х Эмма  Один, Два и  Три.  -- Он  щелкнул пальцами, требуя
очередную кружку пива, и задумчиво поглядел вслед официанту. Ну, а дальше-то
что?
     -- Полжизни занимаюсь роботехникой, Майк, но  ни разу не слышал о серии
МА, -- заметил Макферлейн.
     --  А их сняли с производства  сразу  же после... после того,  о  чем я
собираюсь вам рассказать. Неужели ты не помнишь?
     -- Нет.
     И Донован поспешно продолжал:
     -- Мы  их приставили к  делу не теряя времени. В сезон бурь, который на
Титане  длится  в  течение  вось­мидесяти  процентов  его  обращения  вокруг
Сатурна,  наша  База  полностью  бездействовала.  Во время снего­пада стоило
отойти от  Базы на сотню ярдов  -- и пиши  пропало. В жизни не  отыскать. От
компаса мало толку -- у Титана нет магнитного поля. Роботы МА были осна­щены
вибродетекторами новой конструкции и шли пря­мо к Базе в любых условиях, так
что  добыча  руды  могла  продолжаться  хоть  круглый   год.  Помолчи,  Мак.
Вибро­детекторы тоже  перестали  поступать в продажу,  поэто­му-то  ты о них
ничего не слышал. -- Донован кашля­нул. -- Их засекретили, понял?
     --  В  первый  сезон  бурь,  --  продолжал  он, -- ро­боты  действовали
безупречно,  но  вот  с  началом  спокой­ного  сезона  Эмма  Два   принялась
выкидывать номера: пряталась  по  углам, забивалась  под  штабеля ящиков,  и
выманить ее  оттуда было не так-то просто.  В конце концов ушла с  Базы и не
вернулась. Мы решили, что в ее конструкции был какой-то дефект, и продолжали
обходиться двумя оставшимися. Но как-никак мы лиши­лись трети наших роботов,
и  поэтому,  когда  в  конце  спокойного  сезона  один  из  нас  должен  был
отправиться в Корнск,  я вызвался  слетать туда без робота. Особой опасности
не предвиделось: начало бурь ожидалось  не  раньше чем через двое суток, а я
должен  был  обернуть­ся  за  двадцать часов.  Я  уже  возвращался  и  был в
каких-нибудь  десяти  милях от Базы,  когда  внезапно подул  сильный ветер и
пошел снег.  Я  тут же посадил машину,  не дожидаясь, чтобы ветер  разбил ее
вдребез­ги; определив направление на Базу, я побежал. Преодо­леть оставшееся
расстояние при  малой  силе  тяжести  на  Титане  было  нетрудно,  сложность
заключалась в том, чтобы не сбиться с пути. Запас воздуха был у  меня вполне
достаточным, система обогрева скафандра рабо­тала нормально, но десять  миль
на Титане в бурю бесконечны.
     Затем снег повалил  так густо, что все вокруг потем­нело и превратилось
в  мутный сумрак, в котором по­мерк  даже  Сатурн,  а  солнце превратилось в
бледную точку. Я остановился, и ветер чуть не сбил меня с ног. Прямо впереди
я заметил какое-то небольшое  темное пятно. Я различил его лишь с трудом, но
я знал, что это такое. Буранник -- единственное живое  существо,  спо­собное
вынести снежные смерчи на Титане, и самый  свирепый хищник на свете. Я знал,
что мой  скафандр  от  него не  защита. Видимость  была такой скверной,  что
стрелять можно было только в упор. Промахнись я -- мне конец!
     Я начал медленно пятиться,  а  темная тень двинулась ко мне. Расстояние
между нами сокращалось.  Шепча молитву, я уже поднял  бластер, как  вдруг из
сумрака  внезапно  появилась  еще одна  тень,  но побольше, и я  завопил  от
радости. Это была  Эмма  Два, пропавший робот.  Со времени ее исчезновения я
постоянно раз­мышлял о том, что могло с ней случиться и почему.
     -- Эмма,  девочка,  прикончи  буранника  и проводи  меня  на  Базу,  --
взмолился я.
     Она только взглянула на меня, будто и не слышала моих слов, и крикнула:
     -- Не стреляйте, хозяин, только не стреляйте.
     И кинулась к бураннику.
     -- Прикончи эту чертову тварь, Эмма! -- рявкнул я.
     А она схватила буранника и побежала дальше. Я продолжал звать  ее, пока
совсем не  потерял голос,  но она так и  не вернулась, оставив меня погибать
под снегом.
     Выдержав эффектную паузу, Донован добавил:
     -- Все вы,  разумеется, знаете Первый  Закон: робот  не может причинить
вред человеку или своим бездей­ствием допустить, чтобы человеку был причинен
вредТак вот, Эмма Два убежала с буранником и оставила  меня  умирать. Первый
Закон был нарушен. К счастью, я остался цел и невредим.  Через полчаса ветер
стих. Это был  случайный шквал,  и  длился он недолго. Такое  там  бывает. А
настоящий  буран  разразился лишь  на  следующий  день.  Едва снег  перестал
валить, я  со всех ног бросился к Базе.  Через два часа туда явилась  и Эмма
Два. Разумеется, ее  тайна тут же раскрылась, и роботов МА немедленно изъяли
из продажи.
     -- Ну, и в чем же было дело? -- спросил Макферлейн.
     -- Видишь ли, Мак,  это,  конечно, верно,  что  мне,  человеку, грозила
смертельная опасность, но этого ро­бота заботило нечто более  важное, чем  я
или Первый  Закон.  Ведь  это  были  роботы  серии  МА, и этот,  прежде  чем
исчезнуть,  все норовил спрятаться в  укромное местечко.  Он  вел  себя так,
будто   с   ним   должно   было  случиться   что-то   необычное,  что-то  не
предназначенное для посторонних глаз. Так оно и вышло.
     Донован благоговейно поднял глаза к потолку, и голос его дрогнул:
     --  Буранник-то  оказался  вовсе  не  буранником. Мы назвали  его  Эмма
Младшая; Эмма Два привела ее с собой на Базу. Эмма Два испытывала необоримую
по­требность  защитить  ее  от  моего  выстрела. Что такое  Первый  Закон  в
сравнении со святыми узами материн­ской любви?


     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского




        Айзек Азимов.
        Странник в раю

     1

     Они   были  братьями.  Не  потому,   что   оба   принад­лежали  к  роду
человеческому, и не потому, что воспи­тывались в  одном интернате.  Они были
братьями в древнем, биологическом  смысле этого  слова.  К  ним, безусловно,
относился старинный термин "родственни­ки" -- слово, появившееся много веков
назад,  задолго до  Катастрофы, когда  архаичное племенное  образова­ние  --
семья -- еще имело некоторую ценность.
     Как  же это было неприятноПравда, Энтони почти  совсем  забыл огорчения
детских  лет,  а в иные периоды своей жизни  даже вовсе не вспоминал об этом
досад­ном обстоятельстве.  Но случилось так, что  Энтони оказался неразрывно
связан с Вильямом, и жизнь пре­вратилась в цепь непрерывных мучений.
     Все было бы не так ужасно, сложись обстоятельства  иначе.  Пусть бы они
по обычаю, существовавшему до  Катастрофы  (а Энтони когда-то  интересовался
исто­рией), носили одну фамилию, и только.
     Теперь   всякий   мог  взять  любую  фамилию  и   менять   ее,  сколько
заблагорассудится. Значение имела лишь цепочка символов, присваивавшихся при
рождении и остававшихся неизменными навсегда.
     Вильям  назвал   себя  Анти-Аут.  Свою   фамилию   он   считал   знаком
профессионализма. Разумеется,  выбор фамилии был его личным  делом,  но  он,
безусловно, свидетельствовал  о  дурном вкусе, Энтони в тринадцать лет отдал
предпочтение фамилии Смит и  с тех пор не имел ни малейшего желания поменять
ее. Будучи про­стой, его фамилия тем не  менее давала возможность отличаться
от окружающих, коль скоро Энтони ни разу не довелось встретить однофамильца.
Фамилия Смит  была  очень  распространена  у тех,  кто  жил до  Катастро­фы,
почему, возможно, сегодня она стала столь редкой. Но когда эти  двое, Энтони
и  Вильям,  оказывались рядом, различие  в  фамилиях не  имело  значения  --
слишком уж бросалось в глаза их внешнее сходство.
     Они не были близнецами и не  могли ими быть. В  противном случае одному
из них  просто не позволили бы появиться на свет. Однако физическое сходство
проявляется  иногда  и в неблизнецовой  ситуации, осо­бенно  если дети имеют
общих  родителей -- обоих родителей. Энтони  Смит был  моложе  брата на пять
лет, но братья  были  одинаково  носаты, с тяжелыми  веками  и  ямочками  на
подбородке -- такой им выпал генети­ческий жребий. Их родители напрашивались
на непри­ятности, когда из  странной склонности  к повторению решили завести
второго ребенка.
     Теперь,  когда силою обстоятельств они  снова оказа­лись  рядом, первой
реакцией  окружающих на их сход­ство были изумленные взгляды  и подчеркнутое
молчание. На  что Энтони  пытался не обращать  внимания,  а Вильям из чистой
бравады,  если  не  в силу извращенности, во  всеуслышанье заявлял, что  они
братья.  Присутству­ющие при этом намеревались было уточнить, имеет ли место
полное кровное сходство, но хорошее воспита­ние, как правило, брало верх,  и
они отворачивались с самым  равнодушным видом.  Со временем,  правда,  такие
инциденты происходили все реже. Большинство сотруд­ников Проекта знали об их
родстве  -- да и как  этого  можно было  не знать? -- и  старались  избежать
нелов­кой ситуации.
     Что же касается Вильяма... Не то  чтобы Вильям  ему  не нравился, вовсе
нет. Не будь  он братом Энтони или будь они не похожи внешне, они бы отлично
поладили.  Однако все сложилось так, как сложилось... Было не легче от того,
что в  детстве они играли вместе и учиться  начали в одном интернате. Кстати
говоря, от  их матери это  потребовало непростых манев­ров. Родив двух детей
от одного  отца и  исчерпав  таким  образом лимит,  поскольку  для  рождения
третьего ре­бенка  от  одних  и тех  же родителей  требовались  очень веские
причины, она почему-то захотела  навещать сво­их  сыновей одновременно. Мать
была странной женщи­ной.
     Старший,  Вильям, естественно,  покинул  интернат  пер­вым.  Он  выбрал
занятие  наукой -- генной инжене­рией. Энтони узнал об этом из письма матери
еще в пору  его учения в  интернате. К тому времени он уже достаточно хорошо
понимал,  что к чему, и настоял в разговоре с директрисой,  чтобы это письмо
было  по­следним. Однако запомнил  навсегда то  мучительное  чувство  стыда,
которое пережил из-за письма матери.
     Энтони  тоже стал ученым,  как и рекомендовал пси­холог, обнаруживший в
нем  способности к  исследова­тельской деятельности. Но, оказавшись в науке,
сохранил  опасение -- пророческое,  как теперь стало ясно, --  встретиться с
братом. Именно поэтому он выбрал спе­циальность телеметриста.  Более далекую
от  генной тех­нологии  область  трудно было  себе  представить.  Во  всяком
случае, так ему казалось...
     Потом, из-за сложностей с осуществлением  Проекта "Меркурий", все пошло
шиворот-навыворот.  Проект   зашел  в   тупик,  но  объявилось  спасительное
предложе­ние, и Энтони, того не ведая,  угодил  в ловушку, под­строенную его
родителями много  лет назад. Причем, по иронии  судьбы, предложение исходило
именно от него, самого Энтони.


     2

     Вильям   Анти-Аут  имел  о   Проекте  "Меркурий"  самое   поверхностное
представление.   Примерно  такое   же,  как   о   межзвездных   экспедициях,
отправившихся  в путь задолго до его рождения, или о колонии на Марсе, или о
попытках создать подобные колонии на астероидах. Все эти сведения оставались
на  периферии  его  созна­ния.  Сколько  он  себя помнил,  попытки  освоения
косми­ческого  пространства  вообще  не слишком занимали  его. Но однажды  в
компьютерной  распечатке  ему   попалась  на   глаза  фотография  нескольких
сотрудников Проекта  "Меркурий". Фотография привлекла его раньше всего  тем,
что  одного  из  сотрудников звали Энтони Смит.  Вильям немедленно  вспомнил
странную фамилию,  вы­бранную  его братом. Брата  звали Энтони. Двух  Энтони
существовать не могло.
     Он  внимательно   вгляделся   в  лицо  на  фотографии.  Ошибиться  было
невозможно. Он посмотрел в зеркало. Да, ошибиться невозможно.
     С одной  стороны, это  было забавно,  но, с другой стороны,  он понимал
это, можно  угодить в неловкую  ситуацию. Да, как  ни отвратительно,  они --
родные братья,  и с  этим  ничего  не  поделаешь.  Их  отец  и мать, начисто
лишенные воображения, сделали то, чего уже не исправишь.
     Собираясь  на  работу,  Вильям,   по   рассеянности  оче­видно,   сунул
распечатку в  карман  и  за обедом  наткнулся на  нее. Он  опять  пристально
вгляделся  в лицо увлечен­ного человека. Вильям  про себя отметил прекрасное
качество фотографии.
     За столом  с ним  сидел  Марко  Как-там-была-его-фамилия-на-той-неделе.
Марко полюбопытствовал:
     -- Что ты разглядываешь, Вильям?
     Повинуясь внезапному импульсу, Вильям протянул ему фотографию:
     --  Это мой брат. --  Произнося  эту фразу,  он чувст­вовал  себя  так,
словно бы добровольно полез в заросли крапивы.
     Марко, хмурясь, посмотрел на фотографию и спросил:
     -- Кто? Тот, что стоит рядом с тобой?
     -- Нет, тот, который  я.  Я хочу сказать, который выглядит,  как я. Это
мой брат.
     На  этот раз пауза затянулась надолго.  Наконец, возвращая  фотографию,
Марко спросил безразличным тоном:
     -- Общие родители?
     -- Да.
     -- И отец и мать?
     -- Да.
     -- Забавно!
     -- Вот и мне так кажется, -- вздохнул Вильям. -- Здесь написано, что он
работает телеметристом в Теха­се. А я здесь исследую аутизм.
     Однако  в  тот  же  день Вильям  выбросил из  головы  мысль о  брате  и
распечатку тоже  выбросил. Ему не  хотелось, чтобы распечатка попала в  руки
его нынеш­ней подружки. Его утомляло ее грубоватое чувство юмора и радовало,
что  она не  хочет  иметь  ребенка. У него-то ребенок уже  был.  Он  родился
несколько лет  назад,  и в его производстве Вильям сотрудничал  с  маленькой
брюнеткой. Звали ее не то Лаура, не то Линда.
     А еще спустя примерно год в жизни Вильяма появил­ся Рэндалл, и на мысли
о брате просто не оставалось времени.
     Впервые  о Рэндалле Вильям услышал, когда  тому исполнилось шестнадцать
лет. Его все усиливавшаяся замкнутость приняла такие формы, что  руководство
интерната  в Кентукки,  где  Рэндалл воспитывался,  при­няло решение  о  его
ликвидации, однако дней за восемь или десять  до усыпления  кому-то пришло в
голову сообщить о нем в Нью-Йорк,  в Институт  науки о человеке  (обычно его
называли Институтом Гомологии).
     Доклад о Рэндалле Вильям получил в числе прочих докладов, и поначалу он
ничем не привлек его внима­ния. Ему предстояла поездка в интернат в Западной
Вирджинии.  Поездка разочаровала его, и  в пятидесятый  раз  поклявшись себе
впредь  производить  инспектиро­вание   только   с  помощью   телевизионного
изображения,  он решил,  раз уж его занесло  в такую даль, завернуть еще и в
интернат в  Кентукки. Собственно,  ничего  особенного от  этой поездки он не
ожидал.
     Однако, после первых же  десяти минут знакомства с генетической моделью
Рэндалла, Вильям  связался с Институтом, чтобы сделать компьютерные расчеты.
В ожидании ответа он откинулся на спинку стула в  легкой испарине  от мысли,
что  только  в  последнюю  минуту,  поддавшись неясному импульсу, завернул в
Кентукки. Не случись этого, Рэндалла через  неделю, а то и рань­ше, не стало
бы.  Обычно ликвидация  происходила  так: лекарство безболезненно  вводили в
систему  кровооб­ращения,  и  человек  погружался  в  мирный   сон,  который
становился все глубже, постепенно  превращаясь  в са­мое смерть. У лекарства
было сложное название из  двадцати трех  слогов. Вильям, как и все,  называл
его нирванамином.
     Вильям спросил:
     -- Как его полное имя, мадам?
     Директриса ответила:
     -- Рэндалл Нихто, господин ученый.
     -- Никто! -- воскликнул Вильям,
     -- Н-и-х-т-о, -- произнесла директриса по бук­вам. -- Он выбрал фамилию
год назад.
     --  И  вы  не  придали  этому значения? Это  звучит как "никто"! Вам не
пришло в голову доложить об этом молодом человеке в прошлом году?
     -- Я не думала... -- начала директриса виновато.
     Вильям  махнул  рукой.  Откуда ей  знать?  По критери­ям,  предлагаемым
учебником,  генетическая модель  Рэн­далла,  действительно,  не  заслуживала
внимания.  Но  именно  эту сложную  комбинацию Вильям  с  коллегами пытались
получить, проводя бесконечные эксперимен­ты с детьми, страдающими аутизмом.
     Рэндалл был на пороге ликвидации! Марко, самый здравомыслящий человек в
их группе, всегда возмущал­ся  тем, что  интернаты  слишком уж настаивают на
абор­тах  до рождения и ликвидации  после  рождения. Он доказывал, что любая
генетическая модель  должна  иметь возможность развиваться и  никого  нельзя
ликвидиро­вать, не проконсультировавшись с гомологистом.
     -- Но ведь гомологистов не хватает, -- спокойно возражал Вильям.
     -- Но  мы  могли  бы просматривать все генетические  модели хотя бы  на
компьютере, -- отвечал Марко.
     -- Чтобы спасти нечто полезное для нас?
     --  Что могло бы быть полезным  для  гомологии се­годня или в  будущем.
Научиться правильно понимать  себя  -- значит изучать  генетические модели в
действии, и заметь, что именно  аномальные,  порой  чудовищные  модели  дают
максимум информации. Всей нашей науке  было  известно о человеке меньше, чем
нам уда­лось узнать за время экспериментов над больными аутизмом...
     Вильям, которому название  "генетическая  физиоло­гия" человека до  сих
пор нравилось больше, чем "гомо­логия", покачал головой.
     -- Вспомни, с какой осторожностью нам приходит­ся вести  игру. Общество
должно согласиться с полез­ностью  наших экспериментов, а оно  идет на это с
трудом. Ведь наш материал -- человеческая жизнь.
     -- Бесполезная жизнь. Предназначенная к ликвида­ции.
     --  Быстрая  и легкая  ликвидация -- это  одно,  а  на­ши эксперименты,
обычно длинные и неприятные, -- другое.
     -- Бывает, что мы им помогаем.
     -- А бывает -- не помогаем.
     Честно говоря,  они  понимали бессмысленность этого  спора. Получить  в
свое распоряжение интересную ано­малию -- всегда  проблема для гомологистов,
а  способа заставить  человечество  согласиться  на увеличение их  числа  не
существовало. Люди не могли забыть о травме, нанесенной Катастрофой.
     Лихорадочный всплеск интереса к космическим раз­работкам  мог  быть  (и
был, по мнению некоторых социоло­гов)  следствием того,  что, столкнувшись с
Катастрофой, люди поняли, как уязвима жизнь на планете.
     Но это не меняло дела.
     Рэндалл  был  уникален.   В  его  генетической  модели  характеристики,
приводящие  к аутизму,  нарастали мед­ленно и постепенно, и  для  ученых это
означало, что  о Рэндалле известно больше,  чем  о любом подобном  пациенте.
Удалось  даже  зафиксировать   слабые  пробле­ски,  отличающие  его   способ
мышления,  прежде  чем он окончательно закрылся  и  спрятался в  собственном
пан­цире, -- безразличный, недостижимый.
     Затем начался период, в течение которого  Рэндалла подвергали все более
длительной искусственной стиму­ляции, и мало-помалу раскрывались секреты его
мозга,  давая  ключи к пониманию работы мозга всех людей, как  тех,  кто был
подобен ему, так и тех, кого принято считать нормальными.
     Полученные результаты были столь значительны, что Вильям стал понимать:
его мечта об излечении аутизма  это не просто  мечта. Вильям радовался,  что
выбрал себе фамилию Анти-Аут.
     И  как раз тогда, когда работа  с Рэндаллом особенно  радовала Вильяма,
пришел вызов из  Далласа.  Начальст­во  требовало,  чтобы он переключился на
новую проблему.
     Оглядываясь назад, он так и не смог понять, чем, в конечном счете, было
продиктовано его согласие по­ехать в Даллас.
     Позже он, конечно, оценил, насколько удачно все сложилось, но почему он
принял  такое решение?  Было  ли  у  него в  самом  начале  смутное, неясное
предчувст­вие того, к чему оно может привести? Нет, этого быть не могло.
     Было  ли  в  нем  неосознанное воспоминание  о той  старой распечатке с
фотографией его брата? Наверняка и этого не могло быть.
     Он   позволил  убедить  себя,  и  только  когда  звук  микрореакторного
двигателя сменился мягким жужжа­нием и  антиграв  принял на себя нагрузку по
мягкой посадке, только тогда он вспомнил о фотографии.
     Энтони  работал  в Далласе и, как  теперь  вспомнил  Вильям,  в Проекте
"Меркурий".  Именно  этот  проект  упоминался в  распечатке.  Вильям  сделал
глотательное движение, почувствовав мягкий толчок  и поняв,  ч