ил  он  неожиданно  и  выругался  -  на  этот  раз,
по-видимому,  с единственной целью:  разрешить недоумение,  ясно стоявшее на
его лице.
     - Так  ты,  Егор,  думаешь,  что  это не  Прошка?  -  спросил он  после
минутного молчания. - Кабысь больше некому.
     Шутиков промолчал,  и  Лаврентьич больше не  спрашивал и  стал усиленно
раскуривать свою короткую трубочку.
     Толпа стала расходиться.
     Через несколько минут на баке стало известно, что ни у Прошки, ни в его
вещах денег не нашли.
     - Запрятал,  шельма,  куда-нибудь!  -  решили многие и прибавляли,  что
теперь Прошке придется худо: Игнатов не простит ему этих денег.


V

     Нежная тропическая ночь быстро спустилась над океаном.
     Матросы спали на палубе -  внизу было душно,  -  а на вахте стояло одно
отделение.  В  тропиках,  в  полосе пассата,  вахты спокойные,  и  вахтенные
матросы,  по  обыкновению,  коротают ночные часы,  разгоняя дрему беседами и
сказками.
     В  эту  ночь,  с  полуночи до  шести,  на  вахте довелось быть  второму
отделению, в котором были Шутиков и Прошка.
     Шутиков  уж  рассказал  несколько сказок  кучке  матросов,  усевшихся у
фок-мачты,  и  отправился покурить.  Выкуривши трубку,  он пошел,  осторожно
ступая между  спящими,  на  шканцы и,  разглядев в  темноте Прошку,  одиноко
притулившегося у борта и поклевывавшего носом, тихо окликнул его:
     - Это ты... Прошка?
     - Я! - встрепенулся Прошка.
     - Что я  тебе скажу,  -  продолжал Шутиков тихим и ласковым голосом:  -
ведь  Игнатов,  сам  знаешь,  человек  какой...  Он  тебя  вовсе  изобьет на
берегу... безо всякой жалости...
     Прошка насторожился... Этот тон был для него неожиданностью.
     - Что ж,  пусть бьет,  а  я евойных денег не касался!  -  ответил после
короткого молчания Прошка.
     - То-то,  он не верит и, пока не вернет своих денег, тебе не простит...
И многие ребята сумневаются...
     - Сказано: не брал! - повторил Прошка с прежним упорством.
     - Я,  братец,  верю, что ты не брал... Слышь, верю, и пожалел, что тебя
занапрасно давеча били и Игнатов еще грозит бить...  А ты вот чего,  Прошка:
возьми ты у меня двадцать франоков и отдай их Игнатову...  Бог с ним!  Пусть
радуется на деньги,  а  мне когда-нибудь отдашь -  приневоливать не стану...
Так-то  оно будет аккуратней...  Да,  слышь,  никому про это не сказывай!  -
прибавил Шутиков.
     Прошка был решительно озадачен и не находил в первую минуту слов.  Если
б  Шутиков мог  разглядеть Прошкино лицо,  то  увидел бы,  что оно смущено и
необыкновенно взволновано.  Еще бы!  Прошку жалеют, и мало того, что жалеют,
еще предлагают деньги,  чтобы избавить его от битья. Это уж было слишком для
человека, давно не слыхавшего ласкового слова.
     Подавленный,  чувствуя,  как что-то подступает к горлу, молча стоял он,
опустив голову.
     - Так  бери  деньги!  -  сказал  Шутиков,  доставая из.  кармана штанов
завернутый в тряпочку весь свой капитал.
     - Это как же... Ах ты, господи! - растерянно бормотал Прошка...
     - Эка... глупый... Сказано: получай, не кобянься!
     - Получай?!  Ах,  братец!  Спасибо тебе,  добрая твоя душа!  -  отвечал
Прошка дрогнувшим от волнения голосом и вдруг решительно прибавил:  - Только
твоих денег,  Шутиков,  не нужно...  Я все же чувствую и не хочу перед тобой
быть подлецом... Не желаю... Я сам после вахты отдам Игнатову его золотой.
     - Так, значит, ты...
     - То-то я!  - чуть слышно промолвил Прошка. - Никто бы и не дознался...
Деньги-то в пушке запрятаны...
     - Эх,  Прохор,  Прохор!  -  упрекнул  только  Шутиков  грустным  тоном,
покачивая головой.
     - Теперь пусть он  меня бьет...  Пусть всю скулу своротит.  Сделай ваше
одолжение!  Бейте подлеца Прошку...  жарь  его,  мерзавца,  не  жалей!  -  с
каким-то   ожесточенным  одушевлением  против  собственной  особы  продолжал
Прошка.  -  Все перенесу с моим удовольствием...  По крайности, знаю, что ты
пожалел,  поверил...  Ласковое слово сказал Прошке...  Ах ты, господи! Вовек
этого не забуду!
     - Ишь ведь ты какой! - промолвил ласково Шутиков.
     Он помолчал и заговорил:
     - Слушай,  что я тебе скажу, братец ты мой: брось-ка ты все эти дела...
право,  брось,  ну их!..  Живи, Прохор, как люди живут, по-хорошему... Стань
форменным матросом,  чтобы  все,  значит,  как  следует...  Так-то  душевней
будет... А то разве самому тебе сладко?.. Я, Прохор, не в укор, а жалеючи!..
- прибавил Шутиков.
     Прошка слушал эти слова и находился под их обаянием.  Никто, во всю его
жизнь,  не  говорил с  ним так ласково и  задушевно.  До сей поры его только
ругали да били - вот какое было ученье.
     И теплое чувство благодарности и умиления охватило Прошкино сердце.  Он
хотел было выразить их словами, но слова не отыскивались.
     Когда  Шутиков  отошел,  пообещав  уговорить Игнатова  простить Прошку,
Прошка не  чувствовал уж себя таким ничтожеством,  каким считал себя прежде.
Долго  еще  стоял  он,   посматривая  за  борт,   и   раз  или  два  смахнул
навертывавшуюся слезу.
     Утром,  после смены,  он  принес Игнатову золотой.  Обрадованный матрос
алчно схватил деньги,  зажал их в руке, дал Прошке в зубы и хотел было идти,
но Прошка стоял перед ним и повторял:
     - Бей еще... Бей, Семеныч! В морду в самую дуй!
     Удивленный Прошкиной смелостью,  Игнатов презрительно оглядел Прошку  и
повторил:
     - Я разделал бы тебя, мерзавца, начисто, кабы ты мне не отдал деньги, а
теперь не стоит рук марать...  Сгинь,  сволочь, но только смотри... попробуй
еще  раз  ко  мне  лазить...  Искалечу!  -  внушительно прибавил Игнатов  и,
оттолкнув с дороги Прошку, побежал вниз прятать свои деньги.
     Тем и ограничилась расправа.
     Благодаря ходатайству Шутикова,  и боцман Щукин, узнавший о воровстве и
собиравшийся "после  убирки  искровянить  стервеца",  вместо  того  довольно
милостиво,  относительно  говоря,  потрепал,  как  он  выражался,  "Прошкино
хайло".
     - Испужался  Прошка  Семеныча-то!   Предоставил  деньги,   а  ведь  как
запирался, шельма! - говорили матросы во время утренней чистки.


VI

     С  той  памятной ночи  Прошка  беззаветно привязался к  Шутикову и  был
предан ему,  как  верная собака.  Выражать свою  привязанность открыто,  при
всех,  он,  разумеется,  не решался,  чувствуя,  вероятно, что дружба такого
отверженца унизит  Шутикова в  чужих  глазах.  Он  никогда не  заговаривал с
Шутиковым при других, но часто взглядывал на него, как на какое-то особенное
существо,  перед которым он,  Прошка,  последняя дрянь.  И он гордился своим
покровителем,   принимая  близко  к  сердцу  все,  до  него  касающееся.  Он
любовался,  поглядывая снизу,  как Шутиков тихо управляет на рее, замирал от
удовольствия,  слушая его пение, и вообще находил необыкновенно хорошим все,
что ни  делал Шутиков.  Иногда днем,  но чаще во время ночных вахт,  заметив
Шутикова одного, Прошка подходил и топтался около.
     - Ты чего, Прохор? - спросит, бывало, приветливо Шутиков.
     - Так, ничего! - ответит Прошка.
     - Куда ж ты?
     - А к своему месту...  Я ведь так только!  -  скажет Прошка,  словно бы
извиняясь, что беспокоит Шутикова, и уйдет.
     Всеми  силами  старался  Прошка  чем-нибудь  да  угодить  Шутикову:  то
предложит ему постирать белье,  то  починить его гардероб,  и  часто отходил
смущенный,   получая  отказ  от  услуг.   Однажды  Прошка  принес  щегольски
сработанную  матросскую   рубаху   с   голландским  передом   и,   несколько
взволнованный, подал ее Шутикову.
     - Молодец,  Житин...  Важная,  брат,  работа!  -  одобрительно  заметил
Шутиков после подробного осмотра и протянул руку, возвращая рубаху.
     - Это я тебе, Егор Митрич... Уважь... Носи на здоровье.
     Шутиков стал было отказываться,  но  Прошка так огорчился и  так просил
уважить его, что Шутиков, наконец, принял подарок.
     Прошка был в восторге.
     И лодырничать стал Прошка меньше,  работая без прежнего лукавства. Бить
его   стали   реже,    но   отношение   к    нему   оставалось   по-прежнему
пренебрежительное,  и  Прошку  нередко дразнили,  устраивая из  этой  травли
потеху.
     Особенно любил дразнить его один из шканечных,  забиячный, но трусливый
молодой матрос Иванов. Как-то однажды, желая потешить собравшийся кружок, он
донимал Прошку своим глумлением.  Прошка,  по обыкновению,  отмалчивался,  и
Иванов становился все назойливее и безжалостнее в своих шутках.
     Случайно проходивший Шутиков, увидав, как травят Прошку, вступился.
     - Это,  Иванов,  не того... нехорошо это... Чего ты пристал к человеку,
ровно смола.
     - Прошка у  нас не  обидчивый!  -  со смехом отвечал Иванов.  -  Ну-ка,
Прошенька,  расскажи,  как ты  у  батюшки шильники таскал и  мамзелям опосля
носил...  Не кочевряжься...  Расскажи, Прошенька! - глумился на общую потеху
Иванов.
     - Не тронь, говорю, человека... - строго повторил Шутиков.
     Все были удивлены,  что за Прошку, за лодыря и вора Прошку, Шутиков так
горячо заступается.
     - Да ты чего? - окрысился вдруг Иванов.
     - Я-то ничего, а ты не куражься... Ишь тоже нашел над кем куражиться.
     Тронутый до глубины души и в то же время боявшийся, чтобы из-за него не
было Шутикову неприятностей, Прошка решился подать голос:
     - Иванов ничего... Он ведь так только... Шутит, значит...
     - А ты съездил бы его по уху, небось перестал бы так шутить.
     - Прошка  бы  съездил...   -   удивленно  воскликнул  Иванов,  до  того
показалось ему это невероятным.  -  Ну-ка,  попробуй, Прошка... Насыпал бы я
тебе, вислоухому, в кису.
     - Может, и сам бы съел сдачи.
     - Не от тебя ли?
     - То-то  от  меня!  -  сдерживая волнение,  проговорил Шутиков,  и  его
обыкновенно добродушное лицо было теперь строго и серьезно.
     Иванов  стушевался.   И   только  когда  Шутиков  отошел,   проговорил,
насмешливо улыбаясь и указывая на Прошку.
     - Однако...   нашел   себе   приятеля  Шутиков...   Нечего   сказать...
приятель... хорош приятель, Прошка-гальюнщик!
     После этого происшествия Прошку обижали меньше,  зная,  что у него есть
заступник,  а  Прошка еще сильнее привязался к Шутикову и скоро доказал,  на
что способна привязанность его благодарной души.


VII

     Это было в Индийском океане, на пути к Зондским островам.
     Утро  в  тот  день  стояло  солнечное,   блестящее,   но  прохладное  -
относительная близость Южного полюса давала себя  знать.  Дул  свежий ровный
ветер,  и  по  небу носились белоснежные перистые облака,  представляя собой
изящные фантастические узоры.  Плавно раскачиваясь,  клипер наш летел полным
ветром под марселями в  один риф,  под фоком и  гротом,  убегая от  попутной
волны.
     Был десятый час на  исходе.  Вся команда находилась наверху.  Вахтенные
стояли у  своих снастей,  а  подвахтенные были разведены по работам.  Всякий
занимался каким-нибудь делом:  кто  оканчивал чистку меди,  кто подскабливал
шлюпку, кто вязал мат.
     Шутиков  стоял  на  грот-русленях,  прикрепленный пеньковым  поясом,  и
учился бросать лот,  недавно сменив другого матроса.  Вблизи от  него был  и
Прошка.  Он чистил орудие и по временам останавливался, любуясь на Шутикова,
как  тот,  набравши много кругов лот-линя  (веревки,  на  которой прикреплен
лот),  ловко закидывает его  назад,  словно аркан,  и  затем,  когда веревка
вытянется, снова быстрыми ловкими движениями выбирает ее...
     Вдруг со шканцев раздался отчаянный крик:
     - Человек за бортом!
     Не прошло нескольких секунд, как снова зловещий крик:
     - Еще человек за бортом!
     На мгновение все замерло на клипере. Многие в ужасе крестились.
     Вахтенный лейтенант,  стоявший на мостике,  видел, как мелькнула фигура
сорвавшегося человека,  видел,  как  бросился в  море другой.  Сердце в  нем
дрогнуло, но он не потерялся. Он бросил с мостика спасательный круг, крикнув
бросать  спасательные  буйки  и  с  юта,  и  громовым  взволнованным голосом
скомандовал:
     - Фок и грот на гитовы!
     С  первым  окриком  все  офицеры  выскочили наверх.  Капитан и  старший
офицер, оба взволнованные, уж были на мостике.
     - Он,  кажется,  схватился за буек!  - проговорил капитан, отрываясь от
бинокля. - Сигнальщик... не спускай их с глаз!..
     - Есть... Вижу!
     - Скорей...  скорей ложитесь в  дрейф да  спускайте баркас!  -  нервно,
отрывисто торопил капитан.
     Но торопить было нечего.  Понимая,  что каждая секунда дорога,  матросы
рвались, как бешеные. Через восемь минут клипер уже лежал в дрейфе, и баркас
с людьми под начальством мичмана Лесового тихо спускался с боканцев.
     - С богом!  - напутствовал капитан. - Ищите людей на ост-норд-ост... Да
не заходите далеко! - прибавил он.
     Упавших в  море уже не было видно.  В эти восемь минут клипер пробежал,
по крайней мере, милю.
     - Кто это упал? - спросил капитан старшего офицера.
     - Шутиков. Сорвался, бросая лот... Лопнул пояс...
     - А другой?
     - Житин! Бросился за Шутиковым.
     - Житин? Этот трус и рохля? - удивился капитан.
     - Я сам не могу понять! - ответил Василий Иваныч.
     Между  тем  все  глаза  были  устремлены на  баркас,  который  медленно
удалялся от  клипера,  то скрываясь,  то показываясь среди волн.  Наконец он
совсем скрылся от  глаз,  не вооруженных биноклем,  и  кругом был виден один
волнующийся океан.
     На  клипере царила угрюмая тишина.  Изредка лишь матросы перекидывались
словами вполголоса.  Капитан не отрывался от бинокля.  Старший штурман и два
сигнальщика смотрели в подзорные трубы.
     Так прошло долгих полчаса.
     - Баркас идет назад! - доложил сигнальщик.
     И снова все взоры устремились на океан.
     - Верно, спасли людей! - тихо заметил старший офицер капитану.
     - Почему вы думаете, Василий Иваныч?
     - Лесовой не вернулся бы так скоро!
     - Дай бог! Дай бог!
     Ныряя  в  волнах,  приближался  баркас.  Издали  он  казался  крошечной
скорлупой.  Казалось,  вот-вот  его сейчас захлестнет волной.  Но  он  снова
показывался на гребне и снова нырял.
     - Молодцом правит Лесовой!  Молодцом!  -  вырвалось у  капитана,  жадно
глядевшего на шлюпку.
     Баркас подходил все ближе и ближе.
     - Оба в шлюпке! - весело крикнул сигнальщик.
     Радостный вздох  вырвался у  всех.  Многие  матросы крестились.  Клипер
словно ожил. Снова пошли разговоры.
     - Счастливо отделались!  -  проговорил капитан, и на его серьезном лице
появилась радостная, хорошая улыбка.
     Улыбался в ответ и Василий Иванович.
     - А Житин-то... трус, трус, а вот подите!.. - продолжал капитан.
     - Удивительно... И матрос-то лодырь, а бросился за товарищем!.. Шутиков
покровительствовал ему! - прибавил Василий Иванович в пояснение.
     И все дивились Прошке. Прошка был героем минуты.
     Через десять минут баркас подошел к  борту и благополучно был поднят на
боканцы.
     Мокрые, вспотевшие и красные, тяжело дыша от усталости, выходили гребцы
из  баркаса и  направлялись на  бак.  Вышли Шутиков и  Прошка,  отряхиваясь,
словно утки, от воды, оба бледные, взволнованные и счастливые.
     Все с  уважением смотрели теперь на Прошку,  стоявшего перед подошедшим
капитаном.
     - Молодец,  Житин! - сказал капитан, невольно недоумевая при виде этого
неуклюжего, невзрачного матроса, рисковавшего жизнью за товарища.
     А Прошка переминался с ноги на ногу, видимо робея.
     - Ну, ступай переоденься скорей да выпей за меня чарку водки... За твой
подвиг представлю тебя к медали, и от меня получишь денежную награду.
     Совсем  ошалевший Прошка не  догадался сказать:  "Рады  стараться!"  и,
растерянно улыбаясь, повернулся и пошел своей утиной походкой.
     - Снимайтесь с дрейфа! - приказал капитан, поднимаясь на мостик.
     Раздалась команда вахтенного лейтенанта. Голос его теперь звучал весело
и спокойно. Скоро были поставлены убранные паруса, и минут через пять клипер
снова несся прежним курсом,  подымаясь с волны на волну, и прерванные работы
опять возобновились.
     - Ишь ведь ты  какой,  блоха тебя ешь!  -  остановил Лаврентьич Прошку,
когда тот, переодетый и согревшийся чаркой рома, поднялся вслед за Шутиковым
на палубу.  -  Портной,  портной, а какой отчаянный! - продолжал Лаврентьич,
ласково трепля Прошку по плечу.
     - Без Прохора,  братцы,  не видать бы мне свету!  Как я это окунулся да
вынырнул,  ну,  думаю, - шабаш... Богу отдавать душу придется! - рассказывал
Шутиков.  -  Не продержусь,  мол, долго на воде-то... Слышу - Прохор голосом
кричит...  Плывет с кругом и мне буек подал...  То-то обрадовал, братцы! Так
мы вместе и держались, доколь баркас не подошел.
     - А страшно было? - спрашивали матросы.
     - А ты думал как?  Еще как,  братцы-то,  страшно! Не дай бог! - отвечал
Шутиков, добродушно улыбаясь.
     - И как это ты,  братец,  вздумал?  - ласково спросил Прошку подошедший
боцман.
     Прошка глупо улыбался и, помолчав, ответил:
     - Я вовсе и не думал, Матвей Нилыч... Вижу, он упал, Шутиков, значит...
Я, значит, господи благослови, да за им!
     - То-то и  есть!..  Душа в  ем...  Ай да молодца,  Прохор!  Ишь ведь...
Накось,  покури  трубочки-то  на  закуску!  -  сказал Лаврентьич,  передавая
Прошке,  в знак особенного благоволения,  свою короткую трубочку, и при этом
прибавил забористое словечко в самом нежном тоне.
     С  этого дня Прошка перестал быть прежним загнанным Прошкой и обратился
в Прохора.



        Константин Михайлович Станюкович.
        Беспокойный адмирал



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1973
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     В  это  прелестное,  дышавшее свежестью раннее утро  в  Тихом океане на
вахте   флагманского  корвета  "Резвый"  стоял   первый  лейтенант  Владимир
Андреевич Снежков, прозванный в шутку матросами "теткой Авдотьей".
     Прозвище это не лишено было меткости.
     Действительно,  и  в  полноватой фигуре лейтенанта,  и  в его круглом и
рыхлом,  покрытом  веснушками лице,  и  в  его  служебной суетливости,  и  в
тоненьком, визгливом тенорке было что-то бабье.
     Собой  Владимир  Андреевич  был  далеко  не  казист.   Благодаря  своим
выкатившимся рачьим глазам он  всегда имел  несколько ошалелый вид.  У  него
были  рыжие  жидкие баки  и  усы,  очень  толстые губы  и  большой неуклюжий
мясистый  нос,  украшенный  крупной  бородавкой.  Эту  бородавку,  смущавшую
лейтенанта особенно перед  приходами в  порты,  корветский доктор  хвастливо
обещал свести,  но  до  сих  пор  не  свел,  к  большому огорчению Владимира
Андреевича.
     Обыкновенно  бывавший  на  вахтах  в   удрученном  томлении  трусливого
человека,   ожидавшего  "разноса",   Снежков  сегодня  находился  в  хорошем
расположении духа. Он с беззаботным видом шагал себе по мостику, посматривая
то  на  океан,  кативший с  тихим гулом свои  могучие волны,  сверкавшие под
ослепительными  лучами  солнца,  то  на  надувшиеся  белые  паруса,  мчавшие
"Резвый" благодаря ровному попутному ветру  до  десяти узлов в  час,  то  на
только  что  вымытую  палубу,  на  которой  происходила теперь  ожесточенная
обычная  утренняя  чистка,   то  на  клипер  "Голубчик",   который,   слегка
накренившись, похожий на белоснежную чайку, несся чуть-чуть впереди, убравши
брамсели,  чтоб уменьшить свой бег  и  не  "показывать пяток",  как  говорят
моряки,  корвету,  с  которым,  по  приказанию адмирала,  шел  соединенно от
Сан-Франциско до Нагасаки.
     По временам Владимир Андреевич, несмотря на свой солидный вид человека,
отзвонившего в  лейтенантском чине двенадцать лет и недавно отпраздновавшего
тридцатипятилетнюю годовщину,  даже  тихонько подсвистывал игривый  вальсик,
слышанный  им  в  сан-францисском