и при  виде  жены.  В  этом  взгляде  ясно
светилась бесконечная любовь.
     - Здорово, Груня! - ласково, почти нежно проговорил матрос.
     - Здравствуй, Григорий!
     Голос матроски звучал приветливо,  но  не  радостно.  Спокойный взгляд,
которым она встретила мужа, не был взглядом любящей женщины.
     Григорий пошел в сени мыться,  затем переоделся и, выйдя из-за полога в
красной ситцевой рубахе и чистых штанах,  присел к столу,  видимо довольный,
что находится дома,  в  этой уютной,  чисто прибранной комнате,  и  что жена
побаловала его и колбасой и ситником.  И всегда так она его балует, когда он
к вечеру возвращается домой. Заботливая.
     Он закусывал молча и,  когда они стали пить чай,  сообщил ей о том, как
сегодня  старший офицер  на  бриге  бесновался,  полоумный,  и  выпорол пять
человек.
     - А ты, Груня, стирала?
     - А то как же? Целый день стирала.
     И, помолчав, прибавила:
     - Давече утром,  как несла белье,  этот ваш генерал-арестант в переулке
пристал...
     - Ишь подлая собака!  -  зло проговорил Григорий, и довольное выражение
мигом исчезло с его лица. Он нахмурился. - Что ж он говорил тебе?
     - Звал к себе жить...  Ты,  говорит,  одному мне стирать станешь белье.
Судьбу нашу с тобой обещал устроить... Останешься, говорит, довольна...
     - А ты что?  -  нетерпеливо перебил Григорий, бросая строгий и пытливый
взгляд на жену.
     - Известно что!  -  сердито ответила Аграфена,  видимо обиженная и этим
вопросом и  подозрительным взглядом мужа.  -  Небось так отчекрыжила старого
дьявола, что будет помнить!
     И она подробно рассказала, как "отчекрыжила".
     - Ай  да молодца,  Груня!  Так ему и  надо,  подлецу!  И  тиранство ему
вспомнила?..  И  старым псом назвала?  Ну и смелая же ты у меня матроска!  -
весело и радостно говорил Григорий.
     Его  лицо  прояснилось.   Большие  голубые  глаза  любовно  и  виновато
остановились на Груне.
     Но прошло минут пять, и он снова нахмурился и спросил:
     - А прощалыжника ветрела сегодня?
     - Какого  такого  прощалыжника?  -  в  свою  очередь спросила Аграфена,
поднимая на мужа холодный, усталый взгляд.
     - Будто не знаешь? - продолжал матрос.
     - Ты говори толком, коли хочешь человека нудить.
     - Кажется, толком сказываю... Писаренок паскудный не услеживал тебя?
     - А почем я знаю?..  Не видала я твоего писаренка... Отвяжись ты с ним.
Чего пристал!
     Раздражительный тон жены и,  главное,  этот равнодушно-холодный взгляд,
который она  кинула,  заставил Григория почувствовать еще  более мучительное
жало внезапно охватившей его ревности.
     И он значительно проговорил, отчеканивая слова:
     - Я этому писаренку ноги обломаю, ежели он будет шататься около дома...
Вчерась иду домой,  а он тут,  как бродяга какой,  шляется... Как заприметил
меня,  так и  фукнул...  А  то  морду его бабью своротил бы на сторону...  И
беспременно сворочу... Слышишь?
     - Не глуха, слышу.
     - То-то...
     - Да  ты чего зудишь-то?  И  все-то в  тебе подлые мысли насчет жены...
Постыдился бы...  Кажется,  я по совести живу...  Ничего дурного не делаю...
Веду себя честно,  а  ты  ровно полоумный накидываешься...  А  еще говоришь:
любишь. Разве такая любовь, чтобы человека мучить?
     Григорий сознавал правоту  этих  горячих упреков.  Он  знал,  что  жена
безупречна,  и  все-таки  временами  не  мог  отделаться  от  подозрительной
ревности.  Беспредельно любивший жену,  он чувствовал,  что она не так любит
его,  как любит ее он,  чувствовал это и в ее постоянно ровном обращении и в
сдержанности ее ласк,  и  это-то и питало его ревнивые чувства,  несмотря на
безукоризненное поведение жены.
     Ему стало стыдно за то, что он безвинно обидел Груню, и он сказал:
     - Ну,  ну,  не сердись,  Груня...  Я ведь так,  шутю...  Я знаю, что ты
правильная жена.
     И,  словно бы  стыдясь обнаружить перед ней  всю  силу своей ревнивой и
страстной любви,  он  принял умышленно равнодушный и  властный вид хозяина и
примолк.
     - Однако и  спать  пора.  Завтра до  свету вставать!  -  проговорил он,
окончив чаепитие. - Спасибо, что накормила и напоила... Идем, что ли, Груня?
- ласково прибавил он, вставая из-за стола.
     - Ступай спи, а мне еще убираться надо.
     - Уберись и приходи... Нечего-то полуночничать!
     Матрос пошел  спать,  а  матроска словно бы  нарочно долго  убиралась с
посудой.
     - Ты что ж  это,  Груня?  Долго будешь убираться?  Иди спать,  коли муж
приказывает. Мужа слушаться надо! - раздался нетерпеливый голос Григория.
     - Иду, ну тебя!
     Молодая женщина с  равнодушным,  усталым и покорным выражением на своем
красивом лице, потушив лампу, тихо скрылась за пологом.
     Скоро в полутьме комнаты,  чуть-чуть освещенной мерцанием лампады перед
образами, раздался громкий храп матроса.


IV

     Григорий был женат около пяти лет.
     Помор Архангельской губернии, он, как и большая их часть, придерживался
старой веры.  В церковь ходил только по обязанностям службы и втайне молился
по-своему.  Однако в  нем не было нетерпимости раскольника-изувера,  и он не
гнушался есть с  матросами из одного бака и не считал их погаными{15}.  Зато
не пил вина и табаком не занимался.
     Исправный и добросовестный,  Григорий был отличным матросом и с первого
же года поступления на службу назначен был рулевым.
     Еще бы!
     С  малых  лет  Григорий  каждую  весну  отправлялся  с  отцом  и  двумя
работниками на  Мурман,  где  в  одной  из  закрытых бухт  стоял на  зимовке
небольшой, допотопной конструкции, палубный карбас с необходимою снастью для
ловли  трески.  Этот  карбас принадлежал отцу  и  составлял главный источник
существования семьи.  Его оснащивали,  проконопачивали, просмаливали, чинили
старенькие парусишки  и,  помолясь  богу  и  святым  угодникам,  уходили  на
промысел и проводили иногда в неприветном Ледовитом океане по целым неделям,
не приставая к берегу.
     Всего навидался и испытал Григорий в эти опасные плавания.
     Случалось, и не раз, что смелые промышленники бывали на волос от смерти
и  уже готовились к  ней,  когда свирепая северная буря застигала в  океане,
далеко  от  берегов,  маленькое старое  суденышко с  разорванными парусами и
носила его,  беспомощное бороться с  жестоким ураганом,  по  седым,  высоким
волнам,  грозившим  ежеминутно поглотить  маленькую скорлупку с  несколькими
выбивающимися из сил смелыми пловцами.
     В   таких  случаях  приходилось  только  надеяться  на   бога   да   на
Николу-угодника,  вызволяющего отважных моряков, которых нужда и бесшабашная
отвага,  соединенная с невежеством, выгоняют на подобных отчаянных посудинах
в свирепый океан.
     И  старик помор,  отец  Григория,  смело,  не  теряя  присутствия духа,
правивший рулем,  чтоб не поставить судна поперек волнения,  в  такие тяжкие
часы становился напряженнее и бывал молчаливее и суровее, чем обыкновенно. В
его красном, обветрившемся лице стояло выражение какой-то угрюмой покорности
человека,  готового к  смерти и встречавшего ее не раз лицом к лицу.  Только
губы его шептали молитву Николе-угоднику, да временами смягченный взгляд его
зорких глаз любовно и тоскливо останавливался на сынишке.
     Много  гибнет каждое лето  таких  поморских судов вместе с  людьми,  но
Никола-угодник  как-то  вызволял  из  всех  опасностей  карбас,  на  котором
находился Григорий.  Буря затихала и  давала возможность бежать к берегу под
наскоро зачиненными парусами.  И моряки,  словно бы изумленные, что остались
живы,  только  безмолвно  крестились  и  снова  принимались откачивать воду,
набиравшуюся в расшатанное бурею судно.
     Случалось,  что этих мореходов-мужиков, не имевших, конечно, ни морских
карт,  ни компаса,  о  которых и не слышали,  а полагавшихся на свое морское
чутье,  на  глаз да  на милосердного бога,  вместо Мурмана заносило на Новую
Землю,  и там,  на безлюдном острове, в каком-нибудь пустом становище прежде
зимовавших промышленников,  приходилось зимовать,  питаясь чем  бог пошлет и
что  раздобычит ружьишко,  и  ждать  вешнего  солнышка,  чтобы  пуститься  в
обратный путь к Мурману и дать с оказией весточку домой,  что, мол, живы и к
осени, если бог даст, будем в деревне.
     Эта  суровая,  полная постоянной напряженной борьбы и  опасностей жизнь
сделала Григория смелым  моряком,  приучила быть  скромным и  правдивым -  с
морем какая же  может быть  ложь?  -  закалила в  нем  твердый,  решительный
характер  и  развила  привычку к  той  молчаливой созерцательности,  которая
нередко  встречается у  людей,  находящихся в  частом  и  близком  общении с
природой.
     Правя рулем в  тихую погоду,  когда остальные спали в  крошечной тесной
каютке,  пропитанной запахом трески,  или сидя на  отдыхе на  палубе,  после
нескольких часов ловли рыбы, Григорий невольно наблюдал и этот беспредельный
холмистый океан с  далеко раздвинувшимися рамками горизонта,  и  это высокое
небо,   и  это  никогда  не  заходящее  холодное  полярное  солнце,   и  эти
роскошно-яркие   снопы   северного  сияния.   И,   подавленный  величием   и
таинственностью всего окружающего,  он еще более проникался весь религиозным
чувством страха и  почтения к  творцу,  и  в  то  же время в  нем появлялась
какая-то  пытливая  мечтательность,  бессознательно требовавшая и  от  этого
океана,  и от неба и солнца разрешения вопросов и сомнений, неопределенных и
неясных, но назойливых и смущавших его впечатлительную душу.
     В такие минуты душевной приподнятости он спрашивал себя: отчего людская
неправда царит на земле,  когда господь так всемогущ? Зачем он, всевидящий и
милосердный, попускает насилие и зло, корысть и несправедливости?
     Но  тихо рокочущий океан не давал ему ответа.  Не разгоняли сомнений ни
солнце, ни небо...
     И  он  уходил спать неудовлетворенный,  но с  твердым намерением самому
жить правильно.
     Как-то  шутя  Григорий выучился сам  читать и  писать и  любил особенно
читать евангелие и разные духовные книги.
     Когда старика отца стали одолевать ревматизмы,  двадцатилетний Григорий
без него ходил на Мурман и  промышлял на своем суденышке,  такой же смелый и
хладнокровный,  каким был и его отец.  Возвращаясь осенью домой, он приносил
всегда  хорошую выручку за  проданную рыбу,  и  старик  отец  особенно любил
своего младшего сына.
     Ему  пошел двадцать четвертый год,  и  он  еще  не  знал совсем женщин,
сохраняя целомудрие, как однажды отец сказал ему, оставшись с ним наедине:
     - Пора тебе и  жениться,  Гришуха.  Я  уж  тебе и  невесту высмотрел...
Знаешь Марью Коновалову из Засижья?
     Григорий вдруг изменился в лице и проговорил:
     - Не неволь, батюшка. Нежелательна мне эта невеста.
     - По какой такой причине?  -  спросил,  нахмурившись, отец, привыкший к
безусловному повиновению детей.
     - Нелюба она мне, - почтительно, но твердо отвечал сын.
     - Как окрутишься -  полюбится.  Девка молодая,  чистая, ядреная... И из
хорошего дому... Коноваловы, сам знаешь, первые мужики в Засижье.
     - Неповадна  она  мне...  Не  по  сердцу!  -  снова  решительно  заявил
Григорий.
     - Уж  не  подыскал ли  ты себе сам невесты?  Так сказывай,  коли что...
Слава богу, давно в лета вошел...
     И старик пытливо заглянул в лицо своего любимца.
     Ни отец, ни мать, ни сестры, ни брат, да и никто на селе не догадывался
о  том,  что Григорий,  обыкновенно застенчивый и  избегавший общества баб и
девок, словно бы боявшийся их, был пленен пригожей и степенной Груней, одной
из  дочерей  бедного  вдового  мужика-односельчанина.  И  восемнадцатилетняя
Груня,  на руках у  которой было главным образом все домашнее хозяйство,  за
вечными заботами да хлопотами, кажется, тоже не замечала, как странно глядит
на нее Григорий при встречах и как ищет их,  не решаясь,  однако,  не только
намекнуть ей о своей любви, но даже заговорить с ней. Охватила его страсть к
Груне как-то внезапно,  -  точно ожгло всего и осветило внутри,  -  когда он
вернулся поздней осенью с Мурмана и однажды встретил ее на улице.
     Григорий признался отцу,  что  действительно наметил  себе  невесту,  и
прибавил:
     - Ежели  она  согласится и  ежели  будет ваше  с  матушкой родительское
благословение, то я женюсь с охоткой, батюшка.
     Он проговорил эти слова,  по-видимому,  спокойно, но чуть вздрагивающий
голос и заалевшее лицо выдавали его волнение.
     - Ишь  ведь  скрытный  какой!   Никто  и  не  приметил,  как  ты  девку
подыскал...  Кто  ж  это  твоя  пава?  Признавайся...  Ежели  девка хорошая,
супротив твоего хотенья не пойду... Здешняя, что ли?
     - Здешняя... Аграфена Синицына.
     - Что  ж,   Аграфена  девка  правильная,   работящая  и  рассудливая...
Золото-девка,  можно сказать.  Только дом их  вовсе бедный...  Бесприданница
твоя Аграфена, а то чем не невеста...
     - Небось не в бедный дом войдет...
     - Да я не перечу... Бери себе Аграфену.
     Просиявший Григорий поблагодарил отца  за  согласие и  вдруг,  внезапно
омрачаясь, проговорил:
     - Только пойдет ли за меня?
     - Отчего не пойдет?  - воскликнул старик, словно бы обиженный за сына и
удивленный его сомнению. - Всякая с радостью за тебя пойдет. Ты, слава богу,
парень у меня не худой...  Промышляешь не хуже меня...  Смышленый и душевный
парень...  Ни  табаком,  ни  вином не занимаешься...  Не бойсь,  Аграфена не
дура...  Должна пойти.  А  ежели что,  отец прикажет,  так не посмеет против
воли... Я сам сватом пойду...
     - Только силком не надо... Ежели, значит, против воли...
     - Да разве ты с ней не обладил?
     - То-то не решался! - застенчиво проговорил Григорий.
     - Эх  ты  тюлень,  тюлень!  Всем-то  ты  взял,  Гришуха,  а  вот только
стыдливый какой-то...  Точно малый ребенок...  Ну, ну, не сумлевайся... Сама
охоткой пойдет.
     Отец Аграфены с радостью принял предложение.
     Не протестовала и Груня.
     Хотя  она  и  не  чувствовала особенной склонности к  Григорию,  но  он
противен ей  не  был.  И  ни для кого не билось сильнее ее сердце,  и  ничей
взгляд не  смущал ее,  не  испытавшей еще  любви.  Замуж выходить во  всяком
случае надо,  а  Григорий парень тихий,  добрый,  непьющий и  по  всему селу
считается лучшим промышленником.
     В  тот же вечер Григорий с  какою-то торжественною серьезностью спросил
молодую девушку:
     - Волей идешь за меня, Груня? Не принудили?
     - А то как же? Неволей бы не пошла! - отвечала Груня.
     Обрадованный,  счастливый Григорий стал говорить ей,  как любит он ее и
как будет беречь свою "ласточку",  и,  пользуясь темнотой, порывисто привлек
ее к своей груди и стал осыпать ее лицо безумными поцелуями.
     Но  Груня,  покорно отдаваясь этим  поцелуям и  слушая эти  застенчивые
излияния,  не  находила отклика в  своем  сердце  и,  казалось,  была  более
удивлена, чем счастлива.


V

     Григорий  прожил  с  молодою  женой  зиму  и  весной,  по  обыкновению,
отправился на  Мурман.  Плавая на  своем карбасе,  он тосковал по Груне и  с
нетерпением ждал осени.
     Пришла  осень,   он   возвратился  домой,   но   недолго  пришлось  ему
наслаждаться радостью быть вместе с любимой женой.
     В  1853  году пронеслась зловещая весть о  войне.  Приуныли в  деревнях
старики и старухи, приуныли молодые парни. Весть эта говорила о солдатчине с
ее жестокостями того времени, о смерти, о разорении, о разлуке с близкими на
целые двадцать пять лет.  Человек словно бы отрывался от родины и становился
чужим для нее.
     Вести подтвердились.  Приехал исправник и  прочитал бумагу об усиленном
наборе. Григория, как младшего сына, забрали и назначили матросом.
     Отчаяние  Григория,   внезапно  оторванного  от  деревни,  от  любимого
промысла,  от  молодой жены,  было беспредельное.  Старик отец не выдержал и
прослезился,  прощаясь с сыном навсегда. Доживет ли он до его возвращения, и
возвратится ли он когда-нибудь? Мать голосила. Одно только несколько утешало
Григория, - надежда выписать к себе Груню.
     Прошел год службы.
     Молодой  матрос   зарекомендовал  себя   опытным  моряком  и   старался
трудолюбием и  исправностью избежать позорных наказаний.  Он  так педантично
нес  службу и  так  вел  себя,  что  к  нему не  могли придраться.  Скоро он
осмотрелся в  новом своем положении и  после года разлуки выписал наконец из
деревни жену, скопив несколько деньжонок и за винные порции, которых не пил,
и от получек за работу, которой он занимался в свободное от службы время. Он
был  недурной столяр  и  нередко чинил  разную  мебель  у  господ  офицеров,
довольствуясь тем, что дадут.
     Поместил он приехавшую Груню не в казарме, где было отдельное помещение
для  женатых нижних чинов,  а  на  вольной квартире,  наняв комнату у  одной
землячки, старухи - вдовы матроса Ивановны. Григорий ни за что не хотел жить
с  женою в  казарме,  среди шума  и  свар,  постоянно бывших в  этом длинном
коридоре,  по бокам которого расположены были маленькие комнаты. В каждой из
них помещались иногда по две или по три семьи, и об уюте в них нечего было и
думать.  Да  и  слишком  свободные нравы  матросских жен  пугали  степенного
матроса.  Он  был  как-то  дежурным в  этом  бабьем  царстве и  видел  сцены
пьянства,  свар,  разврата и  драк мужей с  женами и  с  любовниками.  Лучше
подальше от греха.  Лучше Груне жить отдельно,  тихо и спокойно,  и он будет
приходить по  вечерам в  свой  угол,  чистый и  домовитый,  будет говорить с
Груней и пить чай с глаза на глаз,  не чувствуя над собой чужих наблюдений и
не слыша вечной соседской ругани.  Содержать жену он, слава богу, сможет; не
особенно много и нужно, чтобы прожить. Десять рублей они вместе заработают.
     Вскоре  Григорий,   чинивший  стул   у   своего  экипажного  командира,
порекомендовал его супруге свою жену как хорошую и аккуратную прачку. Барыня
согласилась попробовать,  осталась довольна, и Аграфена стала стирать на всю
многочисленную семью  экипажного командира.  Затем нашелся и  еще  дом,  где
Аграфена стирала.  Она  не  прочь была  забрать и  еще  работы,  но  муж  не
позволял,  находя, что жена и без того утомляется. Вместе с тем Григорий раз
навсегда запретил Аграфене брать в стирку белье от холостых офицеров.
     Через несколько времени комната Аграфены приняла тот  уютный,  опрятный
вид,  который свидетельствовал и  о некотором достатке и о привычке хозяев к
чистоте и порядку. Появились и занавески на окнах, и цветы, и смолистый мат,
сделанный Григорием,  и комод, и шкапчик его же работы. Аккуратная Аграфена,
видимо, заботилась о том, чтобы комната была игрушкой.
     И  Григорий приходил по  вечерам  из  казармы  в  эту  чистую,  светлую
комнату, где, в ожидании его, на покрытом скатерткой столе уже стоял самовар
и  приготовлена  закуска,  радостный,  счастливый  и  признательный к  своей
молодой,  расторопной  хозяйке,  присутствие  которой  делало  эту  комнату,
казалось, еще светлее.
     Григорий любил жену со всею силою своей глубокой,  страстной и ревнивой
натуры.  Он  не  показывал ей  этого,  словно бы  стыдясь своего влюбленного
чувства,  но  эта  любовь невольно светилась в  его  глазах и  сказывалась в
нежной заботливости о жене и в необыкновенно мягком отношении. Никогда он ее
не ударил, никогда не поносил грубым ругательством и был ласков и кроток.
     Аграфена понимала эту горячую любовь и, тронутая ею, старалась угождать
мужу,  уважала и  ценила его,  но  чувствовала,  что в  ней нет той страсти,
которою был охвачен муж. Сердце ее не трепетало при ласке мужа: она спокойно
переносила разлуку с ним по летам,  когда он уходил в плавание. Порой на нее
нападала  какая-то  безотчетная  грусть,   какие-то  неопределенные  желания
охватывали ее душу,  и что-то захватывающее, светлое и счастливое восставало
перед ней и проносилось отдаленным лучезарным призраком.
     В  такие  минуты она  испытывала неудовлетворенность своей жизни,  была
молчалива и холодна с муж