осле  такого
известия!
     Он  остановился  и  первый раз вблизи увидел ее сверкающую пудрой шею и
приоткрытую  грудь, и словно лаковый рот, и темно-синюю краску глаз, которая
будто  растеклась  и  подсинила  широкие  веки.  Но  за  всем этим на него с
поразительной  ясностью  смотрела  Аночка,  какою  она  была  всегда  в  его
неустанном  представлении  о  ней.  Аночка,  которую  никакой грим не мог ни
ухудшить, ни улучшить и которая с трепетом ждала - что он скажет.
     - Нет,  я  останусь  до  конца.  Я  только буду ходить к телефону. Тут,
через две комнаты.
     Он  подождал. Ему было жалко оторваться от того, что он разглядел за ее
гримом, как за стеклом, которое припорошено пылью.
     - Вы очень хороши, - сказал он.
     Она немного отодвинулась от него.
     - Посадите кого-нибудь на телефон, - сказала она.
     - Я должен сам.
     - Тогда  посадите  кого-нибудь  вместо себя в зале, чтобы вам доложили,
как я провалюсь.
     - Я буду уходить только в антракты, - улыбнулся он.
     В  лице ее не было ни тени каприза или кокетства - она просто не верила
в  серьезность  его  обещания.  На  них  глядели  издали  актеры,  и плотник
прогудел сердито: па-ста-ранись! Кирилл ободряюще качнул головой и ушел.
     Цветухин сейчас же, на ходу, спросил у Аночки:
     - Что он сказал, а?
     - Ему нравится, - ответила она также мимоходом и безразлично.
     Во  время  действия  она  не  могла  видеть Кирилла (она вообще боялась
глядеть  в  зал),  а  в  антракты  его  место пустовало. Она так и не знала,
сдержал ли он слово.
     Спектакль,  раз  выбравшись  на  гладкую  дорогу,  катился  к концу без
всяких  злоключений.  Наоборот,  успех  все  время  рос  и  рос. Может быть,
повышенное  настроение,  созданное  вестью о победе, сказалось на зрителях -
они  стали  еще  добродушнее,  чем  вначале,  и не щадили ладоней, но актеры
относили  расположение  зала  целиком  на  счет своих талантов и делали свое
дело уверенно и стройно.
     Вызовы  с  окончанием последнего акта были бурны и щедры. Все толпились
у  сцены.  Труппа аплодировала Цветухину, он аплодировал труппе, брал Аночку
за руку и выводил вперед. Нельзя было счесть поклонов, отвешенных публике.
     Парабукин  стоял  гордый, ждал поздравлений. Арсений Романович первый с
горячностью пожал ему руку.
     - Видите  ли,  какого  типа,  а?  Надежда!  Надежда,  открытая на своей
родине. Так сказать, самобытность, а? И ведь все Цветухин! Великий пример!
     Тихон   Платонович,  вытираясь  давно  развернутым  и  насквозь  мокрым
платком,  кивал  и  покашливал  многозначительно.  Поймав  за  руку  сына  и
подтягивая его к себе из толпы, он нагнулся к нему:
     - Теперь,  Павел,  мы  с  тобой  Ротшильды!  Егор Павлыч сестру-то твою
озолотит!
     Лиза  медленным  взглядом  встречала  и  провожала  выходившую  к рампе
Аночку.  И  в эти минуты Лиза как будто не помнила ни об Ознобишине, который
терпеливо  ее  дожидался,  ни даже о Вите. По-прежнему спрашивала она себя -
откуда  же  эта девочка взяла силы отважиться на такой бой и выиграть его? -
и  по-прежнему  не  находила  ответа. И тут она заметила почти рядом с собой
Кирилла.
     Он,  приподнявшись,  глядел через плечо Веры Никандровны на сцену. Губы
его   вздрагивали,   ему,   видно,   хотелось  остаться  строгим  судьей,  а
переживание  увлекало  его, и радость сквозила в этой явной борьбе. Он будто
почувствовал,  что  на  него  смотрят,  беспокойно  обернулся, увидел Лизу и
смутился. Протиснувшись к ней, он поздоровался.
     - Я вижу, вы тоже восхищены Аночкой? - спросила она.
     - По-моему,  у  нас  новый готовый театр. Я не думал, что Цветухину так
все удастся. Смотрите, как приняли красноармейцы.
     - По Аночка-то! Правда? - настаивала Лиза.
     - Да,  Аночка,  -  опять  уклончиво  сказал он. - Для такой благодарной
аудитории легко играть.
     - А мне кажется, не легко. Надо, чтобы все было понятно.
     - Никакой  особой  понятности  не  нужно.  Народ достаточно развитой, -
сказал  он  и приостановился, словно задержавшись на какой-то мысли, и вдруг
добавил: - Но вы правы в том смысле, что непонятное делать гораздо легче.
     Было  все  еще шумно, и они говорили громко, стоя так близко, что плечи
их касались.
     - Я рада, что вас встретила.
     - Я тоже.
     - Я не решалась прийти к вам, сказать - спасибо.
     - Это за что же?
     - За отца. Уже две недели, как он дома.
     - Он... Ах, да! Понимаю. Только я здесь ни при чем.
     - Неправда.
     Он засмеялся.
     - Зачем  мне  приписывать чужие благодеяния? Это - хлопоты Рагозина. Он
ведь знал вашего отца.
     - Но  это  же  неправда!  До меня дошел этот слух, будто помог Рагозин.
Мой  муж ходил к нему - поблагодарить. Но Рагозин сказал, что знать не хочет
об этом деле, и прогнал мужа.
     - Он  дядя  серьезный,  -  опять  засмеялся  Кирилл,  -  и  тоже  не из
благодетелей.  Да и вообще отец ваш вряд ли кому особенно обязан. Чем должен
был - он, видно, поплатился.
     Лиза,  насколько  могла,  отстранила  свое  плечо  от  Кирилла  и молча
глядела ему в глаза.
     - Вы,  как всегда, исполнили дочерний долг и должны быть довольны. Чего
же больше?
     - Это - что? Злопамятство? - с горечью сказала Лиза.
     - Это  -  истина,  - ответил он сухо и огляделся по сторонам. - Артисты
больше не выходят. Надо расходиться.
     Он торопливо попрощался.
     Стало  действительно  тише  в  зале,  но еще многие хлопали, и Цветухин
последний раз вывел за руку Аночку.
     У  нее  был  такой  вид,  будто  она не могла отрезветь от неожиданного
успеха  -  улыбка  ее совсем затвердела и поклоны потеряли гибкость. Она все
тревожнее искала взглядом Кирилла и все разочарованнее уходила за кулисы.
     Наконец  она  прибежала в свою крошечную уборную - уголок, отгороженный
картоном,  почти  упала  на  стул  и  закрыла  глаза.  Все вышло так, как ей
мечталось  в  сокровенные  минуты наедине с собой: она сыграла главную роль,
она  одержала победу! И вот она не ощущала ничего, кроме полной потери сил и
тупой печали. Ей хотелось заплакать от изнеможения.
     Она  только  успела глубоко вздохнуть, как дверь задребезжала от ударов
и тотчас наотмашь раскрылась.
     Влетел  Цветухин.  Он  сорвал  с  себя  парик и, схватив его за косицу,
вертел над головой, точно трофей. В одном шаге от Аночки распахнул руки:
     - Роднуша моя! Дай я тебя поцелую!
     С  нее  точно  свалилась  усталость.  Она  вскочила,  откинув  стул,  и
бросилась  ему  на  шею.  Он  обнял  ее  и поцеловал в губы. Оторвавшись, он
сказал:
     - И еще раз, чудесная моя актриса! Еще!
     Она  сама  поцеловала  его.  Он опять нащупал губами ее рот. Она хотела
откинуться.  Он  зажал  ее  голову  в  крепко  согнутой  руке.  Она все-таки
вырвалась. Он проговорил поспешно и очень тихо:
     - Еще. Ну, скорее... Ты!
     Аночка разглядела его новые, чем-то страшные, темные глаза.
     Она  нагнулась,  подняла  стул, села за свой столик спиной к Цветухину.
Через  зеркало  она  видела,  как  он  потирал лоб, резко разделенный на две
полосы  -  верхнюю  смуглую  с  седовато-черной шевелюрой над ней, и нижнюю,
оранжевую от грима, под которой грубее проступали морщины.
     - Егор Павлович, уйдите, пожалуйста. Я должна переодеваться.
     Цветухин   постоял  еще  мгновенье.  Вдруг  он  махнул  париком,  точно
собрался его бросить, повернулся и ушел, затворив за собой осторожно дверь.
     Аночка  сидела неподвижно. Опять вернулось к ней изнеможение, и руки не
поднимались,  чтобы  отколоть  шпильки  и  снять  чепец.  Начало  небывалой,
опасной  жизни  чудилось  ей  на  этой  грани между шумом зрительного зала и
странным одиночеством среди притихших закоулков уборных.
     Внезапно  донесся  низкий  женский голос. Аночка узнала его и принялась
раздеваться.
     - Ну,  где  же  ты,  милочка,  прячешься?  - распевало контральто Агнии
Львовны. - К тебе пришли с поздравлениями, а ты убежала!
     Она  ворвалась  в  уборную,  обхватила сидящую Аночку со спины и звонко
облобызала в ухо, в шею, в щеку.
     - Ну,  я  должна  признать,  должна  признать!  -  восклицала она между
поцелуями.  -  Просто  очень,  очень мило, и с природным темпераментом! Я не
думала,  честное  слово!  Конечно,  у  тебя,  душечка,  нет  еще  внутренней
страсти.  Но  нельзя  же  и  требовать с такого цыпленка! Право, душечка, не
сердись.  И  потом  - конечно - еще никакой школы! Я сыграла Луизу только на
четвертый  год.  И  какой  фурор! Незабвенно! А ты хочешь сразу! Разумеется,
будет   поверхностно!   Но   ничего,  ничего,  не  убивайся  и  не  вздумай,
пожалуйста,  реветь.  Главное  - очень мило и дошло до публики. Школа - дело
наживное. А что касается страсти...
     Агния Львовна горячо прижалась щекой к Аночкиному уху:
     - Не вздумай, дружок мои, в этом отношении поддаться Егору Павловичу.
     - Откуда вы взяли? - отшатнулась Аночка.
     - Ах,  деточка,  что  же  я, не знаю, что ли, его? Он сейчас же полезет
целоваться!  И  потом начнет тебе плакаться на свою судьбу. На то, что я его
терроризую  и  что только ты можешь положить конец моему своевластию над его
погибшей  жизнью!  Ничему  не  верь!  Все  это притворство и чушь! Просто он
старый  ловелас! И больше ничего! И если бы не мои вожжи, он никогда не стал
бы Цветухиным. Так бы и путался с девчонками. А я из него сделала гения!
     Аночка  старалась  возразить  и  даже поднялась, высвобождаясь из этого
бушевания  закруживших  ее фраз, но Агния Львовна туго зажала ей рот ладонью
и,  вплотную  надвинувшись,  прошептала  с расстановкой, как заклинательница
змей:
     - Запомни!  Я  тебя сживу со света, если ты раскиснешь от посулов моего
Егора.
     В тот же миг Агния Львовна рассмеялась и снова звучно пропела:
     - Рано,  рано, милочка, зазнаваться! К тебе пришла толпа! Как волхвы на
поклонение  под  предводительством,  кажется,  твоего папаши. А ты не хочешь
показаться! Вон, смотри-ка. Принимай. А я - к Егору Павловичу.
     Толпы  никакой  не  было,  но Тихон Платонович с Павликом действительно
заглядывали  к  Аночке  из  коридора.  Таинственным  образом Парабукин успел
немного  подкрепиться.  Вероятно, он захватил в кармане посудинку, на случай
сильного волнения, за которым и правда дело не стало.
     - Аночка!  Дочь  моя родная! - одышливо дунул он, войдя. - Смотрел и не
верил  глазам! Ты ли это? Пустил слезу! Каюсь! Прошибла! Кого прошибла? Батю
Парабукина!  Голиафа!  Возвращаешь  отца  к  благородной  жизни. Поклон тебе
родительский и спасибо!
     Он поклонился и обнял Аночку.
     - Готов  за  тобой  остаток дней своих ездить из одного театра в другой
театр.  Куда  ты,  туда  я. Занавес тебе буду открывать! Платьица твои, коли
пожелаешь,  буду  разглаживать.  А  уж Павлик теперь на твоем попечении. Как
хочешь!  Расти  его заместо матери. Маненько не дождалась, покойница, нашего
счастья! Вот бы поплакала!
     - Хорошо, папа, иди, иди. Подожди меня, пока не выйду.
     Тихон Платонович загадочно погрозил пальцем.
     - Подождать  не  могу.  Подождать желает другой человек. У двери, через
которую сюда ход...
     Он тихонько качнулся к Аночке:
     - Товарищ Извеков! Сам.
     - Где? - чуть не вскрикнула она.
     - Пойдем, я покажу! - с восторгом отозвался Павлик.
     Но  она выбежала, не глядя на них, и, пролетев коридорами, остановилась
перед выходом в зал. Тут никого не было. Она тихо отворила дверь.
     По  самому  краю ступеней, отделенных от зала куском кумача, отмеривал,
как в клетке, - по три шага взад и вперед - Кирилл.
     - Вы еще не готовы? - обрадованно спросил он.
     - Где вы были? - сказала она, с трудом переводя дыхание.
     - Я никуда не уходил.
     - Я не видала вас.
     - Но  я видел вас. По-моему, так и должно быть. Скорее снимайте грим, я
хочу вас проводить домой.
     - Если вы торопитесь, я не буду задерживать.
     - Я хочу, чтобы у нас было больше времени.
     Она  как будто не слышала его, и вдруг с детским отчаянием у нее начали
вырываться, сквозь слезы, укоризненные и жалкие слова:
     - Ступайте,  ступайте!  Если вам так некогда... Я и не думала, чтобы вы
дождались, чтобы бросили дела! Идите по своим делам! Ну, что же вы?
     Он сжал ее руки.
     - Дорогая,  дорогая,  -  повторил  он  с  беспомощной  улыбкой. - Такой
большой день. Правда же!
     К   ней   словно   вернулось   сознание.  Никогда  еще  так  не  дрожал
переволнованный его голос.
     - Ведь это только от счастья, да? Правда? Не надо! Не надо же, Аночка!
     Слезы  еще  стояли  у  ней в глазах, но всю ее пронизало новое ликующее
чувство. Она перехватила и тоже сжала руки Кирилла.
     - Сейчас!  Погоди!  -  быстрым шепотом сказала она и бросилась назад, с
силой толкнув дверь.
     Она вбежала к себе в уборную, на ходу сдергивая парик вместе с чепцом.
     - Идите  домой одни, меня проводят! - говорила она, выпроваживая отца с
Павликом и в то же время задерживая их короткими приказаньями брату:
     - Передник!  Развяжи  передник. Расстегивай крючки. Да сначала верхний!
Ну,  скорей!  Да  ты  не  бойся.  Просто  нажимай  с  обеих сторон, они сами
расстегнутся.   Господи,  что  за  растяпа!  Ну  довольно,  я  сама!  Уходи,
ступай...
     Она  стащила  через  голову  платье  Луизы  и,  намазав лицо вазелином,
привычно  нырнула  в  платье  Аночки. Стирая полотенцем грим, она по-ребячьи
трясла  ногами,  чтобы  сбросить туфли. Больше всего времени отняла шнуровка
ботинок  -  впервые  эта  глупая  мода  (матерчатый  ботинок до колен, снизу
доверху   на   шнурках,   которые  продеваются  в  кольчики!)  возмутила  ее
прямо-таки  до  глубины  души.  Но  в  конце  концов было покончено и с этой
пыткой.  Она  накинула  пальтишко, подхватила, как мячик в воздухе, с гвоздя
берет и выскочила вон. На счастье, ей никто не попался по дороге.
     Публика  уже разошлась, и улицы пустовали, когда Кирилл вывел Аночку во
тьму  осенней  ночи.  Они обошли огромный корпус казарм и за углом различили
отсвечивавший кузов автомобиля.
     - Машина?  - воскликнула она с неудержимым разочарованием. - Минута - и
опять прости-прощай?
     Он потянул ее за руку.
     - Не торопясь, к старому собору, - сказал он шоферу.
     Это означало - через весь город.
     Дул  ветер,  но  в  автомобиле  было  не  холодно.  Стекло,  отделявшее
передние  места,  зеркально повторило все их движения, пока они усаживались,
и  потом  Аночка увидела голову Кирилла совсем близко от своей. Оба они чуть
покачивались  в  стекле,  и  Аночка  не  могла оторваться от этого смутного,
баюкающего  отражения.  Сквозь  щели в дверцах тянуло ровной ниткой колючего
воздуха,  что-то тоненько на одной нотке звенело под сиденьем, и сонно урчал
мотор.
     И  вот,  после тоски, страха, мученья, надежды, которыми был переполнен
весь  день;  после  триумфа,  пустоты,  оскорбления,  обиды,  слез и вспышки
радости,    которыми   кончился   вечер,   Аночка   почувствовала   странное
спокойствие.   Будто   вслед  за  глубоким  обмороком  кто-то  уложил  ее  с
необычайной  заботой  и  накрыл  и сказал тихое слово. Она даже не изумилась
этой  странности,  настолько  ей  стало спокойно. Ей все казалось само собой
разумеющимся,  точно  она  уже в сотый раз ехала так вот рядом с Кириллом, и
всем  телом,  от  плеча до колена, в сотый раз касалась его тела, и это было
естественно,  и  ей  не хотелось больше никакого другого состояния, а только
бы так ехать, ехать без конца.
     Никто  не  встречался по пути, ничего не видно было за окнами, шофер не
подал  ни  одного  сигнала.  В  самое  лицо лилась нескончаемая свежая нитка
ветра, и было похоже, что это она звенит на тоненькой ноте.
     В  центре города, когда выехали на асфальт и машина покатилась как утюг
по гладильной доске, Аночка тихо заговорила:
     - Сегодня  я  вспоминала,  как  мы,  гимназистками,  бегали в театр, на
балкон. У нас была одна любимая актриса. Вас тогда не было здесь.
     - "Вас"? - словно в шутку обронил он.
     Она  подумала  немного.  Взяв  руку  Кирилла и слегка надавив ею на его
колено, она просто пересказала:
     - Тебя  тогда  не  было...  Ты  ее  не  знаешь...  Мы,  когда  она  нас
захватывала  своей  Катериной  или  Прибытковой,  мы  все,  все хотели стать
такой,  как  она.  А  теперь я хочу, чтобы все, все были такой, как я. Чтобы
всем было, как мне сейчас.
     Он  ничего не ответил, а только обернулся к ней и стал на нее смотреть.
Машина  катилась  и  катилась,  почти без толчков. Потом асфальт кончился, и
отраженья в стекле опять закачались.
     - Тебе понравился Цветухин? - спросила она.
     - Да.  Он  гораздо  лучше,  чем  я ожидал. Я его невзлюбил после одного
спектакля... еще перед моей ссылкой.
     Она долго молчала.
     - Я, может быть, скоро уйду из его труппы.
     Теперь  молчал  Кирилл,  не  понимая,  что  она  думает  сказать, и все
рассматривая ее лицо. Она не глядела на него.
     - Он  хочет обучать меня не только искусству, - сказала Аночка и совсем
отвернулась от Кирилла.
     - Я  предполагал  это,  -  быстро отозвался он и, помедлив, утверждающе
спросил: - Но ведь это ему не удастся?
     Она вздернула плечами.
     - Куда дальше? Направо, налево? - крикнул из-за стекла шофер.
     - Стойте!
     Кирилл  отворил  дверцу.  Островерхая колокольня собора чернела в буром
небе. Ветер с Волги шел широкой стеной.
     - Выйдем.
     Они  очутились  на площади. Влажный и щекочущий запах обдал их потоком,
в  котором  слилось  все:  береговая  тина,  прелые  канаты, смола, машинное
масло, сладкая гниль плавуна.
     - Ах, хорошо! - воскликнул Кирилл и сильно взял Аночку под руку.
     Они  стали медленно спускаться по взвозу. Выплыли издали два-три глазка
бакенов.  Какое-то  суденышко  одиноко  трудилось,  что-то  вытягивая против
воды, и огни его то вспыхивали, то словно застилались слезой.
     Они  не  дошли  до  самого  берега и остановились на откосе, едва перед
ними  размахнулся  темный,  кое-где  отдающий свинцом простор воды. Слышался
сбивчивый  плеск  прибоя,  и  удары ветра заставляли скрипеть рассохшиеся на
суше барки.
     И  все же Аночке было спокойно, и она только прильнула к Кириллу, когда
он ее обнял.
     - Я  смотрю  в  эту  темень,  - сказал он, - и вижу неисчислимые огни и
множество людей, и слышу говор, говор, который не смолкает. А ты?
     - Почему,  если  мы  говорим  о  хорошем,  то  всегда думаем о том, что
когда-нибудь будет?
     - Чтобы идти к лучшему.
     - Но  бывает  же  лучшее  вот сейчас? Я гляжу в эту темень, и она мне -
лучше. И сейчас я не хочу никакого другого лучшего.
     - Я тоже, - сказал он, крепче сжимая ее.
     - И, по-моему, такой ночи я никогда не видела.
     - И я.
     - И такого ветра еще не было.
     - Да.
     - И смотри - все-таки тихо.
     - Правда. Жалко уходить.
     - Уже?
     - Жалко, немыслимо жалко! И - надо.
     - И когда же конец?
     - Конец?
     - Конец этому бесконечному "надо".
     - Конец?  Послушай  меня.  И  ответь  мне. Мне сейчас нужен твой ответ.
Согласна?
     - Хорошо.
     - Вот.  Никакой  полет  в  небо  невозможен  без земли. Чтобы взлететь,
нужно  твердое  основание.  Мы сейчас отвоевываем себе это основание. Именно
сейчас.  Строим аэродром будущего. Это работа долгая и тяжелая. Скорее всего
-  самая  тяжелая,  какая  только может быть. О перчатках приходится забыть.
Мы,  если надо, землю руками разгребаем, ногтями ее рыхлим, босыми подошвами
утаптываем.  И  не  отступимся, пока не будет готов наш аэродром. Отдыхать у
нас  нет  ни  минуты. Иной раз и улыбнуться некогда. Надо спешить. Может, от
этой  работы  мы  и  стали  такими суровыми. Иногда ведь сам себе покажешься
бирюком,  каким  детишек  пугают.  Настолько  вдруг  неуживчивым  станешь. Я
вполне  серьезно!  Но  перемениться  мне невозможно. Я буду укатывать землю,
пока  она  не станет годна для разбега. Чтобы оторваться потом в такую высь,
какой  люди  никогда  не  знали.