м Уильямсом. В тот вечер я вернулась
в свою квартиру в университетском городке около  одиннадцати  тридцати.  Как
только зазвонил телефон, я поняла: что-то случилось. Не  знаю,  почему.  Мне
часто  звонят  друзья,  и  довольно  поздно.  Фредерик,   например,   обычно
освобождается в своем компьютерном центре после одиннадцати,  и  ему  иногда
приходит в голову пойти куда-нибудь, поесть пиццы или еще что-то. Но на этот
раз звонок был междугородный, и я поняла, что новости дурные.  Звонила  мисс
Калвер, наша соседка. Они с мамой были хорошими подругами. В общем, она  все
твердила,  что  произошел  несчастный  случай;  все  время   повторяла   это
выражение, - "несчастный случай". Только через минуту-две я поняла, что папа
мертв, что его убили. Я вылетела в воскресенье первым рейсом. Здесь все было
закрыто. Я позвонила в морг еще из Сент. - Луиса, но когда  сюда  добралась,
двери морга оказались заперты, и мне пришлось бегать вокруг здания и  искать
кого-нибудь, кто впустил бы меня. Они не были готовы к моему  приходу.  Хотя
мисс Калвер встретила меня  в  аэропорту,  она,  не  переставая,  плакала  и
поэтому осталась в машине. То, что я увидела, не было похоже  на  папу.  Еще
меньше это было похоже на него во вторник, во время похорон,  со  всей  этой
косметикой. У меня в голове все перепуталось. В воскресенье никто в  полиции
не знал, что происходит. Они пообещали, что вечером  мне  позвонит  детектив
Холман, но он позвонил только в понедельник после обеда. Вместо этого  шериф
графства, мистер Джентри пришел в морг еще в воскресенье.  Потом  он  подвез
меня домой и попытался ответить на  некоторые  мои  вопросы;  все  остальные
задавали вопросы мне. В общем, в понедельник приехали тетя Лия и мои кузины,
и мне некогда было подумать до самой среды.  На  похороны  пришло  множество
народу. Я как-то забыла, что отца в городе очень любили. Собралось множество
коммерсантов и просто людей из Старого Города. Пришел  шериф  Джентри.  Тетя
Лия хотела остаться со мной неделю-другую, но ее сыну,  Флойду,  нужно  было
возвращаться в Монтгомери. Я сказала ей, что со мной все  будет  в  порядке.
Пообещала  приехать  на  Рождество...  -  Натали   замолчала.   Сол   сидел,
наклонившись вперед,  сцепив  руки.  Девушка  глубоко  вздохнула  и  махнула
куда-то в сторону окна, выходящего на улицу. - Мы с  отцом  всегда  наряжали
елку в это воскресенье. Получается довольно поздно, но папа говорил, что это
доставляет больше удовольствия, чем когда елка торчит в комнате неделями. Мы
обычно покупаем ее на улице Саванна. Знаете, в субботу я купила ему рубашку.
Красную, в клетку. Не знаю, почему, но я привезла  ее  с  собой.  Просто  не
знаю, почему я это сделала. Мне придется отвезти ее назад. - Она замолчала и
опустила лицо. - Извините меня, я сейчас... - Натали быстро встала  и  вышла
на кухню.
   Сол посидел несколько минут, глядя на огонь, крепко стиснув  руки.  Потом
пошел за ней. Натали стояла, прислонившись к кухонному столику; в левой руке
у нее была зажата бумажная салфетка. Сол остановился рядом.
   - От всего этого можно сойти с ума. - Она все еще не смотрела на Сола.
   - Да.
   - Как будто он был ничем. Просто какой-то неважной мелочью. Вы понимаете,
что я хочу сказать?
   - Да.
   -  Когда  я  была  маленькой,  я  часто  смотрела  ковбойские  фильмы  по
телевизору, - продолжала Натали. - И когда там кого-нибудь убивали, даже  не
героя и не  злодея,  а  так,  просто  какого-то  постороннего  человека,  то
получалось - вроде его никогда не было, понимаете? И вот это не  давало  мне
покоя. Мне было всего шесть или семь, но это очень волновало меня. Я  всегда
думала об этом человеке, и что у него, наверно,  были  родители,  и  что  он
столько лет рос, и как он в то утро одевался, а потом бац! -  и  его  больше
нет, просто потому, что автор хотел показать, как ловко  его  герой-супермен
обращается с оружием или еще  что-нибудь.  А-а,  ч-черт,  я  никак  не  могу
выразить, что хочу сказать... - Натали сильно ударила по столику ладонью.
   Сол шагнул вперед и коснулся ее руки.
   - Да нет, вы очень хорошо все выразили.
   - У меня просто все кипит внутри. - Она всхлипнула. - Мой  отец  был,  он
взаправду существовал. И он никогда никому не причинял боли. Вообще никогда.
Он был самым добрым человеком, которого я когда-либо знала, и вот теперь его
убили, и никто не может сказать, почему. Они просто не знают. О-о, будь  все
проклято... Извините меня.
   Сол обнял ее и так держал, пока она не успокоилась..
   Натали разогрела кофе и теперь сидела  а  кресле.  Сол  стоял  у  камина,
рассеянно проводя рукой по листьям шведского плюща.
   - Их было трое, - тихо сказал он. - Мелани Фуллер, Нина Дрейтон и человек
из Калифорнии по фамилии Борден. И все трое были убийцы.
   - Убийцы? Но в полиции сказали,  что  миз  Фуллер  была  довольно  старой
леди.., очень старой...,  а  мисс  Дрейтон  тоже  оказалась  жертвой  в  тот
вечер...
   - Да, - кивнул Сол, - и все же они трое и есть убийцы.
   - При мне никто не упоминал имени Бордена, - заметила Натали.
   - Он был там, - пояснил Сол. -  И  он  был  на  борту  самолета,  который
взорвался в пятницу ночью, или, точнее, рано утром в  субботу.  Скажем  так:
предполагалось, что он летел тем самолетом.
   - Я не понимаю. Все это произошло за несколько часов до того,  как  убили
отца. Как мог этот Борден.., или хотя бы эти пожилые леди... Как  они  могли
быть связаны с убийством отца?
   - Они использовали людей, - сказал Сол. -  Они..,  как  бы  это  сказать,
контролировали других людей. У них, у каждого, были свои подручные. Все  это
очень трудно объяснить.
   - Вы хотите сказать, они были связаны с мафией или что-то  в  этом  роде?
Сол улыбнулся.
   - Было бы хорошо, если бы все было так просто. Натали покачала головой. -
Я не понимаю. Сол вздохнул.
   - Это очень долгая  история..,  отчасти  она  совершенно  фантастическая,
можно сказать, невероятная. Лучше бы вам никогда не пришлось ее выслушивать.
Вы либо сочтете меня сумасшедшим, либо окажетесь вовлеченной в нечто такое с
ужасными последствиями.
   - Но я уже вовлечена, - твердо заявила Натали.
   - Да. - Сол помедлил. -  Но  нет  необходимости  впутываться  в  это  еще
глубже.
   - Нет, я буду впутываться, по крайней мере до тех  пор,  пока  не  найдут
убийцу моего отца. Я этого добьюсь с вами  и  с  вашей  информацией  или  же
обойдусь без вас, доктор Ласки. Клянусь вам.
   Сол долго смотрел на молодую женщину, потом снова тяжело вздохнул.
   - Да, похоже, вы  сдержите  клятву.  Хотя,  возможно,  вы  измените  свое
намерение, когда я расскажу вам то, что хочу  рассказать.  Боюсь,  для  того
чтобы объяснить что-либо об этих троих пожилых людях, об этих трех  убийцах,
чьей жертвой пал ваш отец,  мне  придется  рассказать  вам  мою  собственную
историю.
   - Рассказывайте. - Натали поглубже устроилась в кресле. - Времени у  меня
сколько угодно.

***

   - Я родился в 1925 году в Польше, - начал рассказывать Сол.  -  В  городе
Лодзи. Родители мои были довольно обеспеченные  люди.  Отец  -  врач.  Семья
еврейская, но не ортодоксально еврейская. В молодости моя мать подумывала  о
том, чтобы перейти в католичество. Отец  считал  себя  врачом  -  во-первых,
поляком - во-вторых, гражданином Европы - в-третьих  и  лишь  в-четвертых  -
евреем. Возможно, еврейство стояло у него где-нибудь на  еще  более  далеком
месте.
   Когда я был мальчиком, евреям неплохо  жилось  в  Лодзи,  лучше,  чем  во
многих других местах. Из шестисот тысяч населения примерно треть  составляли
евреи, Многие горожане - бизнесмены, ремесленники  были  евреями.  Несколько
друзей и подруг моей матери являлись деятелями искусства. Ее дядя много  лет
играл в городском симфоническом оркестре. К тому времени, когда  мне  минуло
десять лет, многое в этом отношении изменилось. Вновь  избранные  в  местное
управление представители партий обещали убрать  евреев  из  города.  Страна,
казалось,  заразилась  антисемитизмом,  бушевавшим  в  соседней  стране,   в
Германии, и становилась все более враждебной к нам.  Отец  говорил,  что  во
всем виноваты тяжелые времена,  через  которые  мы  только  что  прошли.  Он
неустанно повторял, что европейские евреи привыкли  к  волнам  погромов,  за
которыми следовали поколения прогресса. "Мы все - человеческие  существа,  -
говорил он, - несмотря на временные различия, разделяющие  нас".  Я  уверен,
что отец встретил смерть, все еще веря в это.
   Сол замолчал, походил по комнате,  потом  остановился,  положив  руки  на
спинку софы.
   - Видите ли, Натали, я не привык рассказывать об этом. Я не знаю, что тут
необходимо  для  понимания  ситуации,  а  что  нет.  Возможно,  нам  следует
подождать до следующего раза.
   - Нет, - твердо сказала Натали. - Сейчас. Не торопитесь. Вы сказали,  что
это поможет объяснить, почему был убит мой отец.
   - Да.
   - Тогда продолжайте. Расскажите все.  Сол  кивнул,  обошел  софу  и  сел,
положив руки на колени. Руки у него были большие, и он иногда жестикулировал
ими во время рассказа.
   - Когда немцы вошли в наш город, мне исполнилось четырнадцать. Это было в
сентябре тридцать девятого. Поначалу все шло не так уж  плохо.  Было  решено
назначить  Еврейский  Совет  для  консультаций  по  управлению  этим   новым
форпостом рейха. Отец  объяснил  мне,  что  с  любыми  людьми  всегда  можно
договориться в цивилизованной форме. Он не верил  в  дьяволов.  Несмотря  на
возражение матери, отец предложил свои услуги в качестве члена Совета. Но из
этого ничего не вышло. Уже был назначен  тридцать  один  человек  из  видных
горожан-евреев. Спустя месяц, в начале ноября,  немцы  выслали  всех  членов
Совета в концлагерь и сожгли синагогу.
   В семье стали поговаривать о том, что надо бы переехать на  ферму  нашего
дяди Моше около Кракова. В Лодзи  в  это  время  уже  было  очень  трудно  с
продуктами. Обычно мы проводили на ферме лето и думали,  как  будет  здорово
побывать там вместе со всей семьей. Через дядю Моше мы получили весточку  от
его дочери Ребекки, которая вышла замуж за американского еврея и  собиралась
выехать в Палестину, заниматься  там  фермерством.  Уже  несколько  лет  она
пыталась уговорить молодежь нашей  семьи  присоединиться  к  ней.  Сам  я  с
удовольствием отправился бы на ферму. Вместе  с  другими  евреями  меня  уже
исключили из школы в Лодзи, а дядя Моше  когда-то  преподавал  в  Варшавском
университете, и я знал, что он с удовольствием займется моим воспитанием. По
новым законам, отец имел право лечить теперь только евреев, а большинство их
жили в отдаленных и самых бедных кварталах города. Причин оставаться было не
много - гораздо больше причин было уехать.
   Но мы остались. Решили, что поедем к дяде Моше  в  июне,  как  всегда,  а
потом подумаем, возвращаться в город или нет. Как мы были наивны!
   В марте 1940 гестапо выгнало нас из собственных домов  и  организовало  в
городе еврейское гетто. К моему дню рождения, к пятому  апреля,  гетто  было
полностью изолировано. Евреям строго запретили ездить куда бы то ни было.
   Немцы снова создали совет - его называли юденрат, и на этот  раз  отца  в
него включили. Один из членов совета, Хаим Румковский, часто приходил в нашу
квартиру  -  это  была  одна-единственная  комната,  в  который   мы   спали
ввосьмером, - и они  с  отцом  сидели  всю  ночь,  обсуждая  разные  вопросы
управления  гетто.  Это  невероятно,  но  порядок  сохранялся,  несмотря  на
скученность и голод. Я снова ходил в школу. Когда отец не заседал в  Совете,
он работал по шестнадцать часов в день в одной из  больниц,  которую  они  с
Румковским буквально создали из ничего.
   Так мы жили, точнее выживали, целый год. Я был для своего возраста  очень
мал ростом, но скоро научился искусству выживания в гетто,  хотя  для  этого
приходилось воровать, прятать продукты в укромные  уголки  и  торговаться  с
немецкими солдатами, меняя вещи и сигареты  на  еду.  Осенью  сорок  первого
немцы стали свозить тысячи западных евреев в наше гетто. Некоторых привозили
даже из Люксембурга. Многие из них были немецкими евреями; они  смотрели  на
нас свысока. Я помню, как подрался  с  мальчишкой  старше  меня,  евреем  из
Франкфурта. Он был гораздо выше  меня  -  к  тому  времени  мне  исполнилось
шестнадцать, но я легко мог сойти за тринадцатилетнего - и все равно я  сшиб
его с ног. Когда он попытался встать, я ударил его доской и разбил ему  лоб.
Он прибыл за неделю до того, в одном из этих пломбированных вагонов,  и  был
все, еще очень слаб. Я уже не помню, из-за чего мы подрались.
   В ту зиму моя сестра Стефа умерла от тифа, а с ней и тысячи других людей.
Мы все очень  радовались,  что  наступила  весна,  несмотря  на  известия  о
возобновлении немецкого наступления на Восточном фронте. Отец считал  скорое
падение России хорошим признаком. Он думал, что война закончится к августу и
многие евреи будут переселены в  русские  города.  "Возможно,  нам  придется
стать фермерами и кормить их новый рейх, - говорил он. - Но быть фермером не
так уж плохо".
   Но в мае большинство немецких и иностранных евреев были вывезены на юг, в
Освенцим. В Аушвиц. У нас  мало  кто  слышал  об  Освенциме,  пока  туда  не
покатили поезда из нашего гетто. До той весны наше гетто использовалось  как
большой загон для скота. Теперь же четыре раза в  день  отсюда  отправлялись
поезда. В качестве члена юденрата отец был вынужден участвовать  в  сборе  и
отправке тысяч людей. Все делалось по порядку.  Отцу  это  было  ненавистно.
Потом он по целым суткам не выходил из больницы,  работал  -  будто  искупал
свою вину.
   Наш черед настал в конце июня, примерно  в  то  время,  когда  мы  обычно
отправлялись на ферму дяди Моше. Всем  семерым  было  приказано  явиться  на
станцию. Мама и мой младший брат Йозеф плакали. Но мы  пошли.  Мне  кажется,
что мой отец даже почувствовал облегчение.
   Нас не послали в Аушвиц. Нас отправили  на  север,  в  Челмно  -  деревню
километрах в семидесяти от Лодзи. У меня  когда-то  был  товарищ,  маленький
провинциал по имени Мордухай, семья которого была родом из Челмно.  Позже  я
узнал, что именно в  Челмно  немцы  проводили  свои  первые  эксперименты  с
газовыми камерами. Как раз в ту зиму, когда Стефа умерла от тифа.
   Мы много слышали о перевозке людей  в  пломбированных  вагонах,  но  наша
поездка была совсем не похожа на это и  даже,  можно  сказать,  приятна.  Мы
добрались до места за несколько часов. Вагоны были  набиты  битком,  но  это
были обычные пассажирские вагоны, а не товарняки. День - двадцать  четвертое
июня - стоял великолепный. Когда мы прибыли на станцию, ощущение было такое,
будто мы  снова  едем  на  ферму  к  дяде  Моше.  Станция  Челмно  оказалась
крохотной, просто небольшой  сельский  разъезд,  окруженный  густым  зеленым
лесом. Немецкие солдаты повели нас к ожидавшим грузовикам, но они вели  себя
спокойно и даже, казалось, были шутливо настроены. Никто нас не толкал и  не
кричал на нас, как в Лодзи - там мы к этому  уже  привыкли.  Нас  отвезли  в
большую усадьбу за несколько километров, где был  устроен  лагерь.  Там  нас
зарегистрировали -  я  отчетливо  помню  ряды  столов,  за  которыми  сидели
чиновники. Столы были расставлены на гравиевых дорожках,  было  жарко,  пели
птицы... А потом нас разделили на мужскую и женскую  группы  для  помывки  и
дезинфекции. Мне хотелось побыстрее догнать остальных мужчин,  и  поэтому  я
так и не увидел, как маму и четырех моих сестер увели.  Они  исчезли  -  уже
навсегда - за забором, окружавшим лагерь для женщин.
   Нам велели раздеться и стать в очередь. Я  очень  стеснялся,  потому  что
только прошлой зимой начал взрослеть. Не помню, боялся ли я чего-нибудь  или
нет. День был жаркий, после бани нас  обещали  накормить,  а  звуки  леса  и
лагеря поблизости делали  атмосферу  дня  праздничной,  почти  карнавальной.
Впереди на поляне я увидел большой фургон с  яркими  картинками  животных  и
деревьев на его стенках. Очередь уже двинулась в направлении  поляны,  когда
появился  эсэсовец,  молодой  лейтенант  в  очках  с  толстыми  стеклами,  с
застенчивым лицом, и пошел вдоль очереди, отделяя больных, самых  младших  и
стариков от тех, что покрепче. Подойдя ко мне, лейтенант замешкался.  Я  был
все еще невысок для своего возраста, но в ту зиму я ел  довольно  сносно,  а
весной стал быстро расти. Он улыбнулся и махнул  небольшим  стеком,  и  меня
отправили в короткую  шеренгу  здоровых  мужчин.  Отца  тоже  послали  туда.
Йозефу, которому минуло всего восемь, было  велено  оставаться  с  детьми  и
стариками. Он заплакал, и отец отказался оставить его. Я тоже вернулся в  ту
шеренгу и встал рядом с отцом и Йозефом. Молодой эсэсовец махнул  охраннику.
Отец приказал мне вернуться к остальным. Я отказался.
   И тогда, единственный раз в жизни, отец толкнул меня и крикнул: "Иди!"  Я
упрямо замотал головой и  остался  в  шеренге.  Охранник,  толстый  сержант,
пыхтя, приближался к нам. "Иди!" - повторил отец  и  ударил  меня  по  щеке.
Потрясенный, обиженный, я прошел, спотыкаясь,  эти  несколько  шагов  к  той
короткой шеренге, прежде чем подошел охранник. Я злился на  отца  и  не  мог
понять, почему бы нам не войти в эту  баню  вместе.  Он  унизил  меня  перед
другими мужчинами. Сквозь злые слезы я смотрел, как он удалялся, смотрел  на
его согнутую обнаженную спину; отец нес Йозефа; брат перестал плакать и  все
оглядывался назад. Отец тоже обернулся, взглянул на меня,  всего  один  раз,
прежде чем исчезнуть из виду вместе с остальной шеренгой детей и стариков.
   Примерно пятую часть мужчин, прибывших в тот  день,  не  дезинфицировали.
Нас повели строем прямо в барак и выдали грубую тюремную одежду.
   Отец не появился ни после обеда, ни  вечером;  я  помню,  как  плакал  от
одиночества в ту ночь, прежде чем заснуть в вонючем бараке.  Я  был  уверен,
что в тот момент,  когда  отец  отослал  меня  из  шеренги,  он  лишил  меня
возможности находиться в той части лагеря, где жили семьи.
   Утром нас накормили холодным картофельным супом и  сформировали  бригады.
Мою бригаду повели в лес. Там был вырыт ров,  примерно  семьдесят  метров  в
длину, больше десяти в ширину и по крайней мере пять метров в глубину.  Судя
по свежевскопанной земле, поблизости были еще рвы, уже заполненные. Я должен
был сразу  все  понять  по  запаху,  но  я  все  еще  отказывался  осознать,
догадаться, пока не прибыл первый из фургонов того дня. Это были те же самые
фургоны, которые я видел в предыдущий день.
   Видите ли,  Челмно  служил  чем-то  вроде  испытательного  полигона.  Как
выяснилось позже, Гиммлер приказал установить там газовые камеры, работающие
на синильной кислоте, но в то лето они все еще пользовались углекислым газом
в запечатанных камерах и в тех ярко раскрашенных фургонах.
   В наши обязанности входило отделять тела друг от  друга,  можно  сказать,
отрывать их друг от друга, потом  сбрасывать  в  ров  и  засыпать  землей  и
известью,  пока  не  прибудет  следующий  груз  тел.   Душегубки   оказались
неэффективным орудием убийства. Зачастую почти половина  жертв  выживала,  и
их,  полуотравленных  выхлопными   газами,   на   краю   рва   пристреливали
Totenkopfverbande части "Мертвая голова":  эти  солдаты  поджидали  прибытия
фургонов, покуривая и  обмениваясь  шутками  друг  с  другом.  И  все  равно
некоторые люди были еще живы даже после душегубок и расстрела, и их засыпали
землей, когда они еще шевелились.
   В тот вечер я вернулся  в  барак,  покрытый  кровью  и  экскрементами.  Я
подумал, не лучше ли мне умереть, но решил  все  же,  что  буду  жить.  Жить
несмотря ни на что, жить только для того, чтобы жить!
   Я  соврал  им,  сказав,  что  я  -  сын  зубного  врача  и   сам   учился
зубоврачебному делу. Капо смеялись - по их мнению, я был слишком  молод  для
этого, но на следующей неделе меня включили в бригаду выдергивателей  зубов.
Вместе с тремя другими евреями я