шепот  исходит  от  манекена,  но   когда   я
приблизилась к нему, смутное бормотание сделалось тише,  а  не  громче.  Это
говорили стены. Под безучастными взорами Энн и  Винсента  я  прислонилась  к
оштукатуренной стене и  прислушалась.  Шепот  слышался  отчетливо,  но  слов
разобрать  было  нельзя.  Похоже,  звучало  несколько  голосов,  но  у  меня
создалось впечатление, что они обращаются непосредственно ко мне.
   - Вы что-нибудь слышите? - поинтересовалась я у Энн.
   Она нахмурилась, пытаясь отгадать  ответ,  который  доставит  мне  больше
всего удовольствия.
   - Только шум уличного движения, - ответила она наконец. - Где-то на улице
кричат мальчишки.
   Я покачала головой  и  снова  приникла  ухом  к  стене.  Шепот  продолжал
звучать, и в нем не было ни настойчивости, ни угрозы. Мне показалось, что  в
тихих переливах звуков я различила отдельные слоги своего имени.
   В  привидения  я  не  верю.  Не  верю  в  сверхъестественные  явления.  В
полтергейст. Но, становясь старше, я начала понимать, что точно так же,  как
радиоволны продолжают поступать в пространство даже тогда, когда  передатчик
уже выключен, некоторые индивидуумы продолжают излучать силу воли даже после
своей смерти. Однажды Нина рассказывала мне об археологе, обнаружившем голос
гончара, который был мертв уже несколько тысяч лет,  -  он  был  записан  на
ложбинках сделанного им горшка - металл, впечатанный  в  глину,  и  вибрации
кончиков пальцев действовали, как граммофонная пластинка и  игла.  Не  знаю,
насколько   это   соответствовало   действительности,   но    зато    вполне
согласовывалось с той мыслью, к которой  я  пришла  самостоятельно.  Люди  -
особенно те, немногие, обладающие Способностью подобно нам, - могут внедрять
свою силу воли не только в одушевленные существа, но и в предметы.
   Я снова подумала  о  Нине  и  поспешно  отстранилась  от  стены.  Шепотки
умолкли.
   - Нет, это не имеет никакого отношения к Нине, - произнесла  я  вслух,  -
Это дружелюбные голоса.
   Мои спутники молчали - Энн не знала, что сказать на это, а Винсент,  даже
если и знал, то не мог сказать. Я улыбнулась им, и Энн одарила меня ответной
улыбкой.
   - Пошли, - сказала я. - Устроим второй завтрак и вернемся сюда позже. Мне
очень понравилась Ропщущая Обитель, Энн. Вы правильно сделали,  что  привели
меня сюда.
   Энн Бишоп расцвела от счастья.
   К полудню  понедельника  Энн  и  Винсент  доставили  в  Ропщущую  Обитель
складную кровать и новые матрацы, купили свечей, подсвечников и три масляных
обогревателя, заполнили кухонные полки  банками  и  консервированной  пищей,
установили  небольшую  плиту,  работавшую  на  бутане,  посреди   массивного
кухонного стола, а также вымыли и пропылесосили все комнаты.
   Я распорядилась поставить свою кровать в  детской.  Энн  принесла  чистые
простыни, одеяла и свое  любимое  амонитское  покрывало.  Винсент  расставил
вдоль кухонной стены ряд новых совков и  ведер.  Относительно  отсутствующей
канализации я пока ничего не могла сделать, к тому же большую часть  времени
я собралась по-прежнему проводить у Энн. Просто  мне  захотелось  обустроить
Ропщущую Обитель и сделать ее более удобной  для  своих  неизбежных  будущих
визитов.
   В понедельник днем Энн сняла все свои деньги с текущих  и  сберегательных
счетов - почти сорок две тысячи долларов - и начала переводить акции,  бонды
и страховки в наличные. В иных случаях ей приходилось платить пени, но никто
из нас не возражал. Деньги я складывала в свой багаж.
   К четырем часам дня - когда за окном  едва  брезжил  зимний  свет  -  все
помещения Ропщущей Обители ярко сияли от света  десятков  свечей;  гостиную,
кухню и детскую обогревали приятно мерцающие масляные батареи, а Винсент уже
три часа как копался в подземном ходе, вынося землю в дальний угол  двора  и
складывая ее под массивное гингко. Это  была  грязная,  тяжелая  и  возможно
опасная работа, но Винсенту было полезно выполнять такие задания, физический
груд помогал ему избавляться от затаенной ярости. Я знала, что Винсент очень
силен - гораздо сильнее, чем можно было предположить, глядя на его сухопарое
сутулое тело, - но  теперь  мне  удалось  установить  истинные  размеры  его
жилистой мощи и чуть ли не демонической энергии.
   Я не осталась ночевать в Ропщущей Обители, по крайней мере  в  ту  первую
ночь, но пока задувались свечи и выключались  обогреватели,  я  поднялась  в
детскую и остановилась там при свете одной-единственной свечи, пламя которой
отражалось  в  пуговичных  глазах  тряпичных   кукол   и   стеклянных   очах
мальчика-манекена.
   Шепот стал слышнее. Если я и не могла различить слов, то по крайней  мере
в их интонации  ощущала  благодарность.  Они  желали  мне  добра  и  просили
вернуться.

***

   Накануне Рождества, во вторник, Винсент вытащил из подземного хода  около
полутонны земли. Расчистив следующие  двенадцать  футов,  мы  выяснили,  что
дальше тоннель сохранился почти полностью, если не  считать  осыпавшихся  за
последние два столетия камней  и  земли.  В  среду  утром  Винсент  разобрал
большую часть выхода, открывавшегося  на  поверхности  невдалеке  от  аллеи,
которая шла с тыльной стороны  одноквартирных  домов  на  расстоянии  одного
квартала от нас. Он заложил выход досками и вернулся в Ропщущую Обитель.  На
него стоило посмотреть - парень  весь  был  покрыт  грязью,  старая  рабочая
одежда разорвана и  испачкана  землей,  длинные  волосы,  свисающие  жирными
прядями, распущены, глаза горят. У меня с собой оказался лишь  один  большой
термос с водой; я заставила Винсента раздеться и устроиться на  кухне  возле
обогревателя, а сама отправилась в дом к Энн, чтобы выстирать и высушить его
одежду.
   Энн весь день обслуживала праздничную рождественскую  трапезу.  На  улице
было темно и  почти  пусто.  Мимо  прошуршал  одинокий  троллейбус  с  уютно
освещенным салоном. Начал падать снег.
   Я вдруг обнаружила, что совсем одна и  полностью  беззащитна.  В  обычной
ситуации я бы и квартала не прошла без  сопровождения  хорошо  обработанного
спутника,  но  целый  трудовой  день   в   Ропщущей   Обители   и   странные
предупреждения шепотков в детской, поглотившие все мои мысли, заставили меня
потерять бдительность. К тому же я размышляла о Рождестве.
   Я всегда относилась к Рождеству с  особым  чувством.  Вспоминала  большую
елку и праздничный обед, которые устраивались, когда я была маленькой.  Отец
разделывал индейку, а в мои обязанности входило  делить  прислуге  маленькие
подарочки. Помню, что за несколько недель я начинала сочинять краткие  слова
благодарности  персоналу,  а  основном  состоявшему  из  пожилых  негров   и
негритянок. По большей части я высказывала похвалу,  а  некоторых  осторожно
журила за недостаток усердия, опуская в поздравлении значимые  фразы.  Самые
лучшие подарки и самые теплые  слова  неизменно  приберегались  для  тетушки
Гарриэт, толстой стареющей негритянки, которая вынянчила и  вырастила  меня.
Гарриэт родилась рабыней.
   Интересно, что много лет спустя в Вене Нина, Вилли и я вспоминали похожие
детали своего детства,  и  в  частности  доброту  к  прислуге.  Да,  в  Вене
Рождество для нас было изумительным праздником. Я помню  зиму  1928  года  с
катанием на санках с крутого берега замерзшего Дуная  и  пышным  банкетом  в
арендованной вилле к югу от  города.  Лишь  в  последние  годы  я  перестала
отмечать Рождество так, как мне того хотелось бы. Всего  две  недели  назад,
при нашей последней встрече,  мы  как  раз  обсуждали  с  Ниной  прискорбное
обнищание духа Рождества. Люди перестали понимать,  что  же  на  самом  деле
означает этот праздник.
   Мальчиков было восемь, и все цветные. Не знаю, какого они были  возраста.
Но все выше меня, у троих или четверых над пухлой верхней губой уже виднелся
черный пушок. Они показались мне  каким-то  одним  существом,  состоящим  из
локтей и коленок и издающим крики и хриплые непристойности. Выкатились из-за
угла на Джермантаун-стрит и оказались прямо передо мной. Один из них  держал
большой приемник, изрыгающий какофонию звуков.
   Вздрогнув, я остановилась и посмотрела на них, все еще погруженная в свои
размышления о Рождестве и своих отсутствующих друзьях.  Не  обращая  на  них
внимания, я ждала, когда  они  сойдут  с  тротуара  и  уступят  мне  дорогу.
Возможно, было что-то такое  в  выражении  моего  лица  или  гордой  осанке,
отличающейся от обычного раболепствующего  поведения  белых  в  негритянских
районах северных городов, что заставило  одного  из  них  обратить  на  меня
внимание.
   - Ты на что уставилась, тетя? - осведомился высокий подросток  в  красной
кепке. На лице - смесь  тупости  и  презрения,  выработавшаяся  в  его  расе
вследствие многовекового племенного невежества.
   - Жду, мальчики, когда вы уступите дорогу леди, -  промолвила  я  тихо  и
вежливо. В обычной ситуации я бы  промолчала,  но  голова  моя  была  занята
другими мыслями.
   - "Мальчики"! - воскликнул тот, что был в красной кепке. -  Кого  это  ты
называешь мальчиками? - Они образовали полукруг. Я уставилась в одну  точку,
чуть повыше их голов.
   - Эй, ты что это себе думаешь? - осведомился один  из  них  -  толстяк  в
грязной серой парке. Отвечать я не стала.
   - Пошли, - бросил другой, пониже, и с менее  грубым  выражением  лица.  У
него были голубые глаза. - Пошли, старики.
   Они собрались уходить, но негр в красной кепке решил поставить  последнюю
точку.
   - В следующий раз смотри, с кем имеешь дело, старая шлюха! - заявил он  и
сделал жест, будто намереваясь толкнуть меня в грудь или плечо.
   Я поспешно сделала шаг назад,  чтобы  он  не  мог  ко  мне  прикоснуться,
зацепилась каблуком за бровку  тротуара,  потеряла  равновесие  и,  взмахнув
руками, рухнула на снег, усеянный собачьими экскрементами, между тротуаром и
проезжей частью. Толпа подростков разразилась громовым хохотом.
   Низенький мальчик с  голубыми  глазами  махнул  рукой,  призывая  всех  к
спокойствию, и сделал шаг ко мне.
   - С вами все в порядке? - Он протянул руку, словно намереваясь помочь мне
встать.
   Но я лишь смотрела на них, не обращая  никакого  внимания  на  его  руку.
Через мгновение он пожал плечами и двинулся дальше вместе с  остальными.  Их
дикая музыка отдавалась эхом в безмолвных витринах магазинов.
   Я сидела до тех пор, пока они  не  скрылись  из  виду,  затем  попыталась
встать, поняла безнадежность этого и поползла на четвереньках к парковочному
счетчику, который можно было использовать вместо опоры.  Некоторое  время  я
стояла дрожа, опираясь на счетчик. То  и  дело  мимо  проносились  машины  -
наверное, люди  спешили  домой  к  рождественскому  столу,  -  обливая  меня
фонтанами грязи. Мимо прошли две полные молодые негритянки,  переговариваясь
базарными голосами. Никто не остановился, чтобы помочь мне.
   Когда я добралась до дома Энн, меня все еще  колотила  дрожь.  Позднее  я
поняла, что с легкостью могла призвать ее на помощь, но в тот момент я  была
неспособна мыслить отчетливо. Навернувшиеся на глаза  от  порывов  холодного
ветра слезы так и застыли на моих щеках.
   Энн тут же налила мне горячую ванну, помогла выбраться из грязной  одежды
и приготовила чистую, пока я мылась.
   Когда я села за стол, было уже девять вечера - я ела одна, Энн  сидела  в
соседней комнате. Покончив с вишневым пирогом, поданным  на  десерт,  я  уже
точно знала, что мне делать. Достав ночную рубашку и  остальные  необходимые
вещи, я заставила Энн принести постельное белье, смену одежды для  Винсента,
запас еды и напитков, а также пистолет, позаимствованный мною у  таксиста  в
Атланте.
   Мы быстро и без приключений добрались до Ропщущей Обители. Снег уже валил
вовсю. Проходя мимо того места, где я упала, я отвернулась.
   Винсент сидел там же, где я его оставила. Он оделся и начал  с  жадностью
есть. Я не  слишком  беспокоилась  о  регулярном  питании  Винсента,  но  за
последние два дня раскопок в нем сгорели  тысячи  калорий,  и  мне  хотелось
восстановить его силы. Он ел как животное. Его руки, лицо и волосы  все  еще
были грязными и запекшимися от красной глины, а  его  вид  и  чавканье  были
просто звериными.
   Поев, Винсент принялся натачивать косу и одну из лопат,  которую  за  два
дня до этого Энн купила в хозяйственном магазине на улице Челтен.
   Было уже почти двенадцать, когда я поднялась в  детскую,  закрыла  дверь,
разделась и легла. В трепещущем пламени  свечи  за  мной  следили  блестящие
стеклянные глаза мальчика-манекена. Энн сидела внизу,  в  гостиной,  сторожа
входную дверь - она слегка улыбалась, держа на коленях, прикрытых  фартуком,
заряженный револьвер тридцать восьмого калибра.
   Винсент выбрался подземным ходом. Лицо его  стало  еще  более  грязным  и
мокрым, пока он волочил по темному проходу косу и лопату. Я закрыла глаза  и
отчетливо увидела, как в  тусклом  свете  аллеи  падает  снег,  как  Винсент
выбирается  возле  гаража,  вытаскивает   следом   длинные   инструменты   и
устремляется вниз по аллее.
   Морозный воздух благоухал чистотой. Я ощущала мерные сильные удары сердца
Винсента, чувствовала, как гнутся и трепещут заросли его мыслей,  словно  от
порывов ветра, по мере того как все больше  адреналина  вбрасывалось  ему  в
кровь. Мышцы моих собственных губ непроизвольно напряглись, растягивая их  в
такую же широкую жестокую ухмылку, как у Винсента.
   Он быстро миновал аллею, немного задержался  у  поворота  к  ряду  черных
одноквартирных домов и бросился бегом по  южной  стороне  улочки  туда,  где
лежали самые темные тени. Здесь он  остановился,  но  я  мысленно  заставила
Винсента повернуть голову в  том  направлении,  где  исчезли  те  подростки.
Ноздри у Винсента  раздувались,  когда  он  начал  принюхиваться  к  ночному
воздуху, пытаясь различить запах негров.
   Ночь была тихой, если не считать отдаленного звона колоколов, возвещавших
о рождении нашего Спасителя. Винсент склонил голову, взвалил лопату  и  косу
на плечо и углубился во мрак аллеи.
   Лежа наверху в Ропщущей Обители, я улыбнулась, повернулась лицом к  стене
и погрузилась в легкое шипение шепотков, накатывавших на меня, как волны  во
время прилива.

Глава 6

ВАШИНГТОН. ОКРУГ КОЛУМБИЯ

Суббота, 20 декабря 1980 г.

   - Вы ничего не знаете об истинной природе насилия, - говорило Солу  Ласки
то, что когда-то было Френсисом Харрингтоном.
   Они шли по аллее в  направлении  к  Капитолию.  Холодные  лучи  вечернего
солнца  освещали  белые  гранитные  здания,   клубились   белые   завихрения
автобусных  и  автомобильных  выхлопов.  Возле  пустых   скамеек   осторожно
прогуливалось несколько голубей.
   Сол чувствовал, как дрожат мышцы его живота и ног, и понимал, что это  не
является всего  лишь  простой  реакцией  на  холод.  Его  охватило  страшное
возбуждение, как только они вышли из  Национальной  художественной  галереи.
"Наконец-то, после всех этих лет".
   - Вы считаете себя специалистом в области насилия, - продолжал Харрингтон
на немецком, хотя Сол никогда не слышал, чтобы раньше тот  пользовался  этим
языком, - но вы ничего о нем не знаете.
   - Что вы имеете в  виду?  -  спросил  Сол  по-английски  и  засунул  руки
поглубже в карманы пальто. Его голова находилась в постоянном движении -  он
то смотрел на человека, выходящего из восточного крыла Национальной галереи,
то, прищурившись, вглядывался в одинокую  фигуру  на  дальней  скамейке,  то
пытался  различить  что-нибудь  за  задымленными  окнами  медленно  ехавшего
лимузина. "Где вы, оберет?" При мысли о том, что нацистский  прохвост  может
быть где-то поблизости, у Сола сжималась диафрагма.
   - Вы  воспринимаете  насилие  как  извращение,  -  тем  временем  говорил
Харрингтон на безупречном немецком, - в то время как на  самом  деле  это  -
норма. Оно составляет самую суть человеческого существа.
   Сол изо всех сил пытался следить за разговором. Нужно выманить оберста..,
каким-то образом высвободить Френсиса из-под его  контроля..,  найти  самого
оберста.. Но как?
   - Глупости, - бросил Сол. - Это  общее  заблуждение,  но  на  самом  деле
природа насилия столь  же  чужда  человеку,  как  какая-нибудь  болезнь.  Мы
справились с такими заболеваниями, как полиомиелит и черная оспа. Значит, мы
можем справиться и с насилием в человеческом поведении.  -  Сол  перешел  на
профессиональные интонации. "Оберет, где же вы?"
   Харрингтон  рассмеялся.  Это   был   старческий   смех   -   прерывистый,
перемежающийся влажными хрипами. Сол взглянул на молодого человека,  шедшего
рядом с ним, и вздрогнул.  У  него  возникло  страшное  ощущение,  что  лицо
Френсиса - короткие  рыжие  волосы,  веснушки  на  скулах  -  словно  маска,
натянуто на череп другого человека.  Тело  Харрингтона  под  длинным  плащом
выглядело странно неуклюжим, будто тот внезапно растолстел или надел на себя
несколько свитеров.
   - Вы не сможете  справиться  с  насилием,  как  невозможно  справиться  с
любовью, ненавистью или смехом, - произнес Френсис  Харрингтон  тоном  Вилли
фон Борхерта. - Страсть к насилию - одна из характерных  черт  человечества.
Даже слабые хотят стать сильными в основном для того, чтобы взять кнут.
   - Чушь! - снова возразил Сол.
   -  Чушь?  -  переспросил  Харрингтон.  Они  перешли  проезд  Мэддисона  и
оказались  на  аллее  за  Капитолийским  прудом.  Харрингтон  опустился   на
скамейку,  обращенную  к  Третьей  улице.  Сол   последовал   его   примеру,
предварительно окинув взглядом всех, кто находился поблизости. Таковых  было
немного. И ни один из гуляющих не походил на его оберста.
   - Дорогой мой еврей, - презрительно промолвил Харрингтон, -  возьми  хотя
бы Израиль.
   - Что?! - Сол резко повернулся и уставился на Френсиса, как  будто  видел
этого человека в первый раз. - Что вы имеете в виду?
   - Твоя любимая страна прославилась своим жестоким обращением с врагами, -
продолжил Харрингтон. - Ее ветхозаветный девиз "око за око, зуб за зуб",  ее
политика выражается в непреложном отмщении, она гордится мощью своей армии и
военно-воздушных сил.
   - Израиль  вынужден  защищаться,  -  спокойно  сказал  Сол.  От  ощущения
ирреальности этой полемики голова у него шла кругом. За их спинами последние
лучи солнца освещали купол Капитолия.
   Харрингтон снова рассмеялся.
   - Ах да, моя верная пешка! Насилие  во  имя  самозащиты  всегда  выглядит
симпатичнее. Так было и с вермахтом. - Он  подчеркнул  первую  часть  слова,
означающую "защита". - У Израиля есть враги, не так ли?  Но  они  были  и  у
"третьего  рейха".  И  не  последними  из  этих  врагов  являлись  те  самые
бездельники,  которые  прикидывались  беспомощными   жертвами,   когда   они
стремились уничтожить рейх. Теперь же они именуют себя героями,  осуществляя
насилие над палестинцами.
   На эту эскаладу Сол отвечать не стал. Антисемитизм Харрингтона был  всего
лишь подначкой.
   - Чего вы хотите? - тихо спросил он. Харрингтон поднял брови.
   -  Просто  побеседовать  со  старым  знакомым,  -   произнес   он   вдруг
по-английски.
   - Как вы меня нашли? Харрингтон пожал плечами.
   - Я бы сказал, что это  ты  нашел  меня,  -  ответил  Френсис  Харрингтон
странным хриплым голосом. - Представь себе мое удивление, когда  в  Чарлстон
вдруг прибыла моя дорогая пешка. Мой Вечный Жид - ив такой дали от Челмно.
   "Как вы меня узнали?" - чуть  было  не  спросил  Сол,  но  удержался.  Те
несколько часов, когда они вдвоем пребывали в теле  Сола  сорок  лет  назад,
создали между ними такую омерзительную  близость,  которую  невозможно  было
передать никакими словами. Сол не  сомневался,  что  сразу  узнает  оберста,
несмотря на разрушительное влияние времени. Вместо этого он спросил:
   - Вы следили за мной от самого Чарлстона? Харрингтон улыбнулся.
   - Ты доставил бы мне огромное удовольствие, если  бы  позволил  послушать
одну из твоих лекций в Колумбии. Возможно,  мы  бы  поспорили  об  этических
принципах "третьего рейх