Челтен-стрит". Пока мы еще ехали в автобусе,  она  успела
рассказать мне о своем очаровательном домике  в  Джермантауне.  И  хоть  она
упомянула, что за последние десятилетия квартал сильно  пришел  в  упадок  в
силу появления "нежелательных элементов", я все же представляла его себе как
нечто обособленное от неуклюже расползшейся  металло-кирпичной  Филадельфии.
Однако все оказалось иным. В тусклом дневном свете за окном поезда  мелькали
ряды  одноквартирных  домов,  разваливающиеся  кирпичные   заводы,   осевшие
пристани,  узкие  улочки,  запруженные  металлическими  каркасами  брошенных
автомобилей, пустые стоянки  и  негры.  Казалось,  город  полностью  населен
черными, за исключением нескольких пассажиров и водителей  машин,  мчавшихся
по шоссе параллельно рельсам  поезда.  Уставшая  и  отчаявшаяся,  я  взирала
сквозь грязное окно поезда на негритят, носившихся по  пустым  стоянкам,  на
негров,  бредущих  с  тупой  угрозой  на  лице  по  пустым  улицам,  толстых
негритянок, толкавших перед собой краденые тележки с  продуктами,  случайные
черные лица, мелькавшие за темными окнами...
   Прижавшись лбом к холодному стеклу, я с  трудом  сдерживалась,  чтобы  не
заплакать. Мой отец был прав, когда  в  те  последние  солнечные  дни  перед
войной предсказывал гибель страны, если цветным  будет  предоставлено  право
голоса.  Они  превратили  когда-то  великую  нацию  в   рассеянные   обломки
собственной отчаянной лени.
   Нина никогда не найдет меня здесь. Последние несколько дней  я  двигалась
на  ощупь,  поступая  наугад.  Неделя  или,  возможно,   несколько   недель,
проведенных у Энн, даже если они  означали  сосуществование  с  безработными
неграми, еще больше усугубят непредсказуемость уже и так довольно сумбурного
плана моих действий.
   Наконец мы вышли из  поезда  на  станции  под  названием  "Челтен-стрит".
Рельсы здесь пролегали между голыми бетонными стенами, а сам  город  нависал
сверху. Мне вдруг стало страшно, и,  чувствуя,  что  слишком  устала,  чтобы
подниматься на улицу, я опустилась  на  неудобную  скамейку  цвета  желчи  и
несколько минут приходила в себя. Поезд с ревом промчался мимо, устремившись
к центру города. По лестнице поднималась группа  цветных  подростков  -  они
выкрикивали непристойности, толкая друг друга, а также всех попадавшихся  им
на пути. Издали  доносился  уличный  шум.  Дул  нестерпимо  холодный  ветер.
Неизвестно откуда пошел снег. Винсент, однако, даже не шелохнулся и не  стал
застегивать свою ветровку.
   - Давайте возьмем такси, - сказала Энн. Я кивнула, но продолжала  сидеть,
до тех пор пока не увидела, как  из  расщелины  в  бетонной  стене  напротив
появились две крысы, размером с небольших кошек, и начали рыться в  отбросах
и пересохшей сточной канаве.
   Водитель такси оказался угрюмым негром. Он содрал с нас немыслимую  плату
за расстояние в восемь кварталов.  Джермантаун  представлял  из  себя  смесь
камня,  кирпича,  неоновых   вывесок   и   рекламных   стендов.   Челтен   и
Джермантаун-стрит были запружены машинами, изобиловали дешевыми магазинами и
барами и кишмя  кишели  человеческими  отбросами,  характерными  для  любого
северного  города.  Однако  далее  по  Джермантаун-стрит  ездили   настоящие
троллейбусы,  а  между  банками,  барами  и  лавками  старьевщиков   кое-где
виднелись прекрасные старые каменные дома,  или  вдруг  попадался  кирпичный
магазинчик  постройки  прошлого  века,  или   небольшой   клочок   парка   с
позеленевшими статуями  за  железной  изгородью.  Пару  веков  назад  здесь,
вероятно,  находилось  крохотное  поселение  с  изысканными   коттеджами   и
воспитанными фермерами или антикварами, предпочитавшими жить в десяти  милях
от Филадельфии. Еще сто лет назад это был тихий городок в нескольких минутах
езды от Филадельфии, сохранявший свое очарование, с  большими  домами  вдоль
тенистых улиц и редкими тавернами,  жавшимися  к  проезжей  дороге.  Сегодня
Филадельфия поглотила Джермантаун, как  какой-нибудь  огромный  донный  карп
заглатывает гораздо более  прекрасную,  но  маленькую  рыбку,  оставив  лишь
обглоданные белые косточки прошлого, которым суждено перемешаться со  свежим
хламом в ужасающем пищеварительном процессе прогресса.
   Энн так гордилась  своим  домиком,  что,  показывая  его  нам,  постоянно
заливалась краской. Он представлял  собою  явный  анахронизм  -  с  белеными
стенами (вероятно, когда-то здесь жили фермеры) располагался он в нескольких
десятках  ярдов  от  самого  Джермантауна  на  узкой  улочке  под  названием
Квин-лейн. Высокий деревянный забор, почти скрывавший  домик  из  виду,  был
жестоко исцарапан и расписан, несмотря на явные попытки поддерживать  его  в
аккуратном состоянии; пятачок двора был еще меньше моего в Чарлстоне,  перед
входной дверью находилось крохотное крылечко, два мансардных  окна  намекали
на наличие второго  этажа,  рядом  с  домом  виднелось  единственное  чахлое
персиковое дерево, которому, похоже, никогда уже не суждено  расцвести.  Сам
домик был зажат между химчисткой, рекламирующей дохлых мух в витринах  своих
окон, и заброшенным трехэтажным зданием, которое можно было  бы  принять  за
пустующее, если бы не черные лица, маячившие за окнами.  На  противоположной
стороне  улицы  высились  разнообразные  склады  из  осыпающегося   кирпича,
переделанные под жилье,  а  через  полквартала,  к  югу,  тянулась  вереница
вездесущих одноквартирных домов.
   - Не слишком шикарно, но зато свое,  -  промолвила  Энн,  ожидая,  что  я
опровергну первую часть ее заявления. Я опровергла.
   Большая спальня Энн и комната поменьше - для гостей  -  располагались  на
втором этаже. Крохотная спальня за кухней принадлежала ее брату, там все еще
пахло лекарствами и сигарами. Энн, вероятно,  собиралась  предложить  нижнюю
комнату Винсенту, а маленькую гостевую - мне. Я ненавязчиво продиктовала ей:
уступить нам две  верхние  комнаты,  а  самой  перебраться  вниз.  Пока  она
переносила свою одежду и личные вещи, я осмотрела остальной дом.
   Здесь  была  еще  маленькая  столовая,  слишком  официальная  для   своих
размеров,  крохотная  гостиная,  забитая  мебелью  и  изобиловавшая  большим
количеством пятен на стенах, кухня, такая же холодная и  неприютная,  как  и
сама Энн, комната брата, ванная и миниатюрное заднее крыльцо, выходившее  во
дворик размером не больше собачьей конуры.
   Я открыла заднюю дверь, чтобы впустить немного свежего воздуха в  затхлый
дом, и мимо моих ног проскользнул толстый серый кот.
   - Ой, Пушок! - воскликнула Энн, застыв с целой охапкой одежды. - Это  мой
ребеночек. За ним присматривала миссис Пагнелли,  но  он  почувствовал,  что
мамочка вернулась. Ты без меня не плакал? - обратилась она к коту.
   Я улыбнулась и сделала шаг назад. Считается, что женщины в моем  возрасте
должны любить котов, тащить их к себе в дом при каждой возможности и  вообще
прыгать как идиотки вокруг этих надменных и предательских животных. Когда  я
была девочкой лет шести-семи, не больше, моя тетка каждое лето  привозила  с
собой толстого сиамца. Я всегда боялась, что как-нибудь ночью он уляжется на
мое лицо и я задохнусь.  Помню,  как  задушила  этого  кота  в  мешке,  пока
взрослые пили лимонад на заднем дворе. Потом запихала его в корыто с водой и
оставила за соседским сараем, где часто собиралась свора рыжих собак.  Когда
обработка Энн будет  закончена,  я  не  удивлюсь,  если  с  ее  "ребеночком"
произойдет подобный несчастный случай.
   Человеку,  обладающему   Способностью,   весьма   несложно   использовать
окружающих, гораздо сложнее подвергнуть их успешной обработке.  Когда  Нина,
Вилли и я почти полвека тому назад начали в Вене Игру, мы  забавлялись  тем,
что использовали посторонних  людей  и  мало  задумывались  о  необходимости
последующей ликвидации этих одушевленных  инструментов.  Позднее,  когда  мы
повзрослели и усовершенствовались в применении своей Способности, каждый  из
нас ощутил потребность в компаньоне - полуслуге-полутелохранителе, - который
был бы так идеально настроен на восприятие наших нужд, что использование его
не требовало бы от нас почти никаких усилий. До того как двадцать  пять  лет
назад я нашла мистера Торна в Швейцарии, я путешествовала с мадам Тремон,  а
до нее - с молодым  человеком,  которого  я  называла  Чарлзом,  из  дешевой
юношеской сентиментальности дав ему  имя  своего  последнего  возлюбленного.
Нина и Вилли сменили целую  вереницу  пешек,  пока  рядом  с  Вилли  роковым
образом не оказались два  его  последних  компаньона,  а  рядом  с  Ниной  -
ненавистная Баррет Крамер. Такая обработка требует некоторого времени,  хотя
решающими становятся  первые  дни.  Сложность  заключается  в  необходимости
сохранить  пустую  оболочку  личности,  но  исключить  для  нее   какую-либо
возможность независимых действий. И хотя  поступки  становятся  регулярными,
они должны оставаться автономными  в  том  смысле,  что  простые  ежедневные
обязанности и действия осуществляются самостоятельно без какого-либо прямого
руководства. Чтобы появляться на людях с такими обработанными  ассистентами,
в них  необходимо  сохранять  некое  подобие  неповторимой  индивидуальности
Преимущества такой обработки очевидны. Тогда как  использовать  одновременно
двух людей трудно, даже почти невозможно, хотя Нина и была способна на  это,
управлять действиями двух обработанных пешек не представляет никакого труда.
Вилли никогда никуда не отправлялся без двух своих "приятелей", а  Нина,  до
того как впала в феминизм,  разъезжала  с  пятью-шестью  молодыми  красивыми
телами.
   Обрабатывать Энн Бишоп было просто - она сама стремилась  к  тому,  чтобы
подчиниться. За те три дня, что я отдыхала в ее доме, она была  доведена  до
соответствующей  кондиции.  С  Винсентом  дело  обстояло  иначе.  Хотя   мое
начальное "обучение" уничтожило в нем все проявления воли  высшего  порядка,
его подсознание  продолжало  оставаться  необузданным  и  плохо  управляемым
клубком страхов, предрассудков, желаний, похоти и взрывов  ненависти.  Я  не
хотела их вытравлять - ведь они были источниками той энергии, которая  могла
потребоваться мне позднее. В течение этих трех длинных дней перед Рождеством
1980 года я отдыхала в чуть спертой  атмосфере  дома  Энн  Бишоп  и  изучала
темное подсознание эмоциональных джунглей Винсента, оставляя в  нем  пути  и
механизмы для дальнейшего использования.
   В воскресенье, 21 декабря, я  завтракала  тем,  что  приготовила  Энн,  и
расспрашивала ее о друзьях, средствах к  существованию  и  прочих  житейских
подробностях. Выяснилось, что друзей у нее нет, да и жизни как таковой тоже.
Время от времени  ее  навещала  миссис  Пагнелли,  соседка,  она  же  иногда
присматривала  за  Пушком.  При  упоминании  о  пропавшем  коте  глаза   Энн
наполнились слезами, и я почувствовала, как мысли ее заскользили в  сторону,
будто машина по черному льду. Я увеличила мозговое  давление  и  вернула  ее
обратно к новой и главной страсти - желанию доставить мне удовольствие.
   На банковском  счете  Энн  находилось  73  тысячи  долларов.  Как  многие
эгоистичные старухи, ощущающие приближение унылого конца своей унылой жизни,
в течение многих десятилетий она жила  на  грани  нищеты,  копила  деньги  и
акции, как сумасшедшая белка, складывающая желуди,  которые  ей  никогда  не
понадобятся. Я предложила Энн перевести все  ее  ценные  бумаги  в  наличные
деньги на следующей неделе, и она сочла, что это прекрасная мысль.
   Мы как раз обсуждали источники ее доходов, когда она  упомянула  Ропщущую
Обитель.
   - Общество платит мне небольшую стипендию за то,  что  я  приглядываю  за
ней, вожу туда иногда частные экскурсии, проветриваю, когда она  закрывается
на долгое время, как, например, сейчас...
   - Что это за Общество? - поинтересовалась я.
   - Филадельфийское Общество сохранения достопримечательностей, -  пояснила
Энн.
   - А что это за достопримечательность - Ропщущая Обитель? - спросила я.
   - О, мне бы очень хотелось показать ее вам! - с энтузиазмом  откликнулась
Энн. - До нее отсюда всего один квартал ходьбы...
   Три дня отдыха и обработки этих двоих утомили меня,  и  я  с  готовностью
кивнула.
   - После завтрака, -  промолвила  я.  -  Если  у  меня  возникнет  желание
пройтись.
   Даже сейчас мне трудно передать все  очарование  и  внешнюю  несуразность
Ропщущей Обители. Хотя она и была довольно несуразна. Располагалась  Обитель
непосредственно  на  вымощенной  разбитым   кирпичом   Джермантаун-стрит   -
несколько прекрасных старых зданий в окружении  баров,  лавок  старьевщиков,
гастрономов и дешевых магазинчиков. Переулки, отходящие от главной  улицы  в
этом месте, упирались в самые настоящие трущобы, ряды одноквартирных домов и
пустующие стоянки. Но здесь,  под  табличкой  "Джермантаун-стрит  5267",  за
рядом  парковочных  счетчиков  и  двумя  почерневшими  от   копоти   дубами,
немилосердно изрезанными ножами, в десяти  футах  от  оживленного  движения,
громыхающих троллейбусов и бесконечного шествия цветных пешеходов,  высилось
старинное каменное чудо, покрытое дранкой, с настоящими резными ставнями  на
окнах.
   Внутрь вели две парадные двери. Энн достала ключи на искореженном  кольце
и открыла восточный вход. Внутри было темно - сквозь окна с тяжелыми шторами
и плотно подогнанными ставнями свет не  проникал.  Пахло  стариной,  вековым
деревом и мебельным лаком. Мне показалось, что я вернулась домой.
   - Здание построил в 1744  году  Джон  Вистер,  -  начала  Энн.  Голос  ее
становился  громче,  постепенно  приобретая  интонации  гида.   -   Он   был
филадельфийским купцом и пользовался этим домом в летнее  время.  Потом  дом
стал круглогодичной резиденцией семьи.
   Мы перешли из маленькой  прихожей  в  гостиную.  Пол,  выложенный  резным
паркетом, был натерт до блеска. Лепнина потолка была выполнена в  элегантном
и скромном стиле "обручального кольца". У камина стояло  кресло.  Рядом,  на
столике XVIII столетия, высилась единственная свеча в старинном шандале.  Ни
электрических лампочек, ни штепсельных розеток не было видно.
   - Во время битвы при Джермантауне, - продолжала Энн,  -  в  этой  комнате
скончался британский генерал Джеймс Энью. Здесь до сих пор видны  следы  его
крови. - Она указала на пол.
   Я посмотрела на едва различимые пятна на дереве.
   - Но снаружи нет никакой вывески, - удивилась я.
   - Раньше в окне была маленькая табличка, - пояснила Энн. - Дом был открыт
для посещения по вторникам и четвергам с двух до пяти. Кроме того,  Общество
организовывало частные экскурсии для тех, кого интересовала местная история.
Но теперь дом закрыт и будет закрыт по меньшей мере еще месяц, пока не будут
получены фонды для завершения реставрационных работ, начатых на кухне.
   - А кто здесь живет сейчас? - спросила я.  Энн  рассмеялась,  и  смех  ее
прозвучал, как слабый мышиный писк.
   - Никто здесь не живет. Здесь же нет  электричества,  нет  отопления,  за
исключением каминов, отсутствует какая-либо канализация. Я  регулярно  слежу
за домом, а раз в полтора-два месяца  сюда  с  инспекцией  приезжает  миссис
Вейверли из Общества.
   Я кивнула.
   - Вон потайная дверь влюбленных, - промолвила я.
   -  Ах  да,  вы  знакомы  с  обычаями!  -  улыбнулась  Энн.  -  Она  также
использовалась при похоронах.
   - Покажите мне остальные помещения, - распорядилась я.
   В столовой стояли деревенский стол и  кресла,  своим  видом  напоминающие
скромную красоту раннеко-лониального стиля. Здесь же находилась  потрясающая
деревянная скамья ручной  работы.  А  Энн  указала  на  кресло,  выполненное
Соломоном Фасселем, тем самым, что изготовлял кресла для Зала Независимости.
   Окна кухни выходили на задний двор, и, несмотря на темную замерзшую землю
и следы снега, мне удалось различить намек  на  прекрасный  старый  цветник,
который должен был благоухать здесь летом. Пол  на  кухне  был  каменный,  а
камин - настолько большой, что в него можно  было  войти  не  склоняясь.  На
стене висел странный набор древней утвари и инструментов - огромные ножницы,
коса длиной в шесть  футов,  мотыга,  старинные  грабли,  железные  щипцы  и
другое, а рядом стоял огромный педальный точильный станок.  Энн  указала  на
развороченный угол - вынутая каменная кладка была сложена  рядом,  отверстие
прикрывалось уродливым куском черного пластиката.
   - Здесь располагались незакрепленные плиты, - пояснила Энн.  -  Во  время
работ в ноябре рабочие обнаружили  под  камнем  сгнивший  деревянный  пол  и
частично засыпанный коридор.
   - Подземный ход?
   - Возможно. - Энн кивнула. - Когда дом строился, индейцы  еще  продолжали
свои вылазки.
   - И куда же он ведет?
   - Рабочие выяснили, что каменный выход из него должен  находиться  где-то
за соседним гаражом. - Энн указала сквозь подернутые морозцем окна. -  Но  у
Общества нет денег на то, чтобы продолжать раскопки, пока в  начале  февраля
оно не получит пособие от филадельфийского Исторического комитета.
   - Винсенту, я вижу, ужасно хочется заглянуть  в  этот  подземный  ход,  -
попросила я.
   - Ну, разумеется, - согласилась Энн. В  гостиной  стояла  свеча,  но  мне
пришлось отослать тинэйджера  обратно  в  дом  Энн  за  спичками.  Когда  он
отодвинул пластик и спустился по  короткой  лесенке  в  проход,  я  прикрыла
глаза, чтобы лучше все рассмотреть.
   Грязь, камни, запах сырости и могилы. Проход выходил  на  поверхность  не
далее чем в десяти  футах  от  заднего  дворика.  Влажные  бревна  подпирали
потолок частично раскопанного хода. Я вернула  Винсента  обратно  и  открыла
глаза.
   - Хотите посмотреть комнаты наверху? - спросила Энн.
   Не отвечая ей ни жестом, ни словом, я поднялась наверх.
   Как только я вошла в детскую, до меня донесся шепот.
   - Существует легенда, что эту комнату  посещают  призраки,  -  промолвила
Энн. - Собаки миссис Вейверли никогда сюда не забегают.
   Я подумала, что Энн тоже слышит шепот,  но  когда  прикоснулась  к  этому
участку  ее  сознания,  то  обнаружила  там   пустоту,   если   не   считать
всевозрастающего желания угодить мне.
   Я двинулась к середине комнаты. Окно,  выходившее  на  улицу  и  закрытое
деревянными ставнями, почти  не  пропускало  свет.  В  сумраке  я  различила
устаревшую, уродливую низкую металлическую колыбель - эдакую позорную  клеть
для злобного младенца. Здесь же располагались две детские кроватки с сетками
и стульчик, но что по-настоящему обращало на себя внимание, так это  игрушки
и куклы в  натуральную  величину.  В  углу  стоял  огромный  кукольный  дом.
Вероятно, он был создан по  меньшей  мере  век  спустя  после  строительства
самого дома, но поражало в нем то, что он сгнил и частично обрушился,  прямо
как настоящий покинутый дом. Я была почти  готова  увидеть  крохотных  крыс,
снующих по маленьким коридорам. Рядом с кукольным домом на низкой кровати  с
сеткой лежало с полдюжины кукол. Лишь одна  из  них  была  довольно  старой,
чтобы относиться к XVIII веку, остальные же настолько походили на  настоящих
детей, что их вполне можно было принять за трупики младенцев.
   Над   всем   этим   кукольным   царством   высился   манекен   ростом   с
семи-восьмилетнего мальчика. Он был одет  в  древнюю  реконструкцию  костюма
эпохи Войны за Независимость, но за прошедшие  десятилетия  ткань  поблекла,
швы разошлись и комнату заполнил запах гниющего дерева. Розовое покрытие  на
руках, шее и лице во  многих  местах  облупилось,  из-под  него  выглядывала
темная фарфоровая основа.  Глянцевитый  парик  когда-то  был  изготовлен  из
настоящих человеческих волос, но теперь изрезанный трещинами череп покрывали
лишь редкие шершавые заплатки. Глаза выглядели как настоящие,  и  я  поняла,
что для них были использованы стеклянные, искусственные, какие  вставляют  и
людям. Лишь они сохраняли  блеск  и  лучезарность  на  этом  разваливающемся
манекене - любопытные мальчишеские глаза на стоячем трупе.
   Почему-то  я  решила,  что