авалось

12

     на  погибель  этому  безумному  человечеству,  породившему своих убийц,
лелеявшему  их, полностью доверившемуся им, выродкам рода людского, все, что
осталось  после  глубинного  удара с орбиты. Не добили! Глеб до остервенения
зримо  вспоминал  тот  день,  когда они решали как бить, куда, зарядом какой
мощности,  они  были  просто  незрячими  и наивными младенцами. Теперь за их
глупость  и  доброту  -  ворочать  эти  валуны,  засыпать  провалы, воронки,
умирать в муках и бесчестии, отдавать свою кровь гнидам...
     - Пошел!
     Удар  рукоятью  плети пришелся в затылок. И Глеб полетел вниз, раздирая
ладони,  цепляясь  за  камни,  выступы.  Тут  с рабами не церемонились. Но и
умереть  просто  так  не  дава-ли  -  в  огромных  ошейниках стояли какие-то
биодатчики,  инъекторы  со стимуляторами и прочей премудростью. Здесь вообще
происходили  странные вещи, Глеб мог поклясться, что он собственными глазами
видел  в  пещере троих или четверых парней из внешней охраны, которых убили,
растерзали   еще   там,   наверху,   он   даже   помнил   их  изуродованные,
обескровленные  трупы  на  булыжной  мостовой,  их  нелепые позы, вывернутые
руки,  искаженные  лица.  Нет,  он  не  ошибался.  И  это было непостижимым,
страшным.  Может,  и  его  самого  убили,  может, и он валялся истерзанный и
мертвый  у  самых  стен  Храма,  а потом очнулся на том свете, в этом жутком
подземном  аду?!  Да, он вышел тогда из Храма, он успел свернуть шею чуть ли
не  десятку  выползней, а потом удар, еще удар, острая боль в затылке, мрак,
темень,  тишина... и ошейник, рабство, пытки. Поди тут разберись! Глеб сполз
с  уступа  и,  не  дожидаясь  очередного удара, подставил плечо под огромный
камень,  толкнул  его,  покатил.  От  напряжения  жилы  лопались,  мышцы под
воспаленной  изодранной  кожей  вздувались буграми. Он катил этот валун, эту
глыбу,  глыбищу,  ощущая, как впиваются в шею инъекторы, как прибывают силы,
как  начинает  бурлить  кровь,  и  не просто бурлить, а прямо-таки распирать
изнутри  каждый  сосудик,  вену,  артерию. И все это неспроста! Тут какой-то
сатанинский  умысел, гнусный, подлый, страшный! Он знал какой, но он гнал от
себя  догад-ки  -  мерзость,  грязь, изуверство! Нет, они не просто рабы, не
просто  тягловые  животные.  И  эта  преисподняя  -  не обычная каторга типа
гиргейской   подводной   каторги!   Все   в  стократ  гаже,  отвратительней,
омерзительней! Их превратили в
                                                                          13

     двуногие  фабрики  крови,  их  изо дня в день накачивают всякой дрянью,
заставляют  печень, костный мозг и, черт его знает, что еще, работать в тыщи
раз  быстрее,  мощнее,  взъяря-ют  их  адской работой, и гонят, гонят из них
кровушку.  Они  не рабы, бесправные и жалкие, они скотина! они хуже скотины!
Но  против  силы не попрешь. А сила за этими упырями, вся власть в их руках.
И  нет исхода! Глеб стиснул зубы, остатки раздробленных, выбитых зубов. Часа
через  четыре,  а  может,  и  через  пять,  тут не уследишь за временем, они
раздуются  как  пузыри,  распухнут,  станут  багроволицыми,  отекшими,  и их
поведут  на  откорм  этих  гнид,  зародышей, пиявок. А сюда пригонят других,
смену.  И так до бесконечности. И так вечно! Так навсегда, до конца света...
нет,  Глеб  горько  усмехнулся,  конец  света  уже  был,  нечего тешить себя
надеждами.  Они  обречены  на  вековечные муки! И никто не даст им сдохнуть,
избежать этих мук.
     Земля. Россия. Кочергино. Подмосковное кладбище. 2485-й год.
     Сдвинуть плиту было не так-то просто. Да еще на пустое брюхо.
     - А  ну,  родимая,  сама пошла! - поднатужился Кеша. Хар уперся в плиту
лапами, зарычал.
     - Тише ты, образина!
     Вдвоем,  после  долгих стараний они сдвинули надгробие. Ни лучика света
не  пробилось  внутрь холодной и пустой могилы, заброшенного, сырого склепа.
Вечная  ночь  стояла  над  Россией,  надо  всей  Землей.  Полтора  месяца во
тьме-тьмущей!  Иннокентий  Булыгин,  ветеран  аранайской  войны, рецидивист,
беглый  каторжник  и  бывшая  правая  рука  Верховного  правителя, ничего не
понимал.  Да,  нечисть  прорвала все заслоны и барьеры! Да, она выползла изо
всех  щелей,  заполонила  планету, истребила беспечных землян! Но причем тут
солнце?  Оно-то  куда  подевалось?!  Почему нет ни закатов, ни рассветов, ни
дня,  ни  ночи?!  Уму  непостижимо!  И  придет  царствие мрака, и получат по
содеянному  ими  грешники,  и  погибнут  они,  и  погибнет  земля... Пришло!
Погибли!  Получили!  Но  солнце-то  где?!  От  безысходности  Кеша готов был
завыть на луну... но и луны никакой не было, только мрак, темень.

14

     - Ничего,  -  сипел  он  себе  под нос, - прорвемся! Хар глядел на него
уныло  и  тоскливо.  Некуда  прорываться,  некуда! И это самое страшное. Они
прятались  на  заброшенном  старом кладбище, сама судьба-судьбина привела их
сюда,  а  может, и какой-нибудь незримый и неведомый инстинкт. Сюда выползни
почему-то  не  забредали,  словно  кладбище  с  покосившимися,  а  местами и
поваленными крестами было для них запретной зоной.
     После  смерти  Ивана Кеша постарел лет на двадцать сразу. Он чувствовал
себя  дряхлым  старцем, уставшим от жизни и потаенно завидующим тем, кто уже
освободился  от  ее  оков.  Первые  три дня он вообще пребывал в прострации,
потом  рассудок  вернулся,  а  вот  жажда  жизни,  обыденная  цепкая хватка,
мятущаяся  неспокойная  душа так и остались где-то в подземельях, в каменном
мешке.  На  пятый  день  они  с  Харом  ушли из Храма. Именно в этот день, с
самого  утра  Кеша  вдруг  ощутил, что они смертные, самые обычные смертные,
что   никакие  довзрывники  им  уже  не  помогут,  что  через  все  барьеры,
допустимые  и  недопустимые,  он  уже  перешагнул и что хрустальный лед ядра
гиблой  планеты  Гиргеи  ждет  его  душу...  а  может, и не ждет, может, они
отказались  от  него  совсем.  Тогда надо просто пойти и умереть. Кеша так и
сделал,  ушел умирать. Только одного он не мог. Он не мог быть жертвой. Даже
теперь,  даже  когда  душа  его  стала пуста, или вообще сгинула в неведомом
направлении.  И  потому  он,  уходя из Храма, не бросил в нем своего верного
бронебоя,  не  оставил лучемета десантного, парали-затора и холодящего бедро
старого  и  верного  сигма-скальпеля. И пусть ему все равно, что будет и как
будет,  он  не  изменит  себе, он солдат. Солдат той бесконечной аранай-ской
войны.  Солдат  этой  святой,  но  бесполезной войны. Он и умрет солдатом. А
Хар...  Он  не  отвечает  за оборотня, у того своя дорога, он посланец иного
мира и путь его неисповедим.
     - Ну что, Харушка, пошли, что ли?!
     Кеша  высунулся  по  пояс  из могилы, перевалился через край. Затаился.
Его  глаза  уже  привыкли к темноте, и он неплохо различал силуэты деревьев,
крестов   даже   в   двадцати-тридцати  метрах.  Хар  вообще  ориентировался
прекрасно,  ему  не  нужны  были  приборы  ночного видения, на Гир-гее, в ее
подводных лабиринтах бывает и потемней.
     Двенадцать вылазок прошли успешно, Кеша был хмур,
     1б

     мрачен,  молчалив,  но  доволен собою. Они не могли изменить положения.
Но  они  могли  мстить, могли убивать нелюдей, давить их потихоньку. А ежели
накроют, схватят - так тому и быть, двух смертей не бывает.
     Вот  и  сейчас Кеша еле слышно свистнул своей зангезей-ской борзой. Хар
не  заставил  ждать, да и куда ему было деваться - королева Фриада приказала
ни  на  шаг  не  отставать  от этого землянина, а приказы королевы Гиргеи не
обсуждаются  и  не  повторяются.  Серой облезлой тенью Хар скользнул наружу,
замер,  прижавшись  к  Кешиному  боку.  Хар  нечисти  не боялся, это она его
боялась.  Когда  они выбирались из ХрЬма именно Хар прокладывал тропу сквозь
беснующиеся  стаи  мертвяков-выползней. И они пробились. А теперь сами стали
какими-то  выползнями,  таящимися  в  кладбищенском  склепе, выползающими во
мрак  бесконечной земной ночи лишь раз в двое, а то и трое суток. Во времена
долгой  гиргейской  каторги  Кеша  часто  мечтал  о Земле, видел ее во снах,
плакал  по  ней  -  только  глаза прикроешь, и поползли по синему небу белые
облака,  выбилось  из-за  них  краешком  доброе  солнышко, зашуршала травка,
зашумели-запели   деревья,  все  любо-дорого  русскому  доброму,  тоскующему
сердцу...  И  вот  он  на Земле, на родимой сторонушке. Да лучше б навечно в
проклятой Гиргее оставаться!
     - Ничего, прорвемся! - прошипел Кеша.
     И  вскочил  на ноги. Ему надоело бояться да таиться. Он пошел к городку
открыто,  в  полный рост. Пошел, зная, что одним лишь духом своим человечьим
навлекает  на  себя  мер-твяков. Беда! Горе горькое! Все поменялось на белом
свете:
     мертвяки  в  городе, живые в могилах прячутся... да и сам свет не белый
уже,  а  черный,  беспроглядный.  Как  там  у них на мессах твердили? Черное
Благо!  Вот и пришло это черное страшное благо для нечистых и лишенных души,
вот и закатилось навечно солнышко наделенных душою. Беда!
     Они  отмерили не меньше версты, когда появился первый выползень. Он шел
прямо  на  Кешу,  растопырив когтистые лапы, суча мелко копытами, вожделенно
сопя  и  рыгая. В один прыжок Хар сбил выползня с ног, перервал глотку. Этот
не  оживет,  нет, после зубов оборотня выползни издыхают - дело проверенное.
Кеша пнул сапогом бездыханное тело.
                                                                          17

     Он и сам шел как мертвяк - слепо, напряженно, оцепенело.
     Еще  двух  тварей он сжег из лучемета. А оборотень Хар на всякий случай
прогрыз  обожженные  рогатые  черепа, чтоб наверняка. Так они и продвигались
вперед  -  молча,  угрю--  мо,  без  болтовни  и лишних вопросов. Лишь когда
метрах в двухстах Кеша углядел нечто мерцающее, он выдавил си-пато:
     - Теперь тихонько, за кустиками, понял?!
     Хар кивнул, опустился на четвереньки.
     Не  прошло  и  десяти  минут, как они подползли совсем близко. Замерли,
вжавшись в жухлую мертвую траву, от которой и не пахло травой. Притаились.
     Мерцало  и  переливалось  зависшее  над  землей  студенистое  чудище  -
сиреневым  потусторонним маревом колыхалось оно во мраке, ничего не освещая,
ничего  не согревая, будто офомная летающая медуза распростерла извивающиеся
осьминожьи   щупальца  над  поникшей  паствой.  Три  десятка  выползней  как
зачарованные  стояли  на  коленях  под  полупрозрачной гадиной, тянули к ней
свои  отвратительные  рожи,  скребли  себя  когтями,  сопели,  тряслись. Они
пребывали  в оцепенении, они трепетали, подчиняясь прерывистому невыносимому
зуду,  исходящему  из  сатанинской  твари.  От  этого  зуда можно было с ума
сойти.  Кеша  уже собирался заткнуть пальцами уши, как зудение внутри головы
само собой, безо всякого перевода стало складываться в слова:
     - ...свершилось,  и  пришли  мы,  избранные и всемогущие, пришли, чтобы
покарать  возомнивших  себя свободными от нас, покарать обреченных нами, ибо
Предначертанное  должно  было  воплотиться  - Черное Благо объяло Вселенную.
Черное  солнце  взошло  над  миром  смертных.  И все вы лишь малые частицы и
лучи,  испускаемые  этим  непостижимым  солнцем  мрака.  Но даже самое малое
достигает  цели.  А  она  близка.  И  близок  час извечного наслаждения! Уже
отверзлись   врата   в   Мироздание!   И  вы,  именно  вы,  первые  посланцы
Вель-иехавы-зорга,  предвечного и всевышнего владыки миров Тьмы! Вы - руки и
пальцы  Хозяев Предначертания, вы - исполнители их неумолимой и черной воли!
И  за  это  вы сгинете не в пучинах невыносимой и извечной боли, не в океане
лютых   страданий,  нет!  Вы  растворитесь  в  бездне  утоленной  похоти,  в
сладострастии и всесилии над немощными и недостойными. Вы - челове-

18

     ки,  черви, амебы, в коих избранные вдохнули свое благословенное черное
дыхание  и  наделили  всесущим  черным  естеством!  Слышьте слышащие и зрите
зрящие  -  уже  приходит  наше  время повсюду. Близится час, когда в обитель
людскую войдут достойные. И вы их предтечи...
     - Предтечи,  мать  их!  -  прохрипел Кеша. - Это кто ж там еще вслед за
рогатыми  сюда  припереться  хочет?  И  за  каким хреном?! Тут уже и так все
изничтожили, падлы!
     Теперь  он  видел  хорошо,  очень  хорошо.  Временами  сверху наподобие
беззвучной  тусклой  молнии,  прямо в чудище студенистое вонзался мерцающий,
дрожащий  и  переливающийся  столп  лилового  света,  целый пучок искрящихся
разрядов  входил  в  светящуюся  гадину,  и  та начинала зудеть невыносимее,
омерзительнее, гаже. Аж шерсть на загривке у Хара вставала дыбом.
     - ...но  не  издохнут  двуногие  черви, а в вечных страданиях, лишенные
душ  своих,  будут  изнывать  в  муках  и пытках, насыщая живительной влагой
избранных, отдавая им свою плоть и кровь. Так будет во веки веков!!!
     Кеша коротко и смачно выматерился. И добавил сурово:
     - Зато ты издохнешь, тварь поганая!
     Три  залпа  из  счетверенного  бронебоя  он  дал,  не  вставая с земли.
Светящуюся  гадину  будто  изнутри  разорвало  -  кипящая  слизь брызнула на
рогатую паству, оцепенелую и беспомощную.
     И  тогда  Иннокентий  Булыгин  вскочил  на  ноги. И вскинул свой боевой
десантный лучемет.
     Солнечная  система.  Шестой  астральный  сгусток  тьмы. Видимый спектр.
6996-й год скитаний.
     - Это  твой  последний шанс, - сказал Говард Буковски. Подумал немного,
перекосился  лицом и добавил: - Эх, не моя воля, урод, я б тебя давно на тот
свет спровадил!
     Карлик  Цай и бровью не повел, наслышался всякого, и не такого. Дня два
назад   студенистый   козел   уволок   куда-то   подлеца   и   подонка  Дука
Сапсана-младшего. Он просто сбил
                                                                          19

     его  с ног, окрутил жирную шею своим хлипким на вид щупальцем и поволок
извивающуюся,   дрыгающую  ногами  тушу,  поволок  деловито  и  спокойно,  с
невозмутимостью  мясника, приготовившегося к разделке этой самой туши. Новые
хозяева  жизни  не  церемонились  с представителями вымирающего вида. Но Цай
ван  Дау  не  пожалел  Дука,  плевать  на это дерьмо. А вот когда из небытия
выявился  Крежень,  он  же Седой, он же Говард Буковски, Цай глазам своим не
поверил.  Ушел!  Опять  ушел,  каналья!  Впрочем...  теперь  это  ничего  не
значило.  Крежень  с  первого  появления ехидно и торжествующе растянул свои
поджатые,  перерезанные  шрамом губы в плотоядной улыбке, будь его воля, он,
и впрямь бы, избавил бедного Цая от мучений.
     Да,    наследный    император   без   империи   и   беглый   каторжник,
непревзойденный   спец   по   межуровневым  связям,  несчастный,  загнанный,
замученный  карлик  Цай  ван  Дау  жаждал  умереть, раствориться в пустоте и
безвременьи.  Но  он  еще был нужен, нужен всем, кому попадал в лапы. Его не
убивали. Тем самым порождая озлобленность.
     И потому Цай на этот раз не сдержался:
     - Тебя  самого  спровадят на тот свет! И ты сам урод! Погляди на себя в
зеркальце, ведь ты по-прежнему носишь его в кармашке, да?!
     Крежень   переменился   в  лице.  Карлик  попал  в  точку,  кругленькое
зеркальце  в  резной  черепашьей  оправе  и на самом деле лежало у Креженя в
боковом  кармашке,  он с заметным усилием сдерживал себя, чтобы не глядеться
в  него  через  каждые пять минут. Карлик обнаглел, он не понимал, кто здесь
кто.  И  потому Крежень придвинулся ближе и какой-то бабьей ухваткой ущипнул
Цая за бок, с вывертом, исподтишка.
     - Боже   мой!   -  прохрипел  карлик.  -  И  это  шеф  особого  отдела,
полковник... Ведь вы полковник, Говард, или меня обманули?!
     - Много знаешь, урод, - прошипел Крежень. - Не страшно?
     - Страшно,  -  признался  Цай  тихо,  - очень страшно, что именно такие
выскальзывают  отовсюду,  всплывают  наверх при любых обстоятельствах! Да, я
все  про  тебя  знаю,  Говард-Иегуда  бей  Буковски,  полковник департамента
госбезопасности  Всеамериканских  Штатов...  ха-ха, бывших Штатов, начальник
седьмого отдела... думаешь, никто не

20

     знал,  чем  занимался  твой  отдел?!  Знали! Это твоя команда связывала
благообразных  и многопочтенных правителей мира сего с сатанинскими сектами,
с  гангстерскими трансгалактическими шоблами, все вы в одном котле варились:
и  сенаторы,  и  бандюги  с  большой  дороги,  и  конгрессмены,  и убийцы, и
президенты  и нарковоротилы, все, в том числе и такие гниды как ты, Крежень,
или  как  там  тебя - Седой, Петр Мансурия, Аваз Баграмов, Игрок, Порченный,
Глен  Сорос...  только  не  все  получали  вдобавок  зарплату в Синдикате, в
Черном Благе... а ты получал!
     - Заткнись, урод!
     Говард Буковски наотмашь ударил Цая по щеке.
     Тот дернул огромной головой. Смолк.
     - Ты  еще  не  все  знаешь.  Я мог бы тебе рассказать в сто раз больше,
урод!  -  голос  Креженя  был спокоен, только губа чуть подергивалась. - Это
жизнь.  А  жизнь  -  игра.  Большая игра! И только законченный болван в этой
игре  будет соблюдать чужие правила. Нет, урод, я играю по своим... потому я
и выигрываю!
     - Потому тебя и прозвали Игроком.
     - Было  дело,  -  Крежень отошел к стене, прислонился к ней. Задумался.
Вид  у  него,  несмотря  на  самодовольную и нагловатую мину, был усталый. -
Теперь  все  в  прошлом,  теперь  все  игры  закончились.  Эти,  -  он повел
седовласой  головой  куда-то  назад, - пришли навсегда. Я свою игру выиграл.
Теперь  выбор  за  тобой,  Цай. У тебя голова боль-"шая, мозгов в ней много,
сам сообразишь, что к чему.
     - А  ты  не  боишься,  что  Синдикат  тебя  накажет за предательство? -
неожиданно спросил карлик Цай.
     - Руки  коротки,  -  отрезал  Крежень,  -  теперь всех и повсюду станем
наказывать  мы!  И можешь не сомневаться, пощады не будет! Ты тут похвалялся
всеведением...  а  ты  знаешь,  что Гуг в гробу? что кости этого переметчика
Си-гурда  на дне морском? что ваш бессмертный, неистребимый русский Иван сам
на себя наложил руки, знаешь?!
     - Нет, - Цай напрягся, и голос выдал его, - ты все врешь!
     Крежень  промолчал.  Он  разглядывал  свое  стареющее, обрюзгшее лицо в
заветном   зеркальце,  все-таки  не  удержался,  не  утерпел.  Зеркальце  не
отражало  уродливого  шрама, в этом был его секрет, за это Говард Буковски и
любил его. Сорок семь лет назад начинающего десантника Говарда-
                                                                          21

     Иегуду  вышвырнули  из  двенадцатого подотряда Дальнего Поиска, и жизнь
его  потекла по иному руслу. Крежень говорил одним, что заполучил шрам после
высадки  на  Гари-зону, в сражении с людорогами, другим, что это легавые при
налете  на  шестой  блок  загонского  отделения Восьмого Неба полосанули его
сигма-скальпелем...   Но   на   самом   деле   все  было  иначе.  Семнадцать
парней-практикантов  из его взвода не вернулись с Урага, двенадцатой планеты
спиральной  системы Чилора. Там же остался лежать и командир взвода седоусый
Петр   Мищенко,   он  отрабатывал  последние  пять  лет  по  обмену,  вот  и
доотрабатывался.  Уцелел  только  Говард,  его тогда звали иначе, уцелел при
странных  обстоятельствах.  Комиссия  ничего  не  смогла выяснить, дело было
покрыто  непроницаемой  пеленой.  Все бы шло своим чередом, но через полгода
объявился  восемнадцатый  курсант, пропавший без вести. Разборка была крутой
и  дикой - юного Говарда нашли полуживого, с переломанньми ребрами, выбитыми
зубами,  раздробленными  костяшками  на  пальцах,  тремя  дырами  в  брюхе и
рассеченным  наискось лицом. Пропавший опять пропал. Пострадавшего откачали,
поставили  на  ноги. Но поползли слухи, нехорошие, отдающие приторным душком
подлости.  Слухам  поначалу  не  очень-то  верили, а потом они пропитали все
вокруг  Говарда,  на  него  стали  коситься, при встречах отворачивались, не
здоровались,  проходили  мимо...  а потом вдруг стало известно, что Синдикат
обзавелся  четырьмя  сверхсекретными десантно-боевыми ботами - ровно столько
и  считалось  утраченны