тва  и  прочие
бюрократические учреждения. Результата никакого. Пять лет спустя я обратился
в Моссад  -  разведывательное  агентство  Израиля.  Эти,  по  крайней  мере,
заинтересовались моим рассказом, но в те годы  Моссад  вовсе  не  был  такой
эффективной организацией, какой он, по слухам, является теперь. К тому же  у
них были иные приоритеты -  они  охотились  за  такими  знаменитостями,  как
Эйхман, Мюрер и Менгеле, и их мало волновал  какой-то  неведомый  оберет,  о
котором заявил один-единственный человек, переживший холокост.  В  пятьдесят
пятом году я поехал в Австрию, чтобы посоветоваться с охотником за нацистами
- Симоном Визенталем.
   "Центр документации"  Визенталя  находился  в  ветхом  здании,  в  бедном
квартале на окраине Вены. По виду дома  можно  было  предположить,  что  его
построили во время войны как временное прибежище. Занимал три  комнаты,  две
из которых под завязку были заполнены шкафами с папками;  третья  комната  с
голым  цементным  полом  служила  кабинетом.  Сам   Визенталь   -   нервный,
взвинченный, от него исходило напряжение, внушавшее беспокойство тем, кто  с
ним общался. В его взгляде было что-то очень знакомое. Поначалу  я  подумал,
что у Симона Визенталя - вид фанатика,  но  потом  понял:  этот  напряженный
взгляд я сам наблюдал в зеркале по утрам, когда брился.
   Я рассказал Визенталю сокращенный вариант своей биографии, сообщив  лишь,
что  оберет  совершал  зверства  по  отношению  к  заключенным  Челмно  ради
развлечения  солдат.  Визенталь  очень  внимательно  слушал  меня,  когда  я
упомянул, что встречал этого негодяя в Собибуре в компании Генриха Гиммлера.
"Вы уверены?" - переспросил он. "Абсолютно уверен", - ответил я.
   Хотя Визенталь  был  очень  занят,  он  потратил  два  дня,  помогая  мне
разыскать след оберега. В своем  "центре",  больше  похожем  на  могилу,  он
собрал сотни досье, десятки указателей и перекрестных  указателей,  а  также
фамилии более двадцати двух тысяч эсэсовцев. Мы изучали  фотографии  личного
состава Einsatzgruppe и выпускников военных академий,  вырезки  из  газет  и
фото из официального журнала СС "Черный Корпус". К концу первого дня  я  уже
не мог сосредоточиться, глаза отказывались служить. В ту  ночь  мне  снились
лица  офицеров-нацистов,  которым  ухмыляющиеся  главари  "третьего   рейха"
вручали ордена. Следов оберега нигде не было.
   Лишь на следующий день, уже вечером, мне удалось отыскать фото  в  газете
за 23 ноября 1942 года: то был барон фон Бюлер, прусский  аристократ,  герой
первой мировой войны, вернувшийся в  строй  в  чине  генерала.  Подпись  под
снимком гласила, что генерал фон Бюлер погиб в бою, когда повел свои  войска
в героическую  контратаку  против  русской  танковой  дивизии  на  Восточном
фронте.  Я  долго  смотрел  на  морщинистое   лицо   с   крупными   чертами,
запечатленное на  пожелтевшей  бумаге:  Старик.  Der  Alte.  Убрав  газетную
вырезку назад в папку, я продолжил поиски.
   - Если бы у нас была его фамилия, - сказал Визенталь в тот  вечер,  когда
мы ужинали в небольшом ресторанчике близ собора Святого Стефана.  -  Уверен,
мы смогли бы его разыскать, если бы знали фамилию. СС и гестапо имели точные
списки своих офицеров.
   Я пожал плечами и сообщил, что утром намерен вернуться  в  Тель-Авив.  Мы
перебрали почти  все  материалы  Визенталя  по  Einsatzgruppe  и  Восточному
фронту, а мои занятия вскоре могли потребовать всего моего времени.
   - Но как можно?! - воскликнул Визенталь. - Вы уцелели в  гетто  Лодзи,  в
Челмно, в Собибуре. У вас должна быть масса информации об офицерах, о других
военных преступниках. Вы должны провести здесь по крайней мере  еще  неделю.
Мы с вами побеседуем, а потом запись этого  интервью  будет  внесена  в  мои
архивы. Вы не представляете даже, какие бесценные  факты  хранятся  в  вашей
памяти!
   - Нет, - отрезал я. - Меня не интересуют другие. Меня  интересует  только
оберет.
   Визенталь долго смотрел в свою чашку, потом поднял на меня глаза - в  них
блеснул странный огонек.
   - Значит, вас интересует только месть?
   - Да. Так же как и вас. Он печально покачал головой.
   - Возможно, мы оба одержимы, мой друг. Но я добиваюсь  справедливости,  а
не отмщения.
   - А разве в данном случае это не одно и то же?  Визенталь  снова  покачал
головой.
   - Справедливый суд необходим. Его требуют миллионы голосов из  безымянных
могил, из ржавеющих печей, из пустых домов в  тысячах  городов.  Чувство  же
мести - недостойно, оно мелко...
   - Недостойно чего? - спросил я резче, чем хотел.
   - Нас. Их. Их смерти. Нашей дальнейшей жизни. Я тогда ничего не  ответил,
отбрасывая все это, но с тех пор часто думал об этой нашей беседе.
   Хотя Визенталь был разочарован, он  согласился  продолжить  поиски  любой
информации, связанной с моим описанием оберега.  Через  год  и  три  месяца,
спустя несколько дней после того как я получил степень, от Симона  Визенталя
пришло письмо. В конверте были  фотокопии  платежных  ведомостей  четвертого
отдела зондеркоманды подотдела IV-B Einsatzgruppen: "специальные советники".
Визенталь обвел имя  оберега  Вильгельма  фон  Борхерта,  офицера  из  штаба
Рейнхарда Гейдриха, прикомандированного к Einsatzgruppen. К этим  фотокопиям
был приколот газетный снимок, извлеченный Визенталем из своих архивов.  Семь
молодых  улыбающихся  офицеров  позировали  перед  фотографом  на   концерте
берлинского филармонического оркестра в пользу  вермахта.  Газетная  вырезка
была датирована 23 июня 1941 года... Исполнялся Вагнер.  Ниже  перечислялись
имена улыбающихся офицеров.  Пятым  слева,  едва  видный  из-за  плеч  своих
товарищей, стоял оберет, низко надвинув  фуражку  на  свой  бледный  лоб.  В
подписи под снимком фамилия старшего лейтенанта Вильгельма фон Борхерта тоже
была обведена кружочком.
   Через два дня я  уже  был  в  Вене.  Визенталь  распорядился,  чтобы  его
корреспонденты разузнали все, что  можно,  о  фон  Борхерте,  но  результаты
обескуражили.  Борхерты  были  хорошо  известной  аристократической  семьей,
имевшей поместья в Пруссии и Баварии.  Источником  богатства  семьи  служили
земли, интересы в горнорудной промышленности и экспорт предметов  искусства.
Агенты Визенталя не смогли найти никаких записей  о  рождении  или  крещении
Вильгельма фон Борхерта в  архивах,  просмотренных  до  1880  года,  но  они
обнаружили извещение о смерти. Согласно объявлению в "Реген Цайтунр"  за  19
июня 1945 года, оберет Вильгельм фон Борхерт, единственный  наследник  графа
Клауса фон Борхерта, погиб в  бою,  геройски  защищая  Берлин  от  советских
захватчиков. Это известие дошло до престарелого графа и его жены во время их
пребывания  в  летней  резиденции  -  Вальдхайме,  в  Баварском  лесу   близ
Байриш-Айзенштейна.  Члены  семьи  спрашивали  разрешения  союзных   властей
закрыть поместье и вернуться  в  свой  особняк  около  Бремена,  где  должны
состояться похороны. В заметке далее говорилось, что Вильгельм  фон  Борхерт
получил столь желанный железный крест  за  доблесть,  а  перед  смертью  был
рекомендован к повышению в чине до обергруппенфюрера СС.
   Визенталь дал своим людям задание искать какие-либо другие следы, но  так
ничего нового не обнаружилось. В пятьдесят шестом году  семья  фон  Борхерта
состояла всего лишь из престарелой тетушки в  Бремене  и  двух  племянников,
пустивших по ветру  большую  часть  семейного  состояния  из-за  неразумного
вложения  капитала  после  войны.  Огромное  поместье  в  Восточной  Баварии
пустовало уже много лет, охотничий заказник был продан для  уплаты  налогов.
По весьма ограниченным источникам в странах Восточного блока выяснилось:  ни
Советы, ни восточные немцы не владели никакой информацией о жизни  и  смерти
Вильгельма фон Борхерта.
   Я вылетел в Бремен, чтобы побеседовать с тетушкой оберега,  но  она  была
уже в одной из последних стадий старческого маразма и  не  могла  припомнить
никого из членов семьи по имени Вилли. Полагала, что меня послал ее  брат  -
пригласить ее на летний праздник в Вальдхайме. Один из племянников отказался
встретиться со мной. Другой, молодой фат,  которого  я  настиг  в  Брюсселе,
откуда тот  направлялся  на  курорт  во  Франции,  заявил,  что  видел  дядю
Вильгельма всего один раз, в тридцать седьмом году.  Племяннику  тогда  было
девять лет. Он ничего не помнил, кроме  великолепного  шелкового  костюма  и
канотье, которое дядя носил лихо, немного набекрень.  И  еще  считал  своего
родственника героем, который погиб, сражаясь с коммунистами.  Я  вернулся  в
Тель-Авив ни с чем.
   Несколько лет я практиковал как психиатр в Израиле; за это время я узнал,
как и все психиатры, что ученая степень в этой области  всего  лишь  готовит
профессионала к тому, чтобы начать серьезно изучать человеческую личность во
всей ее сложности, со всеми ее достоинствами и недостатками. В  шестидесятом
году умерла от рака моя кузина Ребекка. Давид настоял на том, чтобы я поехал
в Америку и продолжил там свои исследования. Когда я возражал,  что  у  меня
достаточно материала и в Тель-Авиве, Давид шутил, что нигде  в  мире  спектр
насилия не  является  таким  разнообразным,  как  в  Соединенных  Штатах.  В
Нью-Йорк я прибыл в январе шестьдесят четвертого года. Американская нация  в
это время едва опомнилась  после  убийства  35-го  президента  и  готовилась
утопить свою печаль в подростковой  истерии  по  поводу  приезда  британской
рок-группы, которая называлась "Битлз". Колумбийский  университет  предложил
мне  должность  профессора-консультанта  сроком  на  один  год,   но   потом
получилось так, что я продолжил работать там, пока не закончил свою книгу  о
патологии насилия...
   В ноябре шестьдесят четвертого года я принял решение остаться в Штатах. Я
тогда гостил у своих друзей в Принстоне,  в  Нью-Джерси;  после  обеда  они,
извинившись, спросили, не хочу ли я немного посмотреть  телевизор  вместе  с
ними. У меня своего телевизора не было, и я заверил их,  что  это  развлечет
меня. Как оказалось, программа, которую они  хотели  смотреть,  представляла
собой документальный фильм, посвященный первой годовщине со дня гибели Джона
Кеннеди.  Это  было  мне  интересно.  Даже  в  Израиле,  несмотря  на   нашу
одержимость своими собственными проблемами, смерть американского  президента
потрясла всех нас. Я видел фотографии президентского кортежа в Далласе; меня
очень тронул снимок, столь часто перепечатываемый, где младший  сын  Кеннеди
отдает честь гробу своего отца. Читал я о том, как некий Джек  Руби  "убрал"
предполагаемого убийцу президента, но мне ни разу еще не приходилось  видеть
видеозаписи этого момента. В том документальном  фильме  по  TV  я  наблюдал
воочию: вот в наручниках появился самодовольно ухмыляющийся худой  парень  в
темном  свитере,  окруженный  далласскими  полицейскими  в  штатском,  с  их
стетсонами  и  типичными   американскими   физиономиями.   Откуда-то   сбоку
выныривает из толпы  журналистов  грузный  мужчина,  вмиг  приставляет  дуло
пистолета к животу Ли Харви Освальда, слышится  сухой  резкий  звук...  Этот
звук заставил меня вздрогнуть  -  я  вспомнил  про  белые  обнаженные  тела,
падающие в Ров... На глазах у всех Руби стреляет в Освальда, крупным  планом
- прижатые к животу руки, перекошенное лицо парня. Полицейские хватают Руби.
В  наступившей  неразберихе  телекамеру  кто-то  толкнул,  и  она  оказалась
направленной на толпу.
   - Матка Бозка! - почему-то заорал я по-польски  и  вскочил  со  стула.  В
толпе я увидел оберста.
   Так и не объяснив своего волнения друзьям,  в  тот  же  вечер  я  покинул
Принстон и вылетел в Нью-Йорк.  Рано  утром  следующего  дня  я  уже  был  в
манхэттенском офисе той телекомпании, которая демонстрировала документальный
фильм памяти Кеннеди. Я использовал  все  свои  связи  в  университете  и  в
издательском мире, чтобы получить доступ к фильмам, видеозаписям  и  роликам
компании. Лицо в толпе, которое я видел в той программе, появилось всего  на
несколько  секунд  и  только  на  той  пленке.  Один  мой  аспирант  любезно
согласился сфотографировать эти кадры в монтажной телекомпании  и  увеличить
их, насколько это было возможно.
   В таком виде узнать лицо было еще труднее,  чем  в  те  две  с  половиной
секунды, когда оно появилось на экране: это было  всего  лишь  белое  пятно,
мелькнувшее между широкими полями шляпы, как у  техасских  ковбоев,  смутное
впечатление легкой улыбки и глазницы - темные,  будто  дыры  в  черепе.  Как
вещественное доказательство этот снимок не годился - его  не  принял  бы  во
внимание ни один суд в мире, но я знал, что это оберет.
   Я  вылетел  в  Даллас.  Власти  Далласа  все  еще  относились   ко   всем
настороженно, из-за критики, которой они были подвергнуты в прессе и во всем
мире. Мало кто соглашался разговаривать со мной,  еще  меньшее  число  людей
было готово обсуждать то, что случилось год назад в подземном гараже.  Никто
не узнал человека ни на снимке, сделанном с видеозаписи, ни на  старом  фото
из берлинской газеты. Я  беседовал  со  свидетелями.  Я  попытался  добиться
свидания с Джеком Руби, находившимся в "камере  смертников",  но  так  и  не
получил разрешения. След оберста за год остыл - он был так же  холоден,  как
труп Ли Харви Освальда.
   Вернувшись в Нью-Йорк, я связался кое с кем  из  знакомых  в  израильском
посольстве. Они заявили, правда, что израильские разведывательные службы  не
имеют права действовать на территории США, но  все  же  согласились  навести
кое-какие справки. В Далласе я нанял частного детектива. Его услуги обошлись
мне в семь тысяч долларов, но его отчет можно было свести  к  одному  слову:
ни-че-го.  В  посольстве  Израиля  точно  такой  же  результат  мне   выдали
бесплатно. Вероятно, мои знакомые сочли меня сумасшедшим: только безумец мог
искать след нацистского военного преступника в деле  убийства  президента  и
всех, кто был причастен к этой трагедии, - ведь бывшие  эсэсовцы  стремились
лишь к одному - к анонимности.
   Я сам стал сомневаться, не сошел ли я с  ума.  Лицо  "белокурой  бестии",
которое уже столько лет не давало мне покоя во сие, явно  сделалось  главной
целью моей жизни.  Как  психиатр  я  мог  понять  всю  двусмысленность  этой
одержимости:  запечатленная  в  моем  мозгу  в  камере  смерти  в  Собибуре,
закаленная в самую холодную зиму моего духа, одержимая  решимость  разыскать
оберста была для меня  смыслом  жизни;  исчезни  одержимость  -  этот  смысл
исчезнет. Признать, что оберет мертв,  значило  для  меня  признать  и  свою
собственную смерть.
   Как психиатр я все это понимал. Понимал, но не  верил.  И  если  бы  даже
поверил, то  не  стал  бы  работать  над  тем,  чтобы  "излечиться".  Оберет
существует взаправду. Шахматная партия была. Оберет не тот человек,  который
умрет  где-нибудь  в  наскоро  построенных  оборонительных  сооружениях  под
Берлином. Он монстр. А монстры не умирают сами. Их следует убивать.
   Летом шестьдесят пятого я наконец добился встречи с Джеком  Руби.  Но  из
разговора с ним ничего не вышло. К тому времени мафиози превратился в тень с
печальным лицом. В тюрьме он похудел, кожа на  лице  и  руках  обвисла,  как
складки грязной марли. Взгляд у Руби был отсутствующим, рассеянным, голос  -
хриплый. Я пытался расспросить подробнее о его психическом состоянии  в  тот
ноябрьский день, но он только пожимал плечами и повторял то, что уже столько
раз говорил на допросах. Нет, он не собирался стрелять в убийцу - это пришло
ему в голову только за несколько секунд перед самим действием. Пустили его в
тот гараж случайно. Что-то нашло на него, когда он увидел Освальда, какой-то
порыв, которого он не смог удержать - ведь этот человек  убил  его  любимого
президента.
   Я показал ему фотографии оберега. Он  устало  покачал  головой.  Он  знал
нескольких далласских детективов и многих репортеров, которые  были  там,  в
гараже, но этого немца он никогда прежде не видел. "Не ощутили ли вы чего-то
странного непосредственно перед тем, как выстрелить  в  Освальда?"  Когда  я
задал этот вопрос, Руби на секунду поднял  свое  усталое  лицо,  похожее  на
морду таксы, и я увидел в его взгляде вспышку  смятения,  но  затем  вспышка
погасла, и он отвечал тем же монотонным голосом, что и прежде.  Нет,  ничего
странного, только ярость  по  поводу  того,  что  Освальд  все  еще  жив,  а
президент Кеннеди мертв и бедная миссис Кеннеди с детишками остались  совсем
одни.
   Я не удивился, когда год спустя, в декабре 1966 года,  Руби  поместили  в
больницу с диагнозом "рак". Он показался мне  смертельно  больным  человеком
уже во время нашей беседы. Не многие горевали о  нем  -  умер  он  в  январе
шестьдесят седьмого года. Нация уже очистилась через свое горе, и Джек  Руби
был всего лишь напоминанием о тех временах, которые лучше забыть.
   В конце шестидесятых я все больше погружался в свою  исследовательскую  и
преподавательскую работу. Я пытался  убедить  себя,  что  мои  теоретические
разработки - всего лишь попытки найти  средство  изгнания  демона,  символом
которого служило лицо оберста, но в душе я был уверен совсем в обратном.
   В те годы, когда процветало насилие, я изучал его. Почему некоторые  люди
с   такой   легкостью   добиваются   господства   над   другими?   В   своей
экспериментальной работе я сводил вместе небольшие группы людей,  незнакомых
друг с другом, для выполнения какой-либо посторонней задачи, и неизменно уже
минут  через  тридцать  после  начала  возникала  какая-то  иерархия.  Порою
участники группы даже не осознавали этого, но когда их спрашивали, они почти
всегда  могли  указать,  кто  из  группы  был  "самый  главный"  или  "самый
динамичный". Вместе с аспирантами  мы  проводили  беседы,  анализировали  их
письменные  записи  и   долгими   часами   просматривали   видеопленки.   Мы
моделировали ситуации конфликтов между  испытуемыми  и  лицами,  обладающими
властью: деканами университета, полицейскими,  преподавателями,  чиновниками
налоговой службы, тюремными надзирателями и священниками. И во всех  случаях
проблема иерархии и господства оказывалась более  сложной,  чем  можно  было
предположить, зная только социальное  положение  вовлеченных  в  эксперимент
лиц.
   В это время я начал сотрудничать  с  нью-йоркской  полицией  -  составлял
личностные характеристики субъектов, склонных к убийству. Фактические данные
были невероятно интересны, беседы с убийцами - весьма  тягостны,  результаты
же - неопределенны.
   Где находится источник  человеческой  агрессивности?  Какую  роль  играют
насилие и угроза насилия в наших ежедневных взаимоотношениях друг с  другом?
Получив ответы на эти вопросы, я наивно надеялся когда-нибудь объяснить, как
случилось, что очень  способный,  но  маниакальный  психопат  вроде  Адольфа
Гитлера смог превратить одну из величайших культур мира в тупую и аморальную
машину убийства. Я начал с того факта, что половина видов  сложных  животных
на  земле  обладает  каким-то  механизмом  для  установления  господства   и
социальной иерархии. Обычно эта иерархия возникает без нанесения  серьезного
ущерба. Даже такие свирепые хищники, как волки и  тигры,  используют  вполне
определенные сигналы подчинения, для того чтобы  прекратить  самые  яростные
схватки, так что дело не доходит до смерти или серьезного увечья. Ну, а  что
же человек? Неужели правы те (и их довольно много), кто  утверждают,  что  у
нас отсутствует инстинктивный,  четко  распознаваемый  сигнал  покорности  и
потому  мы  обречены  на  вечную  войну,  на  некоего   рода   внутривидовое
сумасшествие, предопределенное нашими генами? В этом я сомневался.
   Год за годом я собирал данные и развивал различные положения  и  все  это
время втайне выстраивал теорию, которая была настолько странной и ненаучной,
что она подорвала бы мою профессиональную  репутацию,  если  бы  я  хотя  бы
шепотом намекнул о ней  своим  коллегам.  Что,  если  человечество  в