й,  аккуратный,  молодой
писарек?
     И  матроска досадливо отворачивала взор,  не встречая своего поклонника
ни на улицах, ни на рынке.
     "А  может,   его  назначили  на  какой-нибудь  корабль  и   его  нет  в
Кронштадте?"
     Так порой думала матроска,  но думы о писарьке не были продолжительными
и  не переходили в греховные мечты,  как было раз.  Дьявольского наваждения,
слава богу, не было, и Груне не в чем было каяться.
     Просто  ей  жаль  этого  робкого  паренька,  которого  она  так  строго
"отчекрыжила",  вот и  все.  Что может быть другого?  Не льстится же она,  в
самом деле,  на  хорошенького писаренка?  Она и  по имени его даже не знает.
Она,  слава богу, любит и почитает своего матроса и помнит, что мужняя жена.
Небось закон соблюдает, и ни в чем ее упрекнуть нельзя.
     Подобными объяснениями она  успокоивала себя,  когда  замечала,  что  в
голову ее подчас являлись мысли о писаре.  Ей казалось, что она вовсе забыла
о  нем думать -  мало ли этих прощелыжников-писарей в  Кронштадте,  -  а  он
нет-нет да и вспомнится, и словно бы от этого воспоминания и тепло и грустно
на душе.
     Почти уверенная,  что поклонник ее  в  море,  матроска чуть не  ахнула,
когда однажды, часу в восьмом утра, отправившись на рынок, она увидала этого
самого писаренка, шедшего навстречу.
     Сердце ее забилось радостно и  тревожно.  Она чувствовала,  что лицо ее
заливается румянцем.  Ей вдруг сделалось весело,  и погожий июньский день ей
показался еще светлей и погожей.
     И он шел не спеша, с опущенной вниз головой, точно подавленный каким-то
горем, и не поднимал глаз.
     Стараясь  скрыть  охватившее ее  радостное волнение,  Аграфена  приняла
строгий вид,  опустила глаза и прибавила шагу. Вот-вот они сейчас сойдутся и
разойдутся, - он на нее и не взглянет.
     "Видно,  и  забыл  обо  мне!"  -  подумала задетая за  живое  матроска,
исподлобья взглядывая на писарька.
     Но  в  ту  же  минуту  он  быстро поднял голову и,  встретив ее  взгляд
восторженным взглядом,  весь словно бы просиявший от счастья, снял фуражку и
проговорил:
     - Мое  навеки  вам  нижайшее  почтение,  Аграфена  Ивановна!  Дозвольте
умолить вас выслушать одное мое слово...
     - Ну,  здравствуй...  Чего  тебе  надо еще?  -  строго промолвила Груня
чуть-чуть дрожавшим голосом.
     Она  приостановилась и  вопросительно смотрела на  этого  хорошенького,
свежего и румяного, щегольски одетого писарька. Его большие черные глаза так
и  впились в  ее  лицо  и  точно ласкали своим нежным взглядом и  говорили о
любви.
     - Как вам угодно будет, Аграфена Ивановна, но только я не могу, - начал
он мягким нежным тенорком.
     - Чего ты не можешь? говори толком.
     - Не могу исполнить вашего повеления,  чтобы не видать вас.  Терпел две
недели и...  нет  больше сил  моих...  Не  будьте столь  ко  мне  жестоки...
Позвольте хоть издали любоваться на вас, Аграфена Ивановна...
     - Опять замолол! Не мели пустяков! - промолвила Груня, продолжая путь.
     - Для вас пустяки,  а для меня,  может быть,  решается судьба жизни!  -
продолжал Васька,  идя рядом с  Аграфеной...  -  Не  берите на  душу греха в
погибели человека...
     - Отстань... Что еще выдумал?
     - Вовсе не  выдумал,  Аграфена Ивановна...  Я  целых две недели,  можно
сказать,  был в непрерывной тоске и в непрерывных мечтаниях о вас...  Ни сна
не было,  ни аппетита. Так только поддерживал свое существование... Отмените
ваше приказание...  насчет моего обожания.  А не то... без лицезрения вашего
лица мне лучше не жить.
     - Сдурел ты, что ли?..
     - Помрачение  форменное,   Аграфена  Ивановна.   Первый  раз  в   жизни
почувствовал,  что значит, когда обожаешь всеми нервами своего существования
по гроб жизни.  Дозвольте встречаться,  а  не то в отчаянности я могу решить
себя жизни...
     - Что ты?  Что ты? - испуганно проговорила матроска, останавливаясь и с
участием взглядывая на  писарька,  лицо  которого в  эту  минуту имело самое
трагическое выражение. - Как тебя звать-то? - прибавила она.
     - Василием! - мрачно проговорил писарь.
     - Опомнись, Василий! Не говори таких слов. Грех, большой грех!
     - Вовсе я в беспамятстве от чрезмерной любви к вам, Аграфена Ивановна.
     - Глупый! Разве можно любить чужих жен? Я - в законе. А ты заведи свою,
да и люби... Мало ли девушек в Кронштадте.
     Васька горько усмехнулся.
     - Эх, Аграфена Ивановна! Может, и много их, да вы-то одни!
     - Отвяжись... Не болтай... Иди, иди прочь!.. Люди увидят.
     И матроска, вся взволнованная, пошла, ускоряя шаги.
     - Так это последнее ваше слово, Аграфена Ивановна?
     - Да чего ты от меня хочешь?
     - Видеть  вас,   только  видеть  и  знать,   что  вы  не  сердитесь  на
несчастнейшего человека!
     - Да как я могу запретить дураку смотреть на себя?..  Пяль глаза,  коли
тебе охота... Только смотри, около дома не ходи!..
     - Чувствительно благодарен вам и за то...  Пречувствительно.  Вы, можно
сказать, вернули меня к жизни.
     И с этими словами Васька взял руку Аграфены и крепко-крепко пожал ее.
     - Сегодняшний день -  для меня незабвенный!  -  прибавил он и шепнул: -
Прощай, любовь моя!.. Прощай, андел души моей!
     И,  приподняв фуражку, обогнал матроску и еще долго оглядывался, словно
бы не мог от нее оторваться.
     - Глупый! - шепнула матроска.
     На душе у нее была радость.  Эта любовь невольно находила отклик, и она
вдруг почувствовала, что писарек ей необыкновенно мил и дорог.


IX

     Молодая,   впервые   загоревшаяся  страсть  охватила  молодую  женщину,
пробудив в  ней дремавшие инстинкты.  Напрасно боролась она с ней.  Напрасно
прибегала к заступничеству пресвятой владычицы и Николе-угоднику. Ни горячие
молитвы,  ни слезы,  ни усердные поклоны,  ни воспоминания о добром, хорошем
Григорье не помогали теперь.  Этот красивый писарек овладел всеми ее думами.
Бессонные летние ночи были полны грез о нем.  И каких грешных грез!..  И она
отдавалась им в какой-то истоме, отдавалась, радостная и трепещущая, горячим
поцелуям и наутро, со стыдом вспоминая о грешных снах, снова молилась.
     Выходя на  улицу,  она  теперь тщательнее заботилась о  своем туалете и
старалась одеться к  лицу.  Встреч она  ждала  с  нетерпением,  и  сердце ее
сильнее билось,  когда писарек появлялся на дороге. И ей было грустно, когда
он ее не встречал.
     Но  она старалась не показывать вида,  что он ей так люб,  и  таила про
себя свою любовь. По-прежнему она была серьезна и даже сурова при встречах и
не допускала никакой короткости.
     "Услеживая" матроску,  Васька дарил ее  пронзительными взглядами и  при
удобном  случае  отпускал ей  чувствительные комплименты и  говорил о  своей
любви.
     - Не  бреши...  Не  годится мне  слушать!  -  сурово  останавливала его
матроска.
     Но Васька видел,  как краснела она от удовольствия,  и решил,  что пора
действовать более энергично.
     И  вот  однажды днем,  часу во  втором,  когда квартирная хозяйка Груни
сидела у своего ларька на рынке и почти все обитатели переулка дремали после
обеда, Васька осторожно вошел во двор и тихо отворил двери комнаты.
     После утра, проведенного в стирке, Груня тоже прилегла, но сна не было.
Мысли ее были заняты писарьком.  Сегодня на рынке она не видала его.  Отчего
это он не пришел?
     - Кто  там?..  Это ты,  Ивановна?  -  окликнула Груня,  заслышав шаги в
комнате.
     Ответа не было.
     Тогда она вскочила с  постели и,  наскоро застегивая раскрытый воротник
платья, вышла за полог.
     Краска залила ей  лицо  при  виде писарька,  о  котором она  только что
думала.
     - Ты зачем?  Нешто тебя звали?  - сурово проговорила Аграфена, стараясь
принять строгий вид и в то же время оправляя свои сбившиеся волосы.
     - Простите мое  дерзновение,  Аграфена Ивановна,  -  робко  проговорил,
почтительно кланяясь,  Васька,  - я на один секунд... Шел мимо - уморился от
жары и осмелился зайтить...  Попрошу, мол, напиться... И как же хорошо здесь
у вас,  Аграфена Ивановна!.. Точно в раю небесном! - прибавил Васька, озирая
опрятную, чистую комнату.
     Стараясь скрыть охватившее ее волнение,  при виде этого нежданного,  но
желанного гостя,  матроска торопливо прошла  своими маленькими босыми ногами
за двери и,  вернувшись оттуда с ковшиком,  протянула его писарьку и сердито
сказала:
     - На, пей и проваливай!
     Пальцы их  встретились.  Васька будто  нечаянно придержал руку  Груни в
своей руке, когда брал ковшик.
     - Бери,   что  ли,  коли  пить  зашел!  -  смущенно  промолвила  Груня,
отдергивая руку.
     - Чувствительнейше благодарен, Аграфена Ивановна, что дозволили утолить
жажду, - позвольте пожать вашу белую ручку...
     И, не дожидаясь ее согласия, он крепко пожал ей руку.
     - А ковшик я сам отнесу на место.
     Он вышел за двери и, возвращаясь, незаметно запер их на крючок.
     - Ты  зачем  же  вернулся?  Напился и  уходи с  богом!  -  взволнованно
произнесла Груня, увидав снова писарька.
     - Дозвольте присесть хучь  на  минутку,  Аграфена Ивановна.  Ужасти как
устал...   Такая,   можно   сказать,   угнетательная   жара!   -   продолжал
раскрасневшийся писаренок,  лаская Груню загоревшимся взором.  - А тут у вас
такая прохлада.
     - Отдыхай где-нибудь в другом месте...
     - Одну минуточку...
     - Уходи... уходи!.. Что люди скажут, увидавши, что ты здесь...
     - И никто не увидит... Хозяйка ваша на рынке... Народ спит... А вы все:
"люди"! Эх, Аграфена Ивановна! Вам, видно, нисколько не жаль человека?..
     - Чего тебя жалеть-то?
     - За  мою  такую несчастную любовь нельзя даже  и  секунд один побыть у
вас...  поглядеть на  ваши чудные глазки,  на  ваши сахарные уста.  За  один
поцелуй умер бы сейчас на месте,  вот что...  А  вы столь жестоки,  Аграфена
Ивановна!  Положим,  я  вам  вовсе ненавистен,  я  это  довольно даже хорошо
понимаю,   но  неужели  ненавистность  так  велика,  что  нельзя  и  минутки
посидеть?..
     Он говорил тихим,  вкрадчивым голосом,  не спуская с  нее глаз,  полных
мольбы и страсти.
     И красивое лицо Груни алеет все более и более.  Высокая грудь тревожнее
дышит из-под  тонкой ткани ситца.  Глаза ее  уже  не  строго,  а  смущенно и
испуганно смотрят на писаренка и светятся лаской.
     - Глупый!  С  чего ты  взял,  что ненавистен?  -  как-то помимо воли ее
вырвались эти слова. - Но ты уходи, слышишь, уходи!
     Но Васька шел к ней.
     - Уходи,  говорят!  -  в  страхе  прошептала Груня,  отступая  назад  и
чувствуя, как трепещет ее сердце.
     - Груня... Ненаглядная!.. Помру без тебя!
     - Уходи, уходи!
     В голосе ее звучала уже не угроза, а мольба.
     - Ты гонишь, жестокая! А я должен страдать... Груня... Груня! - говорил
он прерывающимся голосом.
     И, весь охваченный страстью, он уже был около матроски...
     - Голубка моя... Радость жизни!..
     - Уйди... Уйди! - повторяла она.
     Но  вместо того  чтоб оттолкнуть его,  она  вдруг порывисто и  страстно
обвила его шею и крепко прильнула к устам писаренка.
     Слезы лились из ее глаз, и она, забыв все на свете, шептала:
     - Вася... Голубчик!.. Желанный ты мой...


X

     Месяц пролетел для Груни словно бы в каком-то счастливом сне.
     Эта  первая  настоящая любовь совсем захватила молодую женщину,  и  она
беззаветно отдалась ей  со  всею силою своей страстной натуры.  Она  безумно
привязалась к  Ваське,  который в  ее ослепленных глазах был и красавцем,  и
умным,  и  добрым.  Это  было какое-то  обожание впервые влюбленной женщины,
рабское поклонение кумиру.  Он  казался ей  высшим  существом и  все  в  нем
необыкновенно милым.
     Богобоязненная и  сдержанная прежде,  она теперь словно бы  хотела себя
вознаградить за прежнюю жизнь без любви. Она, казалось, забыла и о грехе и о
муже,  ни  о  чем  не  думая,  ничего не  пугаясь,  -  один Вася был для нее
источником жизни и радости. Они виделись часто: позднею ночью тихо стучал он
в окно, и Груня отворяла его, впуская писарька.
     Она  глядела ему  в  глаза и,  казалось,  готова была на  все для него.
Васька видел,  что она "втемяшилась",  как он выражался, и пользовался своим
положением.  В  скором времени Груня передала ему все деньги,  которые у нее
были, и заложила все свои вещи. Она притихала, когда Васька был не в духе, и
терпеливо сносила его ломание. А он таки ломался над любящей женщиной, и ему
доставляло какое-то удовольствие дразнить ее, возбуждая ее ревность.
     И Груня по целым дням плакала, когда, случалось, Васька не приходил. Но
стоило ему  прийти,  стоило сказать ласковое слово -  и  она  вся светлела и
спрашивала:
     - Любишь ты меня?
     - Не  любил  бы,  небось не  ходил...  А  ты  думала как?  -  прибавлял
насмешливо писарек, сам увлеченный страстью красавицы матроски.
     Но  скоро увлечение его  стало проходить.  Он  все  реже  и  реже  стал
заходить к Груне и, когда та начинала упрекать, отвечал:
     - Хочу - пришел, хочу - нет... Я - вольная птица...
     - Так-то любишь?.. А что говорил?
     - Мало ли что скажешь бабе... Не всякому слову верь...
     - Вася! Да бог-то у тебя есть?
     - Слава богу, крещеный...
     Груня горько плакала. Тогда он утешал ее ласками, брал последние деньги
и уходил...
     Наступил  август  месяц,  и  Васька  совсем  перестал ходить  к  Груне.
Во-первых, боялся он, что скоро вернется муж и как бы ему не попало от него,
а во-вторых,  он и охладел к своей любовнице,  -  слишком уж она "всерьез" к
нему была "привержена", и это его пугало. Вдобавок он уже начал приударивать
за  франтоватой горничной из  Петербурга,  поступившей к  одному  адмиралу и
успевшей уже  обратить на  себя  внимание господ  писарей и  своим  задорным
личиком,  и  фасонистыми костюмами,  и  шляпкой с  цветами,  и  высокомерным
отношением к ухаживателям.
     "Дескать, я на всех вас ноль внимания!"
     В качестве кронштадтского "сердцееда",  Васька перенести этого не мог и
принялся бомбардировать адмиральскую горничную своими любовными словечками.
     Груня загрустила.  Почуяло ее  сердце,  что Васька разлюбил ее,  и  она
первые дни ходила как потерянная.  Неужли так и бросил, не простившись даже?
И она жадно искала с ним встреч. Но он и не глядел на нее, раз даже, проходя
под руку с  расфуфыренной чернявой горничной,  усмехнулся и что-то прошептал
своей спутнице на ухо, показывая на Груню.
     Глубоко оскорбленная вернулась Груня домой,  и  ей все еще не верилось,
что можно быть таким бессовестным человеком.
     - За что? За что? - шептала она, и горькие слезы катились по ее щекам.
     На следующий день, отправляясь за бельем, она встретила Ваську.
     - Вася! - позвала она.
     - Ну, что тебе? - нетерпеливо проговорил Васька.
     - И тебе не стыдно? - кротко спросила матроска.
     - Чего стыдиться-то?  И вовсе мне не стыдно!  - нахально проговорил он,
улыбаясь глазами.
     - Зачем же ты облещивал?..  Говорил,  что жисти решишься... Значит, все
врал?..
     - А ты,  деревня,  и поверила?.. Думала, я и взаправду из-за тебя жизни
решусь... Держи карман...
     Груня стала белее полотна и наивно спросила:
     - Зачем же ты врал?
     - Известно зачем...  Чтоб облестить... Ты такая недотрога была... Фу ты
на...  Не подходи... А я, значит, и подошел... Поняла теперь?.. А затем имею
честь кланяться, мадам, мне не по пути!..


     Груня вернулась домой, но не могла приняться за обычную работу.
     Точно  завеса спала  с  ее  глаз,  точно  она  очнулась от  сна,  когда
припомнила все случившееся.  На  нее напал ужас.  Господи!  Что она сделала?
Из-за  кого  приняла  столько  греха?  И  оскорбление  поруганной  любви,  и
презрение к себе, и стыд перед мужем, и страх перед грехом - все это слилось
в одно чувство беспредельного отчаяния, охватившего холодом ее душу.
     Как нарочно в голову ей приходили мысли о муже. Так-то она отплатила за
его  любовь,  за  его  нежные заботы.  Только теперь,  при сравнении с  этим
"подлецом",  поняла она,  как Григорий ее  любит и  какое для него предстоит
горе.  Как она взглянет Григорию в глаза, когда он вернется? Что скажет ему?
Она,  мужняя  жена,  она,  до  сих  пор  соблюдавшая себя,  могла  сделаться
полюбовницей!..
     О господи, какая она великая грешница, и нет ей прощения!
     И она с искаженным страданиями,  побледневшим лицом поднялась и, пройдя
за полог, с воплем тяжкого горя пала ниц перед образами.
     Тщетно  искала  в  молитве  успокоения  бедная  женщина.  Беспросветный
душевный мрак охватил матроску, имевшую несчастие искренне увлечься.


XI

     - Что ж,  Иванов,  припас деньги на пиво-то?  - весело спрашивал Васька
своего приятеля,  гуляя с  ним вскоре после разрыва с Груней в Кронштадтском
летнем саду.
     - Какое пиво?
     - Забыл, что ли, уговор насчет Груньки?
     - Да  ты  нешто выиграл парей?  -  проговорил,  зеленея от  завистливой
злобы, неказистый и худой белобрысый писарь.
     Васька протяжно свистнул.
     - Еще когда... Куда раньше срока...
     - Что ж ты раньше не хвастал и не требовал парея? - недоверчиво спросил
Иванов.
     - Нашел  желторотого галчонка!  Разве  мне  неизвестна завистливая твоя
душа? Беспременно ты подстроил бы мне какую-нибудь пакость. Пошел бы к ней и
начал бы стращать, чтобы самому попользоваться... Ты на это ловок, дьявол...
Пакостил мне не раз... Научил, слава богу...
     - А теперь не боишься?
     - Сделай  ваше  одолжение.  Можешь  теперь  застращивать сколько угодно
матроску...  Месяц почти с ней путался, с меня довольно. Надоела! - небрежно
проговорил Васька и  даже зевнул для большего эффекта,  считая это почему-то
необходимым для такого неотразимого обольстителя.  -  Теперь,  братец мой, я
новую  горничную  адмирала  Рябчикова  обхаживаю...   Видал,   что  ли,  эту
пронзительную  брунетку?   Тоже,  я  тебе  скажу,  занозистая  мамзеля.  Так
по-французски  и  сыплет...   Ну  да  я  ее  скоро  укрощу...  шельму!  -  с
невозмутимым нахальным апломбом прибавил Васька и прищурил глаза,  оглядывая
проходивших горничных.
     - И  все-то  ты  врешь,  все-то  ты врешь,  подлец,  насчет Груньки!  -
каким-то сдавленным голосом прохрипел Иванов.
     - Смотри не подавись от злости...  Небось завидно? - рассмеялся Васька,
привыкший к этим выходкам Иванова. - А пиво все-таки ставь!
     - Чем же ты докажешь, что не врешь?
     - Охота мне перед тобой врать - скажите пожалуйста!..
     - А  все врешь!  -  настойчиво и злобно повторил Иванов,  хотя в душе и
уверен был, что подлец Васька не врет. - Докажи, тогда поставлю пиво.
     - Да  вот  спроси хоть Федосеева.  Он  как-то  запопал меня,  как я  от
Груньки в окно под утро лез... Тогда поверишь?..
     - И  спрошу...  Эка  бесстыжий ты  дьявол!..  Облестил честную  бабу  и
бросил!..  И  за  что  только такого подлеца бабы любят!  -  с  негодованием
воскликнул Иванов.
     - Небось ты бы не облестил?..  Ходу только нет при твоей уксусной харе,
ты и урчишь на других...
     - И попадет же тебе когда-нибудь,  Васька. Здорово попадет! Муж-то этой
Груньки ревнивый и отчаянный, я тебе скажу, матрос. Он не стерпит!
     Васька,  видимо,  струсил,  судя  по  мгновенно изменившемуся выражению
лица.
     - Почем он узнает?
     - Небось найдутся подлые люди,  которые скажут!  - значительно протянул
Иванов.
     - Да  брось  ты  каркать,  воронья душа...  Я  знать ничего не  знаю  и
никакой,  мол, Груньки не касался... отверчусь в случае, ежели, какая дрязга
выйдет.  Валим,  брат,  лучше пиво пить,  коли ты при деньгах.  А  брунетка,
видно, не придет... Обещалась быть в саду, и нет ее! Должно, задержало что.
     Иванов согласился поставить в  счет проигранного пари несколько бутылок
пива,  и,  когда  Васька  подпил,  он  с  каким-то  болезненным развращенным
любопытством расспрашивал о  подробностях его отношений с  матроской и  хотя
злился,  слушая о том,  как привязана была Груня и какая она, можно сказать,
"огонь