у  минуту  все:  и  детей,  и
соперницу, и обиду не близкой жены.
     И она со страхом воскликнула:
     - А  если какое-нибудь назначение в  плавание...  Ведь ты  не  примешь,
Шура!..
     - Постараюсь, Соня! - промолвил Артемьев.
     Артемьеву казалось,  что бедная,  встревоженная Соня и не догадывается,
отчего он употребит все средства, чтобы не уйти в дальнее плавание.
     И, смущенный, он проговорил, целуя руку жены:
     - Не  волнуйся заранее.  Быть может,  требуют по  пустякам...  Назначат
членом в какую-нибудь комиссию...
     - Но если не то... Если пошлют... Откажешься, милый?
     - Непременно,  Соня! - еще смущеннее вымолвил Артемьев, отводя глаза от
этого бледного, красивого лица, полного выражения любви.
     - И знаешь ли что, Шура...
     - Что, Соня?
     - Если начальство откажет...
     - Тогда что делать? - испуганно воскликнул Артемьев.
     - Я поеду к Берендееву и попрошу, чтобы тебя не посылали.
     - Ты к Берендееву?..  Нет, не надо, Соня... Неловко, чтобы жена просила
за  мужа...  Ты ведь сама не любишь таких протекций...  Не такой ты человек,
Соня... Нет, нет, ни за что! - порывисто прибавил Артемьев.
     "Этого бы еще недоставало!" - подумал он.
     - Хороший мой...  Благородный!  Ты  прав!  -  чуть слышно сказала Софья
Николаевна. - Так выходи в отставку! - неожиданно прибавила она.
     - Не отпустят...  И скоро ли получишь место...  И на какие деньги будем
жить, Соня... Подумай...
     - Уедем отсюда в провинцию...  Там дешевле жить...  Там легче достанешь
место...  Там...  ты  повеселеешь...  Не  будешь хандрить,  как в  последнее
время...
     И,  деликатно-сдержанная в  последнее время в проявлениях ласки,  Софья
Николаевна обняла мужа и, прижавшись к нему, с тоской шептала:
     - Уедем, милый... Уедем!
     Артемьев гладил голову жены,  жалел ее и в то же время думал о веселой,
блестящей и остроумной женщине, которая завладела им какими-то чарами жгучих
обещающих глаз и чувственною красотою ее лица, форм и фигуры, от которых ему
не избавиться.  Он думал,  что она полюбила его до того,  что готова бросить
мужа, если он оставит жену...
     И  он  потерял голову...  Он  не  в  силах уйти от...  Он называет себя
подлецом перед Соней.  Она -  святая,  благородная женщина. Но отчего же она
кажется ему уж не прежней чарующею,  властною красавицей,  и с ней уж не так
легко  и  весело,  как  с  Варварой  Александровной?  Он  привязан  к  Соне,
бесконечно любит и уважает ее.  А та не такая умная,  святая и честная,  как
Соня, и между тем... она, одна она кажется ему дорогою, любимою и желанною.
     Артемьев еще нежнее стал гладить голову жены и еще ласковее говорил:
     - Не волнуйся, Соня... Сейчас узнаем, зачем меня зовут... Пора ехать.
     Он  осторожно  отстранился от  объятий  жены,  поцеловал  ее  маленькую
горячую руку и ушел одеваться.
     - Буду  ждать тебя к  завтраку!  -  сказала Софья Николаевна,  провожая
мужа.
     Через  час  он  возвратился совсем подавленный.  Софья  Николаевна была
бледна, как смерть.
     - Надо уезжать, Соня! Назначен старшим офицером на "Воина".
     - А в отставку?..
     - Просился. Отказали.
     - Хочешь... я поеду к Берендееву.
     - Нет... нет. Спасибо, Соня... Это невозможно...
     И, целуя особенно нежно руку жены, точно прося в чем-то прощения, вдруг
раздумчиво промолвил:
     - Быть может, и лучше, что в плаванье!
     Через три  дня  Артемьев уехал в  Одессу,  чтобы там  сесть на  пароход
Добровольного флота и идти на Дальний Восток.


VI

     На   другой  день   после   памятного  старому  адмиралу  визита  Софьи
Николаевны,  Берендеев во  втором часу  сидел  в  своем  кабинете и,  слегка
наклонив голову, внимательно и с удовольствием слушал доклад своего любимого
помощника  и  советчика,  начальника  главного  штаба,  вице-адмирала  Ивана
Сергеевича Нельмина.
     По    обыкновению,    он    докладывал    коротко,    обстоятельно    и
почтительно-настойчиво,  казалось,  любуясь  собой  и  видимо  щеголяя своим
деловитым красноречием и умением не раздражать "старого дятла",  как называл
про себя Нельмин своего начальника.
     Это был высокий, плотный и еще очень видный, совсем заседевший брюнет с
моложавым  лицом  и  молодыми,   слегка  наглыми  глазами,   без  бороды,  с
выхоленными  усами,   щеголевато  одетый,  благоухающий  духами,  с  крупным
брильянтом на мизинце.
     Еще не  особенно давно известный во флоте ругатель и  "дантист",  -  он
тогда  словно  бы  нарочно  щеголял  грубоватостью и  откровенной  резкостью
прямого "отчаянного моряка",  носил фуражку на  затылке,  свысока смотрел на
береговых  моряков,  признавал тогда  только  портер  и  херес,  к  женщинам
относился  с  циничным  высокомерием холостяка,  с  приподнятым негодованием
возмущался "безобразиями" во флоте,  бранил за глаза высшее начальство и  не
раз  говорил,  что "плюнет на  все" и  выйдет в  отставку.  Невмоготу такому
человеку!
     Однако Нельмин в отставку не выходил.
     Несмотря на его негодующие речи,  он умел ладить с  высшим начальством,
которое  часто  посылало  хорошего моряка  в  плавания,  и  в  то  же  время
пользовался  среди  мичманов  репутацией  лихого  и  независимого  капитана,
который не выносит ни малейшей подлости и готов пострадать за правду.
     Обворожил   Нельмин   и   двух   влиятельных   высокопоставленных   лиц
гражданского ведомства,  которые  как-то  приехали  в  Кронштадт и  посетили
броненосец   под   командой   Нельмина.    Он    показался   им    настоящим
симпатично-грубоватым "loup  de  mer"*,  гостеприимным,  прямым и  открытым,
чуждым хитрости и чиновничьей угодливости. Он любит только море и родной ему
флот. А до остального ему нет дела.
     ______________
     * "Морским волком" (франц.).

     И Нельмин,  как говорили сообразительные моряки,  "не зевал на брасах".
Товарищи его,  не смевшие и  думать о цивических чувствах,  тянули служебную
лямку,  еще  выплавывая ценз на  контр-адмиральский чин,  а  Нельмин уже был
вице-адмиралом и вовремя смекнул, что в те времена "морские волки" на берегу
далеко не имеют привлекательности.
     И Нельмин уже не кричал о "безобразиях", но зато писал, едва справляясь
с изложением своих мыслей,  записку об истинных задачах флота и лучших типов
судов,   стал   вдруг   считать  себя   очень   знающим  техником  и   умным
государственным  человеком.  Словно  бы  в  пику  Берендееву,  Нельмин  стал
доступен,  изысканно вежлив с  подчиненными,  при  случае говорил о  русской
исконной  политике,   русском  железе,  русских  заводах,  строящих  русские
крейсера,  стал одевать фуражку на лоб,  как старый холостяк, обедал часто у
Донона с шампанским,  бывал на технических заседаниях и с ловкостью и наглым
бесстыдством "сухопутного волка" интриговал,  где  возможно,  против старого
адмирала.
     Многие  моряки,  знавшие  Нельмина раньше,  когда  он  "геройствовал" и
"разносил" даже титулованных мичманов,  сынков влиятельных отцов, удивлялись
перемене прежнего независимого ругателя.
     Только более наблюдательные люди и  прежний министр,  которого особенно
бранил  Нельмин,  хорошо знавшие искренность его  благородного негодования и
цивических чувств, посмеивались и говорили, что Нельмин хоть и не отличается
большим умом, но всегда был большой шельмой и отличным капитаном.
     И  все думали,  что Нельмин скоро посадит на мель старика,  и  не ждали
ничего хорошего от будущего начальника.


VII

     Берендеев одобрил доклад своего любимца и спросил:
     - Артемьева назначили старшим офицером на "Воина"?
     - Точно  так,  ваше  высокопревосходительство.  Он  имеет все  права на
плавание.  Сегодня утром я  объявил ему о  назначении и предложил,  согласно
вашему приказанию, уехать через трое суток.
     - И что же? Отлынивал?
     - Да. Очень просил не посылать в Тихий океан.
     - Разнесли его, конечно, Иван Сергеич?
     С особенной аффектацией служебной почтительности,  скрывавшей и зависть
и  снисходительное презрение  честолюбивого интригана  к  старому  отсталому
адмиралу, Нельмин ответил:
     - Я  выслушал мотивы его просьбы,  нашел их неосновательными и  объявил
ему,  что не могу доложить об его просьбе вашему высокопревосходительству...
Вы изволили его назначить...  И,  разумеется,  не измените своего приказания
без особо уважительных причин.
     - Конечно,  конечно!  -  поддакнул Берендеев. - И какие мог он привести
причины?
     - Разумеется,  будто бы важные семейные обстоятельства!  - И с циничной
улыбкой Нельмин прибавил:  -  Я, ваше высокопревосходительство, догадываюсь,
какие  это  важные семейные обстоятельства,  из-за  которых этому  красивому
молодчине не хочется уезжать из Петербурга... Да еще на Восток... Любоваться
китаянками и  японками или  таким  "бабцем",  как  начальница эскадры Тихого
океана, при которой адмирал - вроде вестового.
     Старый адмирал поморщился.
     У  него  сохранились еще  некоторые правила,  едва  ли  знакомые многим
чиновным людям  того  времени,  более  приспособленным к  жизни на  берегу и
обладающим большими административными талантами,  чем  Берендеев,  пробывший
полжизни  в  море.  Он  брезгливо останавливал разговоры,  имеющие  характер
сплетни,  наговора или злоязычия, про сослуживцев, и особенно гневался, если
кто-нибудь из желающих прислужиться адмиралу начинал передавать ему то,  что
о  нем говорят,  или кто его бранит.  Тогда старик резко обрывал и негодующе
кричал:
     - Мне  не  нужны  сыщики.  Я  адмирал русского флота,  а  не  начальник
сыскного отделения!
     На  этот раз,  благодаря визиту Артемьевой и  ее  странной,  непонятной
просьбе об отправке мужа, Берендеев сконфуженно спросил:
     - О чем же вы догадываетесь, Иван Сергеич?
     - Вы  ведь  не  любите,  ваше  высокопревосходительство,  все  то,  что
изволите называть неслужебными разговорами...
     - Все-таки... говорите, Иван Сергеич.
     "Небось,  и  "старый дятел" разрешил себе  любопытство!"  -  насмешливо
подумал Нельмин.  И,  довольный,  что может рассказать нечто пикантное в его
вкусе, Нельмин весело улыбнулся и, выдержав паузу, спросил:
     - Изволили видеть Каурову, ваше высокопревосходительство?
     Старик утвердительно кивнул головой.  Эта несимпатичная ему дама бывала
у его жены.
     - Недаром ее прозвали "великолепной Варварой"...  Невредная барынька...
"Юнонистая",  обворожительная и  знает,  чем довести до ошаления и старого и
малого.  Ну,  и  с  темпераментом,  и  без предрассудков.  Мужу еще два года
плавать на  Востоке...  Не  оставаться же  "великолепной Варваре" безутешной
вдовой...  Артемьев  и  втюрился...  Каурова  и  обрадовалась отбить  такого
красавца от жены...  Та -  очень пикантная брюнетка...  Но строга...  Своего
благоверного  только  и  признает...   Он  и  взбунтовался...  "Великолепная
Варвара" и  сама влюбилась...  По  крайней мере и  прежнего своего обожателя
второй  молодости  не  удержала  для  контенанса и  подарков...  Уволила  по
третьему пункту...
     Старый адмирал понял странную просьбу Артемьевой и только удивился, как
Артемьев мог променять свою жену на Каурову.
     Но  зато как  противен был  Берендееву этот игриво-циничный тон  своего
любимца.
     И, прерывая Нельмина, он с упреком проговорил:
     - Пакостно вы думаете о женщинах, Иван Сергеич.
     "Я не такая фефела, как ты, "старый дятел", влюбленный в свою продувную
адмиральшу!" - мысленно промолвил Нельмин.
     И, словно бы извиняясь за свои взгляды на женщин, сказал:
     - Старому холостяку это простительно, ваше высокопревосходительство.
     - Все-таки...  Женщина... Мало ли врут на женщин... Пожалеть надо чужую
репутацию...
     - Могу   уверить,    ваше   высокопревосходительство,   что   репутация
"великолепной Варвары" прочно установлена. Я хорошо это знаю... - подчеркнул
Нельмин,  значительно усмехнувшись,  словно бы  намекая,  что  был  близок с
Кауровой.
     С  этими словами он поднялся с  кресла и  почтительно-официальным тоном
спросил:
     - Не будет никаких приказаний, ваше высокопревосходительство?
     Старик  задумался,  словно бы  припоминая что-то,  что  нужно  сказать,
озабоченно нахмурил брови  и  забарабанил по  столу сморщенными,  костлявыми
пальцами. И длинный нос его точно нюхал воздух.
     - Кажется,  ничего!  -  нерешительно протянул Берендеев,  взглядывая на
часы.
     Он вспомнил,  что у  него одно очень неприятное решение и  что его ждут
другие доклады,  хотел  было  отпустить Нельмина,  как  вдруг спохватился и,
довольный,  что вспомнил,  расправил брови,  перестал барабанить и торопливо
сказал:
     - Ведь в пять часов встреча персидского шаха?
     - Точно так, ваше высокопревосходительство. На Варшавском вокзале.
     - Так,   пожалуйста,   поезжайте  встретить  вместо  меня  шаха,   Иван
Сергеич...  Вы помоложе...  А  старику одевать мундир и тащиться на вокзал и
утомительно, и жаль тратить время... И то заболтался с вами о пустяках.
     - Слушаю-с, ваше высокопревосходительство!
     Видимо довольный приказанием, - Нельмин еще не имел брильянтовой звезды
"Льва и  Солнца" и рад был случаю показаться в блестящем обществе придворных
сановников,  -  он почтительно пожал протянутую руку старика и  молодцевато,
высоко подняв голову, вышел из кабинета.


VIII

     Берендеев,  по  обыкновению,  сидел в  министерстве до шести часов.  По
утрам и  по  вечерам он  работал дома.  Все только удивлялись неутомимости и
выносливости семидесятилетнего старика.
     С обычной добросовестностью принимал он доклады начальников управлений,
рассматривал чертежи техников,  выслушивая их объяснения и  стараясь уяснить
себе,  и  нередко должен  был  решать вопросы,  которых не  понимал вполне и
решения которых подсказывались докладчиками.  Он читал донесения,  записки и
просьбы,  подписывал,  разрешал,  отказывал,  -  одним словом,  делал все то
разнообразное и многочисленное дело, за которое считал себя ответственным не
только перед высшей властью,  но и перед своей совестью,  и которое старался
делать на основании закона и ради пользы любимого им флота.
     Берендеев вникал во все -  и  в важное и крупное,  и неважное и мелкое,
все  хотел  понять,  всегда  старался  сэкономить  казенную  копейку,  писал
циркуляры о  правильности расходов топлива и материалов.  Сам безукоризненно
честный,  он  обещал строго преследовать злоупотребления и  очень  брезгливо
относился  к  посяганиям  на  казну  под  разными,   казалось,  благовидными
предлогами.
     Весь отданный работе и  заботам,  расплываясь в  мелочах и желавший все
делать  сам,  он  упускал из  вида  или  не  имел  общего  плана,  и  в  его
деятельности,  полной  неутомимой  энергии,  не  чувствовалось  объединяющей
мысли. Он точно делал Сизифову работу и не представлял себе ее значения.
     Когда он был командиром судов и начальником эскадры,  он знал,  что ему
нужно  было  делать и  для  чего  он  делал.  Не  сомневался в  своем умении
управлять кораблем  и  эскадрой и  переносить шторм  или  вести  ее  в  бой,
уверенный в матросах и офицерах.
     И в море он был и спокоен, и в отличном расположении духа, и не знал ни
сомнений  в   себе,   ни  раздражительной  грубости  и   подозрительности  к
подчиненным.
     Берендеев любил власть и  давал ее  чувствовать в  море  не  столько по
праву положения,  сколько по праву знания, находчивости и неустрашимости. Но
он не знал той влюбленности в  свою власть и в то же время той неуверенности
в  ее  нравственной  силе,   которые  явились  на  берегу  в  лихом  моряке,
сделавшемся государственным человеком.
     И в редкие минуты,  когда Берендеев отрывался от работы, которою он сам
себя добросовестно изводил,  он испытывал сомнения в  плодотворности и  даже
нужности всего того, что делает, и в такие минуты думал, что вся его работа,
которой нет конца, все его старания и усердие, все его циркуляры, выговоры и
"разносы" не достигают цели.  И старику кажется, что он один в поле не воин,
и что положение не по его силам.
     Тогда он и сам,  казалось,  не был вполне уверен в необходимости именно
тех  многомиллионных броненосцев,  которые он  разрешает строить по  примеру
других стран и которые подвергаются по временам критике в печати.
     Но какой нужен России флот, какие типы судов лучшие? Берендееву некогда
было думать об  этом,  да  он  и  не  мог  бы  предложить что-нибудь другое,
неуверенный в пользе того, чего сам не знает.
     Он  видел,  что  талантливых командиров нет.  Более  способные думали о
собственном благополучии.  Служба для  них была не  целью,  а  средством для
карьеры и  добывания возможно большего содержания.  Фокусники,  как  называл
Берендеев тех,  которые старались выдвинуться чем-нибудь  не  ради  дела,  а
только для того,  чтобы о  них кричали,  возбуждали в  старике презрение,  и
проект ледокола для плавания к Северному полюсу, представленный ему, казался
старику нелепостью и "фокусом" для моряков.
     Берендеев часто посещал суда,  делал смотры,  ходил на несколько дней в
плавания и находил,  что, благодаря системе ценза, хороших капитанов мало, и
способные офицеры бегут из  флота.  Он  со  стыдом узнавал,  что  броненосец
потонул среди белого дня оттого, что наскочил на камень. И где же? В Финском
заливе,  где,  казалось,  многолетние промеры должны  были  найти  камень  и
оградить его!  Каждое лето он получал телеграммы или рапорты о том, что суда
притыкались к  не  нанесенным на  карты камням или  просто "напарывались" по
беспечности или  нераспорядительности самих  же  моряков.  С  ужасом узнавал
старик о  злоупотреблениях командиров и  ревизоров в  дальних плаваниях и  о
систематических кражах в каком-нибудь порте...
     И  Берендеев  отдавал  виновных  под  суд,   писал  более  убедительные
циркуляры, призывая к чувству долга, снова работал, не покладая рук, и снова
сомневался в своей способности управлять флотом,  когда на его честную седую
голову опять  падало известие о  каком-нибудь громком злоупотреблении или  о
какой-нибудь халатности, воистину преступной.
     И были минуты, когда он считал обязанностью уйти от власти.
     С доблестью прямодушного человека он докладывал правду,  считал во всем
виноватым себя и свою неспособность и взволнованно просил заменить его более
способным и достойным человеком...
     - А кем?
     Честного  старика  успокаивали,   просили  продолжать  свою  неусыпную,
безукоризненную деятельность,  и  он  оставался,  еще более работал,  во все
вникал,  все выслушивал, решал, подписывал, ворчал, пылил и грубо разносил с
распущенностью избалованного подобострастием деспота,  раздражался и  бешено
негодовал,  как честный человек,  чувствующий по временам себя как в  лесу и
сознающий свое бессилие.
     В седьмом часу,  совсем уставший, Берендеев вернулся домой, и тотчас же
подали обедать.
     Он был в  духе сегодня.  После супа он с боязливой неясностью пошутил с
"Милочкой",  как звал старик свою жену,  Людмилу Ивановну, величественную, с
необыкновенно крупными формами даму,  еще моложавую для своих сорока лет,  с
красивым, хорошо подкрашенным лицом и волоокими подведенными глазами.
     Сказал  несколько  слов  и  племяннице жены,  очень  молодой  вертлявой
девушке,  невесте гвардейского офицера, уже собиравшегося выйти в отставку и
просить у будущего дяди приличного места.  По крайней мере "тетушка" обещала
устроить.  Недаром же старик любил и побаивался своей супруги -  и главное -
ее истерик.
     После обеда Берендеев,  по обыкновению,  поцеловал крупную,  надушенную
руку,  унизанную кольцами,  и  пошел "вздремнуть",  как  адмиральша вошла за
мужем в кабинет и сказала:
     - Коля брат был утром.  Он,  бедняга,  обижен...  Уж ты устрой его... Я
обещала...
     - Что обещала, Милочка?
     - Что ты назначишь его старшим офицером на "Воина". Он имеет все права,
а между тем Нельмин не назначает его... Это ведь свинство...
     - Старший