-  Видите,  как  обрезана  бумага?  Слишком  небрежно  для   коммерческой
лаборатории. Не думаю, что ее вообще обрезали... Потому  я  и  полагаю,  что
объектив длиннофокусный.  Но  печатали  второпях.  Домашние  лаборатории,  в
которых можно работать с цветными фото, сейчас -  вполне  обычное  дело,  но
если у вашего оберста или миз Фуллер нет знакомых с такой лабораторией,  они
сами  не  могли  бы  обработать  ее.  Вы  недавно   видели   кого-нибудь   с
автоматическим фотоаппаратом, имеющим такой вот объектив, шериф?
   Джентри улыбнулся.
   - У Дика Хейнса в точности такая штуковина! Крохотная "Коника" и  большой
бушнеловский объектив.
   Натали вернула ему фотографию и, нахмурившись, повернулась к Солу.
   - Может ли так быть, что есть еще и.., другие? Такие же твари?
   Сол сложил на груди руки и устремил взгляд куда-то назад, на город.
   - Я не знаю, - медленно проговорил он. - Много лет я думал, что оберет  -
единственный в своем роде. Жуткий уродец,  порождение  "третьего  рейха",  -
если такое вообще возможно. Но потом исследования показали, что  способность
воздействовать на психику других людей не так уж редко встречается.  Читаешь
историю и поневоле задумываешься -  а  может  быть,  такие  индивиды,  очень
разные сами по себе, как Гитлер, Распутин и Ганди, - все они обладали  такой
способностью? Возможно, мы имеем здесь дело с континуумом, и оберет, Фуллер,
Нина Дрейтон и бог знает кто еще просто  представляют  собой  крайние  точки
этого континуума...
   - Значит, могут быть и другие?
   - Да, - сказал Сол.
   - И они, непонятно  по  какой  причине,  интересуются  мной?  -  заключил
Джентри.
   - Да.
   - Ладно. Значит, мы пришли снова туда,  откуда  начали.  -  Шериф  тяжело
вздохнул.
   - Не  совсем,  -  возразил  Сол.  -  Завтра  я  разузнаю,  что  смогу,  в
Вашингтоне. А вы, шериф, можете продолжить поиски этой Фуллер. И еще следите
за тем, как идет расследование той авиакатастрофы...
   - А мне что делать? - спросила Натали. Сол немного смутился.
   - Вам было бы разумней вернуться в Сент-Луис...
   - Только не в том случае, если я могу чем-то помочь здесь. Что  я  должна
делать?
   - У меня есть кое-какие соображения, - сказал  Джентри.  -  Мы  их  можем
обсудить завтра утром, когда отвезем профессора в аэропорт.
   - Хорошо, - согласилась Натали. - Я здесь останусь  по  крайней  мере  до
первого января или чуть позже.
   - Я дам вам свой домашний и рабочий телефоны в Нью-Йорке, - сказал Сол. -
Нам надо связываться по крайней мере через день. И вот еще что, шериф.  Даже
если все наши попытки разузнать что-то ни к чему не  приведут,  есть  способ
сделать это через газеты и ТВ...
   - Каким образом?
   - Метафора мисс Престон насчет того, что они вампиры, не так уж далека от
истины, - сказал Сол. - Так же,  как  и  вампиров,  их  съедают  собственные
темные инстинкты. Когда эти инстинкты  удовлетворяются,  не  заметить  этого
невозможно.
   - Вы имеете в виду сообщения о других возможных убийствах?
   - Вот именно.
   - Но в этой стране происходит больше убийств за один день, чем  в  Англии
за весь год. - Джентри развел руками.
   - Верно, но оберет и остальные.., у них страсть  к  особым  убийствам,  -
тихо сказал Сол. - Не  думаю,  чтобы  они  могли  совершенно  изменить  свои
привычки, какой-то след болезненности  или  извращенности  все  равно  будет
заметен.
   - О'кей, - вздохнул Джентри. - Значит, в худшем случае будем ждать,  пока
эти.., эти вампиры не начнут убивать снова. Будем  разыскивать  их  по  этим
следам. Ну, допустим, мы их найдем... И что тогда?
   Сол вытащил из  кармана  платок,  снял  очки  и  принялся  их  протирать,
близоруко щурясь на огни гавани. Огни виднелись ему,  как  несфокусированные
призмы, ночь, казалось, надвигалась на них со всех сторон.
   - Тогда вот что. Мы их выследим и поймаем. А потом  мы  сделаем  то,  что
делают со всеми вампирами. - Он снова надел очки и  едва  заметно  улыбнулся
Натали и шерифу. Улыбка получилась безрадостной. -  Мы  проткнем  их  сердив
кольями. Отрубим им  головы.  И  набьем  рот  чесноком.  А  если  и  это  не
подействует... - Улыбка Сола стала еще холоднее.  -  Тогда  придумаем  нечто
такое, что подействует.

Глава 13

ЧАРЛСТОН

Среда, 24 декабря 1980 г.

   Для Натали Престон это был самый одинокий сочельник за всю  ее  жизнь,  и
она решила что-нибудь  предпринять  по  этому  поводу.  Она  взяла  сумочку,
"Никон" со 135-миллиметровым объективом, вышла из дому и медленно поехала  в
Старый Город. Не было еще четырех часов, но уже начало темнеть.
   Она ехала мимо старых домов и дорогих магазинов,  слушала  рождественскую
музыку и понемногу думала обо всем.
   Ей очень не хватало отца. В последние годы она все реже  видела  его,  но
теперь сама мысль, что его больше нет, что он больше не думает о  ней  и  не
ждет ее, была невыносима, словно что-то внутри нее рушилось, сворачивалось и
разрывало ей сердце. Ей хотелось плакать.
   Когда ей сообщили о смерти отца по телефону, она не плакала. Не плакала и
тогда, когда Фред  отвез  ее  в  аэропорт  Сент-Луиса.  Вообще-то  он  хотел
полететь вместе с ней, но она возражала, и он не  стал  настаивать.  Она  не
плакала на похоронах и после похорон, все эти часы и дни смятения и встреч с
родственниками и друзьями. Через пять дней после убийства отца  и  четыре  -
после возвращения в  Чарлстон  Натали  как-то  ночью  не  смогла  заснуть  и
принялась искать, что бы  почитать,  наткнулась  на  сборник  юмористических
рассказов  Джин  Шеппард.  Книга  открылась  на  странице,  где   на   полях
размашистым почерком отца было написано: "Почитать с Натой этим Рождеством".
Она  прочитала  страницу,  где  описывался  смешной  и   в   то   же   время
страшный-престрашный случай, как мальчик отправился в гости  к  Санта-Клаусу
прямо из универмага. Это было ужасно похоже  на  то,  как  перед  Рождеством
родители повезли ее в центр города, - ей тогда было  года  четыре,  и  ждали
целый час в очереди, а она в панике убежала в  самый  ответственный  момент.
Когда она кончила читать, Натали смеялась так, что смех постепенно перешел в
слезы, а затем в рыдания; она проплакала почти всю ночь и заснула  всего  на
часок перед рассветом, но встала, когда поднялось  зимнее  солнце,  чувствуя
себя совершенно опустошенной. И все же ей стало  легче.  Самое  худшее  было
позади.
   Натали  свернула  влево  и  поехала  мимо  особняков  Рейнбоу-роуд  с  их
лепниной; красочные фасады выглядели  сейчас  скромнее  -  зажглись  газовые
фонари.
   Она сделала ошибку, оставшись в Чарлстоне. Ее  соседка,  миссис  Кальвер,
приходила чуть ли не каждый день, и эти неловкие беседы с престарелой вдовой
причиняли Натали боль. Она начала подозревать, что миссис  Кальвер,  видимо,
питала надежды стать второй миссис Престон,  и  от  этого  девушке  хотелось
каждый раз спрятаться в спальне, едва она слышала робкий знакомый стук.
   По вечерам,  ровно  в  восемь,  звонил  из  Сент-Луиса  Фредерик.  Натали
представляла себе строгое выражение лица ее друга  и  в  прошлом  любовника,
когда он говорил: "Детка, возвращайся. От того, что ты сидишь там, не  будет
никакого проку. Я скучаю по тебе. Возвращайся домой, к  старине  Фредерику".
Но ее маленькая квартирка в университетском городке больше  не  казалась  ей
домом. А захламленная комната  Фредерика  на  Аламо-стрит  была  всего  лишь
местом, где он спал между сменами,  длившимися  по  четырнадцать  часов:  он
работал в компьютерном центре, ломая голову над  математическими  проблемами
распределения масс в галактических скоплениях. Фредерик был очень  способным
парнем, но ему  не  повезло  с  образованием.  Их  общие  знакомые  когда-то
рассказали ей,  что  он  вернулся  из  Вьетнама,  где  отбыл  два  срока,  с
совершенно изломанной психикой в сочетании с яростным  стремлением  защитить
свое достоинство и революционным духом. Этот свой дух  он  направил  на  то,
чтобы стать  выдающимся  исследователем-математиком.  Еще  в  прошлом  году,
несмотря  на  это,  Натали  любила  Фредерика.  Или  думала,   что   любила.
"Возвращайся домой, детка", - говорил он каждый вечер, и Натали,  невероятно
одинокая сейчас, потрясенная и  убитая  горем,  всякий  раз  отвечала:  "Еще
несколько дней, Фредерик. Всего несколько дней".
   "Несколько дней - для чего?" - подумала она. Огни в окнах больших  старых
домов на Саунт-Бэттери освещали крыльцо  за  крыльцом,  низкорослые  пальмы,
купола и балюстрады. Она всегда любила эту  часть  города.  Когда  она  была
маленькой девочкой, они с отцом приходили сюда гулять по  Батарее.  Ей  было
уже около двенадцати лет, когда она  вдруг  обратила  внимание  на  то,  что
черные тут не живут, что  эти  замечательные  старинные  дома  и  прекрасные
магазины предназначены только для белых.  Позже  она  сама  удивлялась,  как
могло случиться, что черная девочка, выросшая на юге в  шестидесятых  годах,
поняла это так поздно. Столь многое было издавна привычным, так много старых
привычек  и  обычаев  надо  было  подавлять  каждый   день,   что   казалось
невероятным: как она могла не заметить,  что  места  ее  вечерних  прогулок,
большие старые дома ее детских мечтаний были для нее и для других  "нигеров"
так же запретны, как и плавательные бассейны, кинотеатры и церкви, в которые
она и не подумала бы зайти. К тому времени, когда  Натали  стала  достаточно
взрослой, чтобы в одиночку ходить по улицам Чарлстона, оскорбительные  знаки
были убраны, общественные  фонтаны  стали  действительно  общественными,  но
привычки оставались, и границы,  установленные  двумя  столетиями  традиций,
стереть было не так просто. Натали все еще помнила тот сырой и холодный день
в ноябре семьдесят второго, когда она стояла, потрясенная, неподалеку вот от
этого самого места на  Саунт-Бэттери,  смотрела  на  большие  дома  и  вдруг
поняла, что никто из ее родственников никогда не жил и не будет жить  здесь.
Но эта вторая мысль была изгнана едва ли не раньше,  чем  появилась.  Натали
унаследовала глаза своей матери и гордость отца. Джозеф Престон  был  первым
темнокожим бизнесменом, который владел  фотомагазином  в  престижном  районе
рядом с гаванью. А она была дочерью Джозефа Престона.
   Натали проехала  мимо  реставрированного  театра  на  Док-стрит;  решетка
кованого железа на балконе второго этажа  отсюда  казалась  пышной  порослью
металлического плюща.
   Она пробыла дома всего десять дней - но  все,  что  было  с  нею  раньше,
казалось какой-то другой,  теперь  уже  нереальной  жизнью.  Джентри  сейчас
уходит с работы, желает счастливого Рождества своим помощникам и  секретарям
и всем другим белым, работающим  в  огромном  старом  здании  муниципалитета
графства. Вот сейчас он как раз собирается ей звонить.
   Она остановила машину у епископальной церкви св. Михаила и  стала  думать
про Джентри. Про шерифа Роберта Джозефа Джентри.
   В пятницу, после того как  они  проводили  Сола  Ласки  в  аэропорт,  они
провели вместе почти целый день, а затем и всю субботу. В  первый  день  они
говорили  в  основном  о  рассказанной  психиатром  истории,  о  самой  идее
психического использования одних людей другими. "Если у профессора сдвиг  по
фазе, скорее всего, это никому не повредит, - сказал Джентри. -  А  если  он
нормальный, его история все объясняет, и я понимаю теперь, почему пострадало
столько людей".
   Натали поведала шерифу о том, как она чисто случайно выглянула  из  своей
комнаты и в тот момент увидела идущего из ванной босого Ласки: на его правой
ноге в самом деле не было мизинца, только застарелый шрам на фаланге.
   - Это еще ничего не доказывает, - возразил Джентри.
   В воскресенье они говорили совсем о других вещах. Джентри приготовил  для
них обед у себя  дома.  Натали  просто  влюбилась  в  его  дом  -  стареющее
викторианское строение в десяти минутах ходьбы от Старого Города. Район явно
переживал переходный  период  -  некоторые  дома,  никем  не  ремонтируемые,
потихоньку разваливались, другие же были отреставрированы и сейчас стояли во
всей красе. Квартал, где  жил  Джентри,  населяли  молодые  семьи,  белые  и
черные;  на  подъездных  дорожках  часто  можно  было  видеть   трехколесные
велосипеды, на крохотных лужайках валялись брошенные скакалки, а из двориков
за домами слышался смех.
   Три комнаты на первом этаже были забиты книгами: чудные встроенные  шкафы
в библиотеке-кабинете,  куда  дверь  вела  прямо  из  прихожей,  самодельные
деревянные полки по обе стороны  окон-"  фонарей"  в  столовой  и  недорогие
металлические стеллажи вдоль нештукатуренной кирпичной стены на кухне.  Пока
Джентри готовил салат, Натали, с благословения шерифа, бродила из комнаты  в
комнату, восхищаясь старинными томами  в  кожаных  переплетах,  рассматривая
полки с солидными книгами в  твердых  обложках  -  по  истории,  социологии,
психологии, криминалистике; она улыбнулась, когда ей на глаза попалась масса
книжек  карманного  формата  в  бумажных  обложках  -   шпионские   страсти,
детективы, триллеры... Натали невольно  сравнила  свою  спартанскую  рабочую
комнату в Сент-Луисе со всей этой обстановкой - огромным  письменным  столом
типа  шведского  бюро,  с  убирающейся  крышкой,   заваленным   бумагами   и
документами; большим мягким кожаным креслом и  таким  же  диваном;  с  этими
массивными шкафами и стеллажами, битком набитыми книгами. В кабинете  шерифа
Бобби Джо Джентри витал жилой дух, чувствовалось, что он для хозяина - центр
всего, всей жизни. Точно такое же чувство уважения вызывала  у  нее  рабочая
фотолаборатория отца.
   Когда салат был готов, а  лазанья  стояла  на  плите,  они  устроились  в
кабинете, с  удовольствием  потягивая  чистое  шотландское  виски,  и  снова
разговаривали. Беседа по кругу вернулась к одной теме - о  том,  надежен  ли
Сол Ласки и как они сами относятся к его фантастической истории.
   - От всего этого так и веет классической паранойей, - сказал  Джентри,  -
но, с другой стороны, если бы европейский еврей  предсказал  в  подробностях
холокост лет за десять до  того,  как  он  был  запущен  в  действие,  любой
порядочный психиатр любой  национальности,  даже  еврей,  поставил  бы  тому
диагноз "возможная параноидальная шизофрения".
   Они любовались закатом, неторопливо  поглощая  еду.  Еще  раньше  Джентри
спустился в подвал, где стояли  ряды  винных  бутылок,  и  откопал  там  две
бутылки великолепного "каберне совиньон"; он слегка покраснел  от  смущения,
когда она назвала  его  владельцем  винного  погреба.  Натали  поблагодарила
шерифа за отменный обед и сделала ему комплимент, назвав  его  шеф-гурманом,
на что Джентри заметил, что женщины,  умеющие  готовить,  называются  просто
хорошими хозяйками; но вот коли мужчина может что-то сотворить на кухне,  он
уже становится шеф-гурманом. Она  рассмеялась  и  сказала,  что  обязательно
вычеркнет это клише из своего словаря.
   Клише. Совсем одна в этот вечер  сочельника,  сидя  в  быстро  остывающей
машине возле епископальной церкви св.  Михаила,  Натали  думала  о  клише  и
стереотипах.
   Сол  Ласки  казался  Натали  прекрасным  примером  стереотипного  образа:
иммигрант, польский еврей из Нью-Йорка, с бородкой, с печальными  семитскими
глазами; казалось, они глядели на нее из  такой  европейской  тьмы,  которую
Натали трудно было даже вообразить, не то чтобы понять. Профессор-психиатр с
мягким иностранным акцентом, который мог служить и  эхом  венского  диалекта
Зигмунда Фрейда для  неподготовленного  слуха.  Очки  у  него  держались  на
скотче, Господи Боже, прямо  как  у  тетушки  Эллен,  страдавшей  старческим
маразмом - теперь это называлось болезнью Альцхаймера  -  целых  одиннадцать
лет, покуда она в конце концов не умерла.
   Сол Ласки разительно отличался от большинства людей,  белых  или  черных,
которых Натали когда-либо знала: он не так выглядел, не так говорил, не  так
поступал. Хотя  стереотипные  представления  Натали  о  евреях  были  весьма
отрывочны и неясны: темная одежда, странные обычаи, этническое сходство друг
с другом, близость к деньгам  и  власти,  достигнутая  за  счет  собственных
стараний - Сол Ласки и его странная сущность могли бы без проблем  уложиться
в эти стереотипные представления.
   Могли, но не укладывались. Натали не питала особых иллюзий на  тот  счет,
что ей, с ее  интеллектом,  не  грозит  опасная  привычка  сводить  людей  к
стереотипам; ей шел всего двадцать первый год,  но  она  уже  заметила,  как
люди, и даже очень умные, такие как ее  отец  или  Фредерик,  просто  меняют
разные стереотипы, прикладывая их к живым людям. Ее отец, тонко  чувствующая
натура и щедрый человек, с его свирепой гордостью за свою расу и за все, что
ею унаследовано, тем не менее смотрел на становление так называемого "нового
юга" как на опасный эксперимент, видел в этом махинации радикалов, черных  и
белых,  направленных  на  изменение  системы,  которая  сама  по  себе   уже
достаточно изменилась и теперь в ней якобы трудолюбивые цветные  вроде  него
могут добиться успеха, не теряя достоинства.
   Для Фредерика же люди были либо куклами в руках системы,  либо  хозяевами
этой системы, либо ее жертвами. Сама система не представляла  для  Фредерика
никакой загадки: она состояла из политической структуры, сделавшей войну  во
Вьетнаме неизбежной; из силовой структуры, сохранявшей политическую  власть;
и из структуры социальной,  которая  скормила  его  раскрытой  пасти  войны.
Фредерик ответил на вызов этой системы двояко: он  сбежал  от  нее  в  нечто
совершенно невидимое и мало связанное с жизнью - в математические формулы  и
добился в этой области таких успехов, что  мог  теперь  совершенно  спокойно
игнорировать ее. И жил он только для  того,  чтобы  подсоединяться  к  своим
компьютерам, избегая всяких человеческих осложнений, любить  Натали  так  же
яростно и умело, как и драться с любым,  кто,  как  ему  казалось,  мог  его
обидеть. Он научил Натали стрелять из револьвера тридцать восьмого  калибра,
который держал в своей захламленной квартире...
   Натали стало холодно, она включила мотор, чтобы согреться.  Проехав  мимо
церкви, где люди собирались на утреннюю рождественскую службу, она повернула
в сторону Брод-стрит. Ей вспомнились заутрени, к которым она с отцом  ходила
столько лет, - в баптистской церкви в трех кварталах от их дома. В этом году
она решила туда больше не ходить - хватит  лицемерить.  Она  знала,  что  ее
отказ обидит отца и даже разозлит, но на сей раз решила настоять  на  своем.
Натали почувствовала, как пустота  внутри  нее  разрослась  от  болезненного
толчка печали прямо в сердце. Сейчас она отдала бы все на свете, лишь бы  не
огорчать его. Лишь бы он был жив... О, если бы!
   Ее мать погибла, когда Натали исполнилось девять лет. "Это был несчастный
случай, просто несчастный случай", - сказал ей тогда отец, стоя на коленях у
постели дочки и держа ее руки в своих.  Как-то  летом  мама  возвращалась  с
работы через небольшой сквер метрах в тридцати от улицы и машина, в  которой
сидело пятеро белых юнцов из колледжа, все пьяные, резко свернула на лужайку
- они так забавлялись. Машина крутанулась вокруг фонтана, потом  пошла  юзом
по рыхлой почве и налетела на тридцатидвухлетнюю женщину, которая торопилась
домой к мужу и дочери, - была пятница, и они собирались во  второй  половине
дня отправиться на пикник. Она не видела машины до  последней  секунды,  как
утверждали свидетели: один из них сказал, что когда  автомобиль  налетел  на
нее, у негритянки было на лице лишь удивление, а вовсе не ужас.
   В первый день занятий в  четвертом  классе  учительница  велела  ученицам
написать о том, что случилось во время летних каникул. Натали долго смотрела
на чистый тетрадный лист, а потом написала, очень  аккуратно,  самым  лучшим
своим почерком: "Этим летом я была на похоронах моей  мамы.  Моя  мама  была
очень добрая и милая. Она меня очень любила. Она была молодая, и  ей  нельзя
было