старшего штурмана предали морскому суду
за гибель "Воина".
     Все  были  оправданы.  Алексей Иванович,  не  пожалев своего самолюбия,
заявил на суде, что только старшему офицеру люди обязаны спасением.
     О панике, бывшей на военном судне, никто не сказал.
     После  суда  капитану  и  всем  офицерам  разрешено  было  вернуться  в
Петербург.
     Артемьев  уже  узнал,  что  "великолепная  Варвара"  выходит  замуж  за
товарища министра Нельмина.
     Но море заставило Артемьева другими глазами взглянуть и  на себя,  и на
увлечение "великолепной Варварой",  и на ее лживость,  и на многое другое. И
он возвращался домой, благодарный морю и счастливый, что жив.


ПРИМЕЧАНИЯ

"БЕРЕГ" И МОРЕ

     Впервые -  в газете "Русские ведомости",  1902,  ЭЭ 204, 207, 213, 229,
239, 271, 276.
                                                                    П.Еремин



    Константин Михайлович Станюкович.
    От Бреста до Мадеры



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 1. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


     Птицею  райскою засвистал в  дудку  боцман Никитич.  Ревмя  заревел он:
"пошел все  наверх на  якорь  становиться!"  -  мимоходом стеганул раза  два
легонько  линьком  закопавшегося молодого  матроса  Гаврилку и  полетел  реи
править.
     Повыскакали матросы смотреть,  в  какой это  такой город входит корвет.
Рады они были всякому городу.  Пора стояла дождливая,  осенняя;  окачиваться
холодно,  а тело расчесалось - бани требует. Ну и опять же, верно, порт и не
без кабаков,  и  не  без тех кралей,  что пленяют так матроса за  границей и
которой несет он,  -  если  уж  краля очень вальяжна,  -  всю  свою наличную
денежную заслугу.
     "На ж  тебе,  мол,  басурманская ты душа...  Знай ты русского матроса и
ндраву его не препятствуй".
     И  какая-нибудь Жюли  или  Матильда нраву матросскому не  препятствует,
исправно обирает его разгулявшегося и  ведет с ним беседу деликатную,  и так
ведет (на то она и француженка), что и матрос беседу ее понимать может.
     - Обходительна оченно, - говорит после молодой матрос Гаврила у себя на
корвете,  -  и бестья ж эта,  я вам,  братцы, скажу, французинька... Так вот
тебе и чешет по-нашему,  так и чешет...  "Рус, говорит, люблю; рус, говорит,
бон". Ну и опять же: ласкова, шельма, знает, как тебя ублажить.
     Слушают ребята эти лясы и одобрительно ухмыляются.
     - Гличанки - те варварки, горды, - замечает пожилой марсовой Андреев, -
морду от нашего брата воротят.
     - Чистоту,  Кирилыч,  любят.  Ономнясь,  я  вам скажу,  Фокина по  роже
съездила одна  гличанка-то...  "Зачем,  говорит,  нетверезое ты  экое  рыло,
целоваться, мол, лезешь!" То-то, ребята сказывали, смеху было.
     Разбрелись матросы по  палубе и  глядят да поглядывают на скалы,  между
которых тихим ходом идет корвет.
     Невесело что-то  подходили мы  к  рейду.  Стоял пасмурный осенний день.
Мелкий назойливый дождь мочил немилосердно,  словом, погода вполне подходила
к  неприветливым серым скалам с  рассеянными на  них  батареями,  где  мерно
шагали по эспланадам{25} закутанные в серые плащи часовые.
     Корвет входил в Брест.
     - Чтой-то за город будет,  братцы? - спрашивают друг у друга матросы, -
гличанский или хранцузский?
     - Кто его знает, братцы, какой он такой.
     - Это Брест-город,  -  говорит кто-то, - хранцузского королевства порт.
Веселый,  ребята,  порт.  Я  был там,  как на "Баяне" ходили,  кабаков-те...
Кабаков-те сколько...
     - А скажи, брат, бани там есть? - спрашивает Гаврила.
     - Бани-то? Бань нету.
     - Штоб  им  пусто было!  И  видно нехристей.  Нигде этто  бань нету.  В
Киле{25} не было... И опять в Бревзене{25} не было, и теперче нету. И што ты
станешь делать? С Кронштата не мымшись. Поди, так и насекомая заведется.
     - Звестно она в грязи живет, - замечают матросы.
     - Так как же быть, братцы?
     - Ванные есть в Бресте, помыться можно.
     - Што с нее толку!  В ванной не пропреешь. Одна слава - мытье... Ребята
ходили в эти ванные, сказывали, что дрянно.
     - Ну, Гаврилка, теперича ты бань нигде не увидишь, все пойдут ванные.
     - Ишь ты!..
     - А  то  станет жар,  и  такой,  братец ты  мой,  жар,  што ты места не
найдешь,  ровно пекло пойдет, а в воде кит-рыба и акулье плавает, дай только
подальше зайтить. И хоша окачиваться станешь, все без толку, потом) вода там
горяча, в тропиках-то, - объясняет Кирилыч.
     - Это город значит такой, Тропики?
     - Это страна такая... ну и зовется по-ихнему тропиками...
     Разговаривающие замолкли... Мимо проходил офицер...
     - Так в Бресте бань нету? - немного погодя снова начал Гаврила.
     - Ишь пристал... Сказывают - ванные...
     - Ну тебя с богом, с ванными!
     - Гляди, братцы, кораблей-то сколько!..
     - А и так... вона и город!..
     - На  контра-брас на правую!  -  рявкнул в  это время Никитич и  кстати
обозвался.
     Разговоры на баке прекратились. Матросы молча трекали снасть...
     Рейд начал открываться.  Корвет прибавил ходу,  на  нем  выправили реи,
чтобы в чужие люди показаться,  как следует военному судну,  и, пройдя между
французскими кораблями, кинул якорь.
     Город виднелся вдали...  Как  матросы были рады городу,  так и  офицеры
были ему  рады...  И  если матросы так  настойчиво допрашивали:  "есть ли  в
Бресте бани",  - то этот вопрос мог, по совести, считаться более важным (ибо
решен  вопрос чистоплотности),  чем  те,  которыми офицеры осыпали товарища,
бывшего прежде в Бресте...
     - Что, какая лучшая в Бресте гостиница?
     - Бильярды с лузами есть?..
     - А насчет дам, каково оно?..
     Такими  вопросами  закидывали  лейтенанта  Ивана   Ивановича,   который
поспешил дать самые точные и удовлетворительные ответы...
     Все пошли собираться в город и облачаться в статские костюмы... И уж на
каких  же  чучел многие были  похожи в  статском платье!  Известно,  военный
человек в нем на первый раз неловок,  не в своем виде. Привык он и признаков
белья не показывать из-за галстука, а тут надо жако{25} разные выставлять...
Ну, конечно, с непривычки трудно!
     Пока одевались,  в  кают-компании собрались прачки -  всегдашние первые
гостьи -  и  уж  шумели там препорядочно.  Все хлынули из кают посмотреть на
прачек.  Многим желательно было увидать молоденьких, чистеньких гризеток, но
все  сильно  ошиблись,  увидев  вместо  молодости и  красоты  -  старость  и
неблагообразие  крикливых  бретонок,   которые  и   говорили  таким  ломаным
французским языком, что понять было трудно.
     Старые тетки эти словно на лицах господ офицеров прочли,  что многие не
таких прачек ожидали...  Одна из  них мигом выбежала наверх и  скоро привела
молодую,  не  совсем некрасивую девушку,  очень мило  одетую,  которая и  не
замедлила,  лукаво улыбаясь,  упрашивать отдать белье  своей патронше...  Но
другие  старухи тем  временем не  дремали и  многозначительно совали в  руки
удостоверения от господ русских офицеров, прежде посещавших Брест. Некоторые
удостоверения, писанные по-русски, не лишены были категоричности.
     "Такая-то моет хорошо,  но в срок не привозит белья...  Не отдавайте ей
мыть, господа... Она, вдобавок, морда!"
     Был и такой сертификат{27}:
     "К старой карге можно обращаться по разным делам,  в  коих россиянину в
чужом городе может встретиться надобность.  Берет за мытье дорого,  но у нее
прачки молоденькие".
     Одна рекомендация гласила:
     "Господа,  madame Girnaux хоть  моет белье отвратительно,  но  советуем
отдавать ей мыть, ибо в награду за дурно вымытое белье вы познакомитесь с ее
племянницей,  хорошенькой Мери (19 лет),  брюнеткой,  с голубыми глазами, но
без рекомендации своей тетушки ни с кем не знакомится".
     Надо  признаться,  что  на  последний сертификат изловилось большинство
п