л к
плахе,   оборвал   длинный  конец  какого-то  черного  провода,  неторопливо
смастерил  петлю.  Потом  вернулся  к Седому сунул ему в карман свою корявую
руку, вытащил заветное зеркальце, поднес вплотную к лицу владельца.
     - Поглядись-ка  напоследок, поглядись! Ты ведь любил разглядывать себя!
-  он  ткнул гладкой и холодной поверхностью прямо в нос Седому. Потом отвел
руку. И спросил вкрадчиво: - Поглядись, подумай и скажи, что ты там видишь?
     На  какой-то  миг Крежень замер, будто поддавшись гипнозу слов карлика,
вглядываясь  в  свое  отекшее,  обвисшее лицо, искаженное гримасой животного
страха. Но он ничего не смог ответить.
     И тогда сказал сам Цай ван Дау:
     - Ты  видишь  там  дерьмо.  Самое  настоящее  дерьмо!  Ты  называл меня
уродом...  Ну-ка,  погляди,  кто  из  нас  уродли-"  вее?!  - Цай улыбнулся,
обнажая  осколки  зубов. - Да, Крежень, ты зажился. Тебя надо было придавить
сразу,  после  Урага.  А тебя простили, взяли грех на душу. Но это ничего...
это поправимо.
     Резким  движением  он  перекинул  конец  провода  через  верхний выступ
плахи. Потом набросил петлю на трясущуюся шею, затянул.
     Седой,  он  же  Крежень, он же Говард-Иегуда бен Буков-ски за последние
месяцы  разъелся, и Цаю потребовалось немалых усилий, чтобы подтянуть его до
нужной  высоты.  Дергался Крежень недолго, и как только затих, из штанин его
потекли вниз зловонные струйки.
     Цай  ван Дау отступил на несколько шагов, всмотрелся в гнусную и жалкую
после  смерти  рожу  иуды.  Как  все просто! И не надо никаких следствий, не
надо  защитников  и обвинителей, не надо судей. Надо делать все своевременно
и  без волокиты. Надо было! Теперь уже поздно, теперь некому это делать и не
для кого.
     И  он  подошел  к овальному выпирающему люку, за которым никогда еще не
был.

170

     Земля. Россия Лос-Анджелес. Год 2486-й.
     Всеамериканские Штаты. Нъю-Вашингпюн.


     - Ну  вот,  -  Светлана  улыбнулась,  прижалась губами к его плечу. Оно
было  горячим,  шершавым  и  чуть влажным от выступавшего сладкого пота. - А
они все говорили - мертвый, мертвый... А ты у меня живой.
     Иван поцеловал ее в губы. Ничего не ответил.
     Они  лежали  в  нише под стойкой-полуколонной, лежали прямо на полу, на
ворохе  собственных  одеяний,  смятых  и  растрепанных.  Рука  Ивана все еще
продолжала  скользить  по  ее  упругому  и  податливому  телу, лаская груди,
бедра,  тонкую  шею  с чуть подрагивающей на ней жилкой. Он был счастлив тем
обыденным   и  неприхотливым  счастьем,  что  затмевает  все  прочее  -  уже
прошедшее  и  еще  предстоящее.  Сколько  времени  они  не  лежали  вот так,
прижавшись  друг  к  другу,  сливаясь  в одно целое - месяц, два... а может,
год?  Он  переставал ощущать время. Он учился не спешить. Не спешить, потому
что   главное  всегда  проходит  в  спешке,  проходит  мимо,  чтобы  уже  не
вернуться.
     Где-то  за  переборками,  совсем  рядом  с рубкой лежали сейчас и спали
Иннокентий  Булыгин,  оборотень  Хар и изможденный беглец из ада Глеб Сизов.
Они  не  выставляли  караульных  и дозорных, вахтенных и часовых. Корабль не
даст  их в обиду, а если и даст, то они ничем не смогут помочь себе. Сегодня
была  тихая ночь. Странная ночь, когда уже не было ни у одного сил не спать.
И когда каждый страшился заснуть.
     - Знаешь,   Иван,   -  зашептала  она  на  ухо,  -  по  утрам  я  боюсь
просыпаться.  Это странно и глупо, но это так... знаешь, мозг просыпается, а
глаза  открыть  страшно - вот откроешь, а вокруг белый туман, вокруг Осевое,
и  будто  все,  что  случилось тут, это сон, будто я и не выходила оттуда, и
нет  никакой  Земли,  нет  тебя,  ничего нет, только призраки. А потом глаза
открываются...  и  сразу приходит память: рогатые, трехглазые, бойня, черная
мертвая  Земля. И игла в сердце - лучше бы вообще не просыпаться! лучше бы в
тумане! в Осевом! где угодно! Бежим отсюда, Иван! Бежим, куда глаза глядят!
                                                                         171

     - Успокойся,  любимая,  -  Иван прижал ее голову к своей груди, огладил
плечи,  спину.  -  От  себя не убежишь. Вот сидела бы спокойно на "Ратнике",
плыла  бы  сейчас  где-нибудь далеко-далеко отсюда, в покое и тиши, в мире и
благодати...  а  старенький адмирал-дедушка тешил бы тебя звездными байками,
и  спала  бы  ты  там  спокойно, тихим сном младенческим... - пред глазами у
Ивана  вспыхнуло  вдруг  тысячами  солнц  раскаленное  марево, океан огня. И
пропало  мимолетным  видением.  Он  тяжело  вздохнул, что-то там случилось с
флагманом  Второго  Звездного.  Что?!  С  ними  со всеми что-то случилось. А
бежать,  действительно, некуда. - Поцелуй меня! - попросил он. И после того,
как  она выпустила его губы из своих, добавил: - Постарайся уснуть. И ничего
не бойся. Мы не одни...
     - Не одни? - изумленно переспросила она. i
     - Да,  - ответил он, опуская свою тяжелую и теплую ладонь на ее веки, -
с нами Бог. Это правда. А теперь - спи.
     Она  уснула  сразу - расслабилась, обмякла, лицо ее прояснилось и стало
во  сне  по-детски  беззаботным.  И  Иван  вздохнул  еще  раз, но теперь уже
облегченно.
     Ему  тоже  надо было выспаться хорошенько. Утро вечера мудренее. Хотя и
неясно  было,  где  утро,  где вечер - над Землею вечная серая тьма. Угрюмая
ночь!
     Они  стояли  посреди  бескрайнего  поля.  Огромной  шарообразной тенью,
кораблем-призраком  в  ночи.  И ни один выползень не мог подползти ближе чем
на  версту  к  шару.  Антарктические  подледниковые зоны они покинули больше
суток  назад. Начинать надо было с России, это понимал каждый, даже облезлый
оборотень Хар. Но как начинать?!
     Иван  закрывал  глаза.  И  все принималось кружиться, вертеться под его
сомкнутыми  веками:  лица,  полосы,  круги,  улицы каких-то городов, рогатые
рожи,  ячейки  и соты в хрустальных глубинах гиргейского ядра, голубые глаза
Чему-чжина,  потом  будто  порывами  урагана приносило фурию в развевающихся
черных  одеждах,  а  за  ней накатывал мрак, и во мраке бились привязанные к
поручням  две маленькие фигурки, и глухой далекий голос повторял и повторял:
"человеку  незачем  идти  во  Вселенную,  ему определено иное место... иное!
определено!",  и снова наваливался тяжелый, не дающий спать мрак, и во мраке
этом  поперек  старинного  стола,  прямо на опрокинутых пузатых бутылках, на
полу-

172

     раздавленном  черством  каравае,  на  осколках глиняной посуды, посреди
пепла  и  мелкого  мусора лежало грузное и жалкое тело Луиджи Бартоломео фон
Рюгенау,  и  горло  старика  Лучо  было  перерезано  от  уха до уха, а тощий
Умберто  висел  на  стене,  и три черных дротика торчали из его шеи, груди и
паха,  и  чем дольше Иван внутренним взглядом, не открывая глаз, вглядывался
в  Умберто,  тем  сильнее  того  начинало  разносить,  и  почему-то лицо его
наливалось  старческим  румянцем, а на висках вырастали седые баки, и из-под
носа  к краешкам губ, и дальше, начинали тянуться пышные белые усы, и что-то
сияло  на  белой  широкой  груди... Они всегда были на Земле. И год назад, и
два,  и  за  три  тысячелетия до прихода Спасителя, который спас обезумевший
род  людской  один  раз,  но  не  дал ему никаких обещаний на будущее... Меч
Вседержителя!  Это  было  не во сне, не в бреду! А сейчас опять наваливается
тьма-тьмущая. Тьма!
     Иван  осторожно  повернулся,  чтобы  не  разбудить ее, Светлану, лег на
спину, закинул руки за голову. И открыл глаза.
     Прямо   над  ним  нависала  блудливая  и  гадкая  рожа  Авва-рона  Зурр
бан-Турга  в  самом  мерзком его воплощении. Чего-чего, а этого Иван увидеть
не ожидал.
     - Не  признаешь?  -  глумливо спросил бес. И выпучил из-под нависающего
капюшона наглые выпученные сливами черные базедовые глазища.
     - Сгинь,  нечисть!  -  прошипел  Иван,  совсем  тихо,  боясь  разбудить
Светлану.
     - Не  волнуйся,  мой  друг  и брат, она не услышит нас, - хлюпая носом,
безбожно  картавя  и сопя, скороговоркой выдал Авварон. - Мертвые не слышат,
а  ведь  она  так  же мертва, как и другая твоя пассия, которую ты уложил на
вечные  времена  в  хрустальный  гроб.  У  тебя  странный  вкус на этих... -
крысеныш-колдун  сделал  вид  что  замялся,  и  с  обвислой губы его потекла
слюна,  дряблые  щеки затряслись, - почему бы это а? Наверное, потому, Ваня,
ты  не  догадываешься?  -  тон его вдруг стал зловещим, - потому, что ты сам
мертв!  Или  ты  забыл, как лежал предо мною во прахе червю подобно?! Или ты
не  помнишь,  как  давили на ^бя свинцовые волны Океана Смерти?! Ты мой раб,
Иван. И ныне, и присно, и во веки веков!
     Иван  вскинул  руку,  желая  оттолкнуть  от  себя,  отпихнуть ^У наглую
нависающую над ним рожу. И ощутил вдруг, что
                                                                         173

     будто  черная  гранитная  плита навалилась на него, лишая сил, не давая
двинуться, приподняться, встать. Так уже было, там, в каменном гробе.
     - Ты мой раб! - прохрипело злобно и громко.
     - Нет!
     Преодолевая  чудовищное  сопротивление,  Иван  положил  правую  руку на
грудь. Крест! Он был на месте.
     - Сгинь, нечисть!
     Авварон  громко и надменно расхохотался ему в лицо. И теперь это был не
колдун-крысеныш,  не похотливо-гнусный уродец, шмыгающий носом, а сам дьявол
черных  бездн  Мрака  -  торжествующий,  всесильный,  властный.  Его  черные
глазища  прожигали  Ивана  насквозь,  заставляя  припоминать  стародавнее  -
планету   Навей,   Пристанище,  гиргей-скую  каторгу,  сатанинские  оргии  в
подземельях  Лос-Анджелеса,  его  слабость...  иглу  проникновения,  жертвы,
расширенные  зрачки,  текущую  слюну  изо  рта  Креженя  - и вдруг как живое
встало  грузное  тело,  подвешенное  почти  к  потолку,  синяя отекшая харя,
высунутый  язык,  шрам  со  лба  к  подбородку,  разве  он  не  ушел? - нет,
завертелось, закружилось снова - приобщение! изумрудно-зеленое свечение;
     черный  раздвоенный  язык-аркан,  захлестывающий шею! сияющие водопады!
рубиново-янтарные  россыпи!  повелитель тьмы и мрака! Да, именно так, именно
так:  "Ты сделал первый шаг мне навстречу!" И миллионы эмбрионов в миллионах
ячей.  И  черепа с птичьими клювами, с огромными глазницами. И черные паучки
с  осмысленно  выпученными  глазами. Чуждый Разум! Не лучший друг и брат, но
раб!  "Я даю тебе отсрочку... короткую отсрочку. Но я спрошу за все. Иди!" В
мгновение  ока  он  вспомнил  все. И эта память навалилась на него еще одной
гранитной плитой.
     - Тебе дали отсрочку. Но время истекло! - прогрохотало сверху.
     - Нет! - прохрипел Иван. - Нет!!!
     - Хорошо,  -  черная сатанинская рожа вызверилась плотоядной улыбкой, в
пустых  глазницах  загорелись  далекие  искорки,  -  хорошо, раб! Я дам тебе
последний  шанс. И еще... я продлю их жизнь среди смертных, чтоб не печалить
твоего  больного  разума,  печалующегося  о мертвых и несуществующих. И я не
буду  тебе обещать как прежде череды воплощений, но я поселю в тебе надежду,
что и ты

174

     можешь  быть  не  лишен  их в приобщении Пристанища во Вселенную Мрака.
Ибо служишь нам!
     Офомная  черная морда с оскаленными из кровавой пасти желтыми и кривыми
клыками  начала  опускаться, давить, теснить, вжимать Ивана в ворсистый пол.
Это  была  уже  третья  плита,  и  сдерживать  тройной груз не было мочи. Он
застонал,  зная, чего от него хотят, но не произнося ни слова... Адский гнет
Океана  Смерти,  океана  потустороннего  Мрака,  из  которого  все вышло и в
который  все  уйдет.  Его  невозможно  было  выдержать человеку, даже воину,
даже...  Все  силы,  вся  тяжесть преисподней давили сейчас на Ивана, давили
уже со всех сторон, убивая, не оставляя надежды, требуя одного.
     - Смирись,  раб! Смирись! И отдайся сам тому, что не пришло извне ныне,
а  уже  было  в  груди твоей и в душе твоей! Не себе принадлежишь ты! И кара
ждет  тебя неизбывная! И муки твои бесконечны будут! И зря в гордыне тщетной
исхода ждешь. Не будет его! Смирись!
     Черные  когтистые  крючья прорвали грудь, впились в сердце, сжимая его,
завладевая  им.  Не  будет  исхода?  Он  уступал  им, уступал прежде, всегда
выворачиваясь  потом,  уходя  от  них, ускальзывая из объятий ада. И вот они
застигли  его  врасплох.  Это конец! Иван застонал в бессилии казнимого. Они
властны  над  ним.  А  он  никто и ничто пред ними, пред силами Пристанища и
преисподней.  Он  слаб...  Слаб?  Луч  ослепительно  белого,  чистого  света
пронзил  его  мятущуюся  душу.  "Я  отворил  дверь пред тобою, и никто ее не
сможет  затворить...  Я  даю  тебе  лишь Дух". Господи! Укрепи и сохрани! Он
вцепился  слабеющей  рукой  в  лапищу,  разрывающую грудь, содрогнулся от ее
неземного обжигающего холода. Сдавил. И выдрал.
     - Прочь!!!
     Он   почти   телесно  ощутил,  как  одна  из  плит  над  ним,  давящая,
смертельная,  дала  трещину  и  осыпалась на стороны шуршащими каменьями. Он
вздохнул,  полной грудью вздохнул, уже предчувствуя, зная, что вырвется и из
этого жуткого каменного гроба.
     - Во  имя  Отца  и  Сына,  и  Духа  Святого! Прочь!!! Дьявольский хохот
разорвал  барабанные  перепонки, сотряс грудь, вонзаясь тысячами игл в тело,
в пылающий мозг.
     - Как  смеешь  ты, раб, призывать того, кто отказался от тсбя и кого ты
сам предал?! Еще миг, и прервется терпение
                                                                         175

     мое!  И  мир  Мрака  поглотит  тебя,  возвращая в объятия свои на лютые
страдания!  И воздано тебе будет за все свершенное тобою против того, к кому
призываешь.  Ибо в том и есть закон равновесия и гармонии, высший закон всех
миров!  И  сдохнешь в ужасающих корчах, чтобы в ужасающих корчах воскреснуть
в  мире,  где  не  будет  тебе покоя и отдохновения. Твое слово решит участь
твою, раб!
     - Прочь из сердца моего! Прочь!!!
     Иван  собрался  в комок, в жгут витых горящих нервов. И снова он был не
один  в этой извечной борьбе, тысячи поколений избранников Господних, лучшие
из  ушедших  в  миры  иные  россов  были сейчас с ним. И он рванулся вперед.
Рванулся  вверх,  расшибая  вторую  смертную  плиту,  изгоняя демонов мрака,
обрушившихся  на него. Силы прибывали с каждой минутой, с каждым мгновением.
Он  поднимался, он вставал, сбрасывая с себя неимоверную тяжесть, вырывая из
груди своей остатки черных крючьев.
     - Не смей! Ты губишь себя!!! - загремело в уши, B| мозг.
     И   отпрянула  сатанинская  морда  и  ринулся  глаза  в  глаза  черный,
бесконечно  огромный  и беспросветный Авварон Зурр бан-Тург, ринулся, сопя в
лицо:
     - Остановись, раб! Пади ниц, и повинуйся господину твоему!
     - Прочь!!! - взревел Иван.
     Он  уже  вскочил  на ноги. Изнемогая от напряжения, мокрый, дрожащий, с
безумно  колотящимся  сердцем, он сдирал с себя черного когтистого беса. Тот
был  цепок,  алчен,  яростен. Всеми шестью лапами, когтями, раздирая одежды,
кожу,  мышцы,  он  впивался  в  Иванову  плоть,  в Иванову душу, он не желал
исходить  из  него,  он  вгрызался  зубищами  в мясо и кости, сопел, хрипел,
трясся, угрожал, умолял, пугал, визжал истерически и мерзко.
     - Не смей! Пусти меня в себя! Пусти-и-и!!!
     - Прочь!!!
     Иван  наливался  силой.  Он  отдирал,  отрывал от себя лапу за лапой. И
наконец,  скрипя  зубами  от невыносимой боли, с хрустом рвущихся сухожилий,
он  отодрал  от  себя  черного  беса. Вскинул его на руках вверх. И со всего
размаху бросил оземь.
     - Сгинь, нечисть, навсегда! Сгинь!!!
     Все закрутилось, завертелось перед глазами.
     176 -

     И  увидел он, что не в рубке управления стоит, не в звездолете чужаков,
что  притих  на  широком  земном  поле,  а  в башне полуразрушенного замка с
каменными  зияющими  бойницами,  продуваемого  недобрыми ветрами, замка, что
охраняет  среди  прочих  внешних барьеров вход на планету Навей. Да, это был
Спящий мир. Иван сразу узнал его.
     - Пощади-и!!!  - тоненько пропищало снизу. Убогое морщинистое существо,
получеловек-полукрыса,  уродливое  ничтожество  тряслось  у его ног, вздымая
вверх  тонюсенькие птичьи лапки. Было. Так уже было! Иван встряхнул головой,
избавляясь  от  наваждения.  Но  Спящий мир не пропал. Ничего не изменилось.
Напротив,  он  вдруг  ощутил  в руке рукоять меча, того самого. Да, он тогда
пожалел  крысеныша.  Пожалел! Как давно это было, как нелепо и смешно. Но не
время предаваться воспоминаниям. Иван поднял меч.
     - Я  умира-а-а-ю-ю...  -  протянула гадина столь жалостно, что и впрямь
поверилось: вот сейчас умрет!
     Картины  чудовищного  сверхбытия  Пристанища  обрушились на Ивана, ведь
они  брели  по  его  тропам  вместе, рядом, как же так... Нет! Нельзя дважды
войти в одну и ту же воду. Нельзя!
     Морщинистое   ничтожество,   на  бегу  оборачиваясь  мерзкой  волосатой
крысой,  бросилось  в  угол, в кучу старого затхлого хлама. Но было поздно -
острие меча настигло его, пронзая, пригвождая к грязному дубовому полу.
     - Прости,  мой лучший друг и брат, - с горькой усмешкой выдавал из себя
Иван, - это надо было сделать еще тогда, сразу. И прощай!
     Он не стал выдергивать меча. Этот меч навеки испоганен, нечист.
     И  вообще,  пора  избавляться  от  суетного!  Иван  повернул  голову. И
увидел,  как  в  бойницу  из  мрака  и  темени  просачивается  лучик, тонкий
солнечный  лучик.  Спящий  мир  просыпался. Ну и пусть. Плевать на него! Для
очищения  иногда  надо  возвращаться  на  круги  своя.  Вот он и вернулся...
Очищение?!  Да,  все  верно,  ведь ему предстояло пройти через очистительные
круги  Света.  Он  все  помнил.  И  главное,  он  помнил,  что  в него верит
Пославший  его.  Иди,  и  да будь благословен! На душе было легко и покойно,
как  никогда.  Теперь, после изгнания беса, душа его была чиста и светла. Он
прошел один круг.

178

     И он пройдет другие!
     Иван открыл глаза.
     Светлана  спала  тихо,  казалось,  что она не дышит, лишь верхняя губа,
нежная  и  чуть  вздернутая,  слегка  подрагивала. Пускай спит. Он осторожно
приподнял  голову,  сел,  обхватив  колени,  глядя  на  черное пятно в сером
ворсистом  полу.  Это было даже не пятно, а затягивающаяся на глазах дыра...
по  краям  ее  топорщились черные вороньи перышки и отвратительные, грязные,
жирно  поблескивающие волосинки, крысиный след. Сгинул! Туда ему и дорога! А
ей...  ей  необязательно  знать  про  все это, пусть спит, ведь завтра будет
трудный  день.  Завтра? Иван собрался, замер - его внутренние часы работали,
им  не  нужны  были  ни  солнце,  ни  луна,  ни  батарейки. Не завтра, а уже
сегодня!  И  это  первый  день  года,  нового  года  -  2486-го от Рождества
Христова.
     Корабль  плыл  над  руинами,  плыл  в  черном тягучем воздухе почти над
самой  землей.  Иван  не  включал прожекторов - зачем беспокоить это мрачное
царство  разрухи  и  уныния.  Приборы  ночного  видения выдавали на обзорные
экраны   угрюмую  картину.  Лос-Анджелес  лежал  в  развалинах  -  огромный,
холодный,  мертвый  город с обвалившимися небоскребами, разрушенными домами,
развороченными  зданиями,  в которых уже не угадывалось, что тут было раньше
-  банки,  отели,  конторы, магазины, а может, притоны или публичные дома...
Улицы,  переулки, закоулки, дороги, мосты вообще не проглядывались, они были
завалены  кирпичом,  камнем, бетонными блоками, арматурой, металлом и прочим
строительным  мусором,  искореженным,  страшным, тянущим к черному небу свои
ржавые  изогнутые  руки-прутья.  Не  было  уже ни гари, ни пепла, ни гниющих
трупов  -  все позанесло серой пылью, все позаросло скользким и мерзким мхом
да  лишайниками...  Еще три-четыре года, думал Иван, и от развалин огромного
прежде,  многомиллионного  вавилонского  города  не  останется  ничего кроме
пологих,  укрывающих былое сокрушенное величие холмов. Так и бывает в жизни.
И с городами. И с людьми.
     - Ну и чего мы сюда приперлись? - деловито осведомился Кеша.
     Он  стоял у Ивана за спиной, зевал и жалел,