у минуту, что в душе
его  еще осталось что-то  неприязненное к  матери,  и  не  столько за  себя,
сколько за Чижика.


XVII

     - Ну,  как дела,  голубок?  Замирился с  маменькой?  -  спрашивал Федос
подошедшего тихими шагами Шурку.
     - Помирился... И я, Чижик, прощения просил, что обругал маму...
     - А разве такое было?
     - Было... Я маму назвал злой и гадкой.
     - Ишь ведь ты какой у меня отчаянный! Маменьку да как отчекрыжил!..
     - Это я за тебя, Чижик, - поспешил оправдаться Шурка.
     - То-то  понимаю,  что за меня...  А  главная причина -  сердце твое не
стерпело неправды...  вот из-за чего ты взбунтовался, махонький... Оттого ты
и Антона жалел...  Бог за это простит,  хучь ты и матери родной сгрубил... А
все-таки это ты правильно, что повинился. Как-никак, а мать... И когда ежели
человек чувствует,  что виноват,  -  повинись. Что бы там ни вышло, а самому
легче будет... Так ли я говорю, Лександра Васильич? Ведь легче?..
     - Легче, - проговорил раздумчиво мальчик.
     Федос пристально поглядел на Шурку и спросил:
     - Так  что  же  ты  ровно  затих,  посмотрю,  а?  Какая  такая причина,
Лександра  Васильич?  Сказывай,  а  мы  вместе  обсудим.  После  замирения у
человека душа бывает легкая,  потому все тяжелое зло из души-то выскочит,  а
ты, гляди-кось, какой туманливый... Или маменька тебя позудила?..
     - Нет, не то, Чижик... Мама меня не зудила...
     - Так в чем же беда?..  Садись-ка на траву да сказывай... А я буду змея
кончать... И важнецкий, я тебе скажу, у нас змей выйдет... Завтра утром, как
ветерок подует, мы его спустим...
     Шурка опустился на траву и несколько времени молчал.
     - Ты вот говоришь, что зло выскочит, а у меня оно не выскочило! - вдруг
проговорил Шурка.
     - Как так?
     - А  так,  что  я  все-таки сержусь на  маму и  не  так  люблю ее,  как
прежде... Это ведь нехорошо, Чижик? И хотел бы не сердиться, а не могу...
     - За что же ты сердишься, коли вы замирились?
     - За тебя, Чижик...
     - За меня? - воскликнул Федос.
     - Зачем мама напрасно тебя посылала в экипаж?  За что она называет тебя
дурным, когда ты хороший?
     Старый матрос был тронут этой привязанностью мальчика и этой живучестью
возмущенного чувства.  Мало того,  что он потерпел за своего пестуна,  он до
сих пор не может успокоиться.
     "Ишь ведь,  божья душа!" -  умиленно подумал Федос и в первое мгновение
решительно не знал, что на это ответить и как успокоить своего любимца.
     Но скоро любовь к мальчику подсказала ему ответ.
     С  чуткостью преданного сердца он  понял лучше самых опытных педагогов,
что надо уберечь ребенка от раннего озлобления против матери и  во что бы то
ни  стало  защитить в  его  глазах  ту  самую  "подлую белобрысую",  которая
отравляла ему жизнь.
     И он проговорил:
     - А ты все-таки не сердись!  Раскинь умишком,  и сердце отойдет... Мало
ли какое у человека бывает понятие...  У одного, скажем, на аршин, у другого
- на два...  Мы вот с  тобой полагаем,  что меня здря наказали,  а  маменька
твоя,  может, полагает, что не здря. Мы вот думаем, что я не был пьяный и не
грубил,  а маменька,  братец ты мой,  может,  думает,  что,  я и пьян был, и
грубил, и что за это меня следовало отодрать по всей форме...
     Перед Шуркой открывался,  так сказать,  новый горизонт.  Но, прежде чем
вникнуть в  смысл слов Чижика,  он  не  без  участливого любопытства спросил
самым серьезным тоном:
     - А тебя очень больно секли,  Чижик?  Как Сидорову козу?  - вспомнил он
выражение Чижика. - И ты кричал?
     - Вовсе даже не больно,  а  не то что как Сидорову козу!  -  усмехнулся
Чижик.
     - Ну?! А ты говорил, что матросов секут больно.
     - И очень больно...  Только меня,  можно сказать, ровно и не секли. Так
только,  для сраму,  наказали и чтобы маменьке угодить, а я и не слыхал, как
секли...  Спасибо, добрый мичман в адъютантах... Он и пожалел... не приказал
по форме сечь... Только ты, смотри, об этом не проговорись маменьке... Пусть
думает, что меня как следует отодрали...
     - Ай да молодец мичман!..  Это он ловко придумал.  А меня,  Чижик,  так
очень больно высекли...
     Чижик погладил Шурку по голове и заметил:
     - То-то  я  слышал и  жалел тебя...  Ну да что об этом говорить...  Что
было, то прошло.
     Наступило молчание.
     Федос хотел было предложить сыграть в дураки,  но Шурка,  видимо чем-то
озабоченный, спросил:
     - Так ты,  Чижик,  думаешь,  что мама не  понимает,  что виновата перед
тобой?
     - Пожалуй,  что и так.  А может,  и понимает, да не хочет показать виду
перед простым человеком.  Тоже бывают такие люди,  которые гордые. Вину свою
чуют, а не сказывают...
     - Хорошо...  Значит,  мама не понимает, что ты хороший, и от этого тебя
не любит?
     - Это ейное дело судить о  человеке,  и  за  то  сердце против маменьки
иметь никак невозможно...  К  тому же,  по  женскому званию,  она  и  совсем
другого рассудка,  чем мужчина...  Ей  человек не  сразу оказывается...  Бог
даст,  опосля и она распознает, каков я есть, значит, человек, и станет меня
лучше понимать.  Увидит,  что хожу я за ее сыночком как следует, берегу его,
сказки ему  сказываю,  ничему дурному не  научаю и  что  живем мы  с  тобой,
Лександра Васильич,  согласно,  -  сердце-то  материнское,  глядишь,  свое и
окажет.  Любя свое дите родное,  и  няньку евойную не станет утеснять дарма.
Все,  братец ты мой,  временем приходит,  пока господь не умудрит... Так-то,
Лександра Васильич...  И  ты  зла  не  таи  против своей маменьки,  друг мой
сердечный! - заключил Федос.
     Благодаря этим словам мать была до некоторой степени оправдана в глазах
Шурки,  и  он,  просветлевший и обрадованный,  как бы в благодарность за это
оправдание,  разрешившее его сомнения, порывисто поцеловал Чижика и уверенно
воскликнул:
     - Мама непременно полюбит тебя, Чижик! Она узнает, какой ты! Узнает!
     Федос,  далеко  не  разделявший этой  радостной уверенности,  с  ласкою
глядел на повеселевшего мальчика.
     А Шурка оживленно продолжал:
     - И тогда мы,  Чижик,  отлично заживем... Никогда мама не пошлет тебя в
экипаж... И этого гадкого Ивана прогонит... Это ведь он наговаривает на тебя
маме... Я его терпеть не могу... И меня он крепко давил, когда мама секла...
Как папа вернется,  я ему все расскажу про этого Ивана...  Ведь правда, надо
рассказать, Чижик?
     - Не говори лучше...  Не заводи кляуз, Лександра Васильич. Не путайся в
эти  дела...  Ну  их!  -  брезгливо промолвил Федос и  махнул рукой с  видом
полнейшего пренебрежения.  - Правда, брат, сама скажет, а жаловаться барчуку
на  прислугу  без  крайности не  годится...  Другой  несмышленый да  озорной
ребенок и  здря  родителям пожалуется,  а  родители не  разберут и  прислугу
отшлифуют.  Небось,  не сладко. Тоже и Иван этот самый... Хучь он и довольно
даже  подлый человек,  что  на  своего же  брата  господам брешет,  а  ежели
по-настоящему-то рассудить,  так он и  совесть-то потерял не по своей только
вине. Он, например, ежели пришел наушничать, так ты его, подлеца, в зубы, да
раз, да два, да в кровь, - говорил, загораясь негодованием, Федос. - Небось,
больше не придет... И опять же: Иван все в денщиках околачивался, ну и вовсе
бессовестным стал...  Известно  ихнее  лакейское  дело:  настоящей,  значит,
трудливой работы нет,  а прямо сказать -  одна только фальшь...  Тому угоди,
тому подай,  к тому подлестись,  - человек и фальшит да брюхо отращивает, да
чтобы  скуснее  объедки господские сожрать...  Будь  он  форменным матросом,
может,  и  Иван этой в  себе подлости не имел...  Матросики вывели бы его на
линию...  Так обломали бы его, что мое вам почтение!.. То-то оно и есть!.. И
Иван стал бы другим Иваном... Однако брешу я, старый, только скуку навожу на
тебя,  Лександра Васильич...  Давай-ка в  дураки,  а  то в рамцу...  Веселее
будет...
     Он вынул из кармана карты,  вынул яблоко и  конфетку и,  подавая Шурке,
промолвил:
     - Накось, покушай...
     - Это твое, Чижик...
     - Ешь, говорят... Мне и скусу не понять, а тебе лестно... Ешь!
     - Ну, спасибо, Чижик... Только ты возьми половину.
     - Разве кусочек...  Ну,  сдавай, Лександра Васильич... Да смотри, опять
не объегорь няньку...  Третьего дня все меня в дураках оставлял! Дошлый ты в
картах! - промолвил Федос.
     Оба примостились поудобнее на траве, в тени, и стали играть в карты.
     Скоро в  саду  раздался веселый,  торжествующий смех Шурки и  намеренно
ворчливый голос нарочно проигрывающего старика:
     - Ишь ведь,  опять оставил в  дураках...  Ну  ж  и  дока ты,  Лександра
Васильич!


XVIII

     Конец августа на дворе.  Холодно,  дождливо и  неприветливо.  Солнца не
видать из-за  свинцовых туч,  окутавших со  всех  сторон небо.  Ветер так  и
гуляет  по  грязным  кронштадтским улицам  и  переулкам,  напевая  тоскливую
осеннюю песню, и порой слышно, как ревет море.
     Большая эскадра старинных парусных кораблей и фрегатов уже возвратилась
из  долгого крейсерства в  Балтийском море под  начальством известного в  те
времена адмирала,  который,  охотник выпить,  говорил,  бывало,  у  себя  за
обедом:  "Кто хочет быть пьян -  садись подле меня,  а  кто хочет быть сыт -
садись подле брата". Брат был тоже адмирал и славился обжорством.
     Корабли  втянулись  в  гавань  и  разоружались,   готовясь  к  зимовке.
Кронштадтские рейды опустели, но зато затихшие летом улицы оживились.
     "Копчик" еще не вернулся из плавания. Его ждали со дня на день.
     В  квартире у  Лузгиных стоит тишина,  та  подавляющая тишина,  которая
бывает в  домах,  где есть тяжелобольные.  Все ходят на  цыпочках и  говорят
неестественно тихо.
     Шурка болен и болен серьезно.  У него воспаление обоих легких,  которым
осложнилась бывшая у него корь.  Вот уж две недели,  как он лежит пластом на
своей кроватке,  исхудалый,  с  осунувшимся личиком и лихорадочно блестящими
глазами, большими и скорбными, покорно притихший, точно подстреленная птица.
Доктор ходит два раза в  день,  и  его добродушное лицо при каждом посещении
делается все серьезнее и серьезнее, причем губы как-то комично вытягиваются,
точно он ими выражает опасность положения.
     Все   это   время  Чижик  находился  безотлучно  при   Шурке.   Больной
настоятельно требовал, чтобы Чижик был при нем, и рад был, когда Чижик давал
ему лекарство,  и улыбался подчас, слушая его веселые сказки. По ночам Чижик
дежурил,  словно на  вахте,  на  кресле около  Шуркиной кровати и  не  спал,
сторожа малейшее движение тревожно спавшего мальчика.  А  днем Чижик успевал
бегать и в аптеку, и по разным делам и находил время смастерить какую-нибудь
самодельную игрушку,  которая заставила бы улыбнуться его любимца. И все это
делал как-то незаметно и  покойно,  без суеты и необыкновенно быстро,  и при
этом  лицо  его  светилось  выражением  чего-то  спокойного,   уверенного  и
приветливого, что успокоительно действовало на больного.
     И в эти дни сбылось то, о чем говорил в саду Шурка. Обезумевшая от горя
и  отчаяния мать,  сама похудевшая от волнения и недосыпавшая ночей,  только
теперь начала узнавать этого  "бесчувственного,  грубого мужлана",  невольно
дивясь той нежности его натуры,  которая обнаружилась в его неустанном уходе
за больным и невольно заставила мать быть благодарной за сына.
     В этот вечер ветер особенно сильно завывал в трубах.  В море было очень
свежо, и Марья Ивановна, подавленная горем, сидела в своей спальне... Каждый
порыв ветра заставлял ее вздрагивать и  вспоминать то о муже,  который шел в
эту ужасную погоду из Ревеля в Кронштадт, то о Шурке.
     Доктор недавно ушел, серьезнее, чем когда-либо...
     - Надо ждать кризиса...  Бог даст,  мальчик вынесет... Давайте мускус и
шампанское...  Ваш  денщик -  отличная сиделка...  Пусть он  продежурит ночь
около больного и дает ему как приказано,  а вам следует отдохнуть...  Завтра
утром буду...
     Эти  слова доктора невольно восстают в  памяти,  и  слезы льются из  ее
глаз...  Она  шепчет  молитвы,  крестится...  Надежда  сменяется  отчаянием,
отчаяние - надеждой.
     Вся в слезах, она прошла в детскую и приблизилась к кроватке.
     Федос тотчас же встал.
     - Сиди, сиди, пожалуйста, - шепнула Лузгина и заглянула на Шурку.
     Он был в забытьи и прерывисто дышал...  Она приложила руку к его голове
- от нее так и пышало жаром.
     - О господи!  - простонала молодая женщина, и слезы снова хлынули из ее
глаз...
     В  слабо  освещенной комнате царила  тишина.  Только  слышалось дыхание
Шурки да порою доносился сквозь закрытые ставни заунывный стон ветра.
     - Вы бы шли отдохнуть,  барыня,  - почти шепотом проговорил Федос: - не
извольте сумлеваться... Я все справлю около Лександра Васильича...
     - Ты сам не спал несколько ночей.
     - Нам,  матросам, дело привычное... И я даже вовсе спать не хочу... Шли
бы, барыня! - мягко повторил он.
     И, глядя с состраданием на отчаяние матери, он прибавил:
     - И,  осмелюсь вам доложить, барыня, не приходите в отчаянность. Барчук
на поправку пойдет.
     - Ты думаешь?
     - Беспременно поправится! Зачем такому мальчику умирать? Ему жить надо.
     Он произнес эти слова с  такою уверенностью,  что надежда снова оживила
молодую женщину.
     Она посидела еще несколько минут и поднялась.
     - Какой ужасный ветер!  -  проронила она,  когда снова с  улицы донесся
вой.  -  Как-то "Копчик" теперь в море? С ним не может ничего случиться? Как
ты думаешь?
     - "Копчик" и не такую штурму выдерживал,  барыня. Небось, взял все рифы
и знай покачивается себе,  как бочонок... Будьте обнадежены, барыня... Слава
богу, Василий Михайлович форменный командир...
     - Ну, я пойду вздремнуть... Чуть что - разбуди.
     - Слушаю-с. Покойной ночи, барыня!
     - Спасибо тебе за все...  за все!  -  прошептала с  чувством Лузгина и,
значительно успокоенная, вышла из комнаты.
     А  Чижик  всю  ночь  бодрствовал,  и  когда  на  следующее утро  Шурка,
проснувшись, улыбнулся Чижику и сказал, что ему гораздо лучше и что он хочет
чаю,  Чижик широко перекрестился, поцеловал Шурку и отвернулся, чтобы скрыть
подступающие радостные слезы.

     На другой день вернулся Василий Михайлович.
     Узнавши от жены и от доктора,  что Шурку выходил главным образом Чижик,
Лузгин,  счастливый,  что обожаемый сын его вне опасности, горячо благодарил
матроса и предложил ему сто рублей.
     - При отставке пригодятся, - прибавил он.
     - Осмелюсь  доложить,   вашескобродие,  что  денег  взять  не  могу,  -
проговорил несколько обиженно Чижик.
     - Почему это?
     - А потому, вашескобродие, что я не из-за денег за вашим сыном ходил, а
любя...
     - Я знаю, но все-таки Чижик... Отчего не взять?
     - Не  извольте обижать меня,  вашескобродие...  Оставьте при  себе ваши
деньги.
     - Что ты?.. Я и не думал тебя обижать!.. Как хочешь... Я тоже, брат, от
чистого сердца тебе предлагал! - несколько сконфуженно проговорил Лузгин.
     И, взглянув на Чижика, вдруг прибавил:
     - И какой же ты, я тебе скажу, славный человек, Чижик!..


XIX

     Федос благополучно пробыл у Лузгиных три года, пока Шурка не поступил в
Морской корпус,  и  пользовался общим уважением.  С  новым денщиком-поваром,
поступившим вместо Ивана, он был в самых дружеских отношениях.
     И  вообще  жилось  ему  эти  три  года  недурно.   Радостная  весть  об
освобождении крестьян пронеслась по  всей России...  Повеяло новым духом,  и
сама Лузгина как-то  подобрела и,  слушая восторженные речи мичманов,  стала
лучше обходиться с Анюткой, чтобы не прослыть ретроградкой.
     Каждое воскресенье Федос отпрашивался гулять и после обедни шел в гости
к  приятелю-боцману и  его жене,  философствовал там и  к вечеру возвращался
домой хотя и порядочно "треснувши",  но,  как он выражался,  "в полном своем
рассудке".
     И госпожа Лузгина не сердилась, когда Федос, случалось, при ней говорил
Шурке, отдавая ему непременно какой-нибудь гостинец:
     - Ты не думай, Лександра Васильич, что я пьян... Не думай, голубок... Я
все как следует могу справить...
     И,  словно бы  в  доказательство,  что может,  забирал сапоги и  разное
платье Шурки и усердно их чистил.
     Когда Шурку определили в  Морской корпус,  вышла и Федосу отставка.  Он
побывал  в  деревне,  скоро  вернулся  и  поступил сторожем в  петербургском
адмиралтействе.  Раз в  неделю он обязательно ходил к  Шурке в корпус,  а по
воскресеньям навещал  Анютку,  которая после  воли  вышла  замуж  и  жила  в
няньках.
     Выйдя в офицеры,  Шурка,  до настоянию Чижика,  взял его к себе.  Чижик
вместе с  ним  ходил в  кругосветное плаванье,  продолжал быть его нянькой и
самым  преданным другом.  Потом,  когда Александр Васильевич женился,  Чижик
нянчил его детей и семидесятилетним стариком умер у него в доме.
     Память о  Чижике свято хранится в  семье Александра Васильевича.  И сам
он,  с глубокою любовью вспоминая о нем,  нередко говорит,  что самым лучшим
воспитателем его был Чижик.



    Константин Михайлович Станюкович.
    "Человек за бортом!"


                       Из цикла "Морские рассказы"


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
     Художник Е.А.Игнатьев
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Жapa  тропического дня  начинала спадать.  Солнце  медленно катилось по
горизонту.
     Подгоняемый нежным  пассатом,  клипер  нес  свою  парусину  и  бесшумно
скользил по Атлантическому океану,  узлов по семи.  Пусто кругом: ни паруса,
ни  дымка на  горизонте!  Куда ни  взглянешь,  все та  же безбрежная водяная
равнина,   слегка  волнующаяся  и  рокочущая  каким-то  таинственным  гулом,
окаймленная со  всех  сторон прозрачной синевой безоблачного купола.  Воздух
мягок и прозрачен; от океана несет здоровым морским запахом.
     Пусто кругом.
     Изредка разве блеснет под лучами солнца яркой чешуйкой, словно золотом,
перепрыгивающая летучая рыбка,  высоко  в  воздухе прореет белый  альбатрос,
торопливо  пронесется над  водой  маленькая  петрель,  спешащая  к  далекому
африканскому берегу, раздастся шум водяной струи, выпускаемой китом, и опять
ни  одного живого существа вокруг.  Океан  да  небо,  небо  да  океан -  оба
спокойные, ласковые, улыбающиеся.
     - Дозвольте,   ваше  благородие,   песенникам  песни  петь!  -  спросил
вахтенный унтер-офицер, подходя к офицеру, лениво шагающему по мостику.
     Офицер  утвердительно махнул  головой,  и  через  минуту стройные звуки
деревенской песни, полной шири и грусти, разнеслись среди океана.
     Довольные,   что  после  дневной  истомы  наступила  прохлада,  матросы
толпятся на баке,  слушая песенников,  собравшихся у баковой пушки. Завзятые
любители,  особенно из  старых  матросов,  обступив певцов  тесным  кружком,
слушают сосредоточенно и  серьезно,  и  на  многих загорелых,  обветрившихся
лицах  светится безмолвный восторг.  Подавшийся вперед  широкоплечий сутулый
старик  Лаврентьев,  "основательный"  матрос  из  "баковщины",  с  жилистыми
просмоленными  руками,   без  пальца  на   одной  руке,   давно  оторванного
марсафалом,  и  цепкими,  слегка  вывернутыми ногами,  -  отчаянный пьяница,
которого с берега привозят всегда в бесчувствии и с разбитой физиономией (он
любил лезть в драку с иностранными матросами за то,  что они, по его мнению,
"не  пьют  настояще,  а  только куражатся",  разбавляя водой крепчайший ром,
который он дует гольем), - этот самый Лаврентьич, слушая песни, словно замер
в какой-то истоме, и его морщинистое лицо с красно-сизым, как слива, носом и
щетинистыми усами, - обыкновенно сердитое, точно Лаврентьич чем-то недоволен
и  сейчас  выпустит фонтан  ругани,  -  смотрит теперь необыкновенно кротко,