ум
своенравная  игра случая: вот так же когда-то Кирилл Извеков был отнят у нее
тюрьмой.  Что  сделала  в  то  время  Лиза  для Кирилла? Ничего. Неужели она
полюбила  Ознобишина  сильнее, чем любила Кирилла? О нет, насколько же тогда
она  была  беспомощнее! Сейчас она прикована к постели, но никогда прежде ее
слово  не  имело такой власти: даже отец уступает ей во всем. А в те далекие
дни  она  была  бессильна, несмотря на благодатное здоровье. К кому могла бы
она  пойти  за  поддержкой?  В  подругах  ей  не  посчастливилось. Если же и
нашлись  бы  подруги,  то  что  она  получила  бы  от  них,  кроме девичьего
любопытства?  Вера Никандровна относилась к ней, как к девочке. Да и правда,
не слишком ли детским было это первое чувство Лизы?
     Конечно,  конечно,  оно было прекрасно! Еще сейчас, вспомнив вдруг, как
Кирилл   неподвижно   держал  в  своей  жестковатой  руке  ее  пальцы  и  за
непреодолимой  робостью  его  она  слышала  упрямую  силу  и  тоже  не могла
шевельнуться  от  страха  и  непонятного  наслаждения,  -  еще  сейчас  Лиза
испытывает  медленный  прилив  крови  к лицу. Ни с кем, никогда она не будет
так мечтать, как мечтала с Кириллом! Она один раз сказала ему:
     - Мы  с  тобой  непременно  будем  читать  вслух.  Самых, самых любимых
писателей!  И  если  будем  читать  про  несчастных  героев,  то  будем  еще
счастливее.  Потому  что  мы  будем  про  них  читать  и  думать:  какие  мы
счастливые, что не несчастны, как эти герои!
     Тогда Кирилл ответил:
     - Нет.   Мы  будем  читать  и  придумывать  с  тобой,  как  бы  сделать
несчастных  героев  счастливыми  героями. И от этого мы будем с тобой самыми
счастливыми.
     До  сих пор помнит Лиза, как ответил Кирилл и как поглядел на нее будто
подожженными  изнутри глазами. Ей тогда очень понравилось, как он это сказал
и  как  посмотрел.  А  хорошо  ли  теперь помнит Лиза его глаза? Они желтые.
Темно-желтые.  Почти  карие.  Но  все-таки  какого  оттенка?  Вот  у Павлика
Парабукина  тоже  желтые  глаза. Но ведь ничего похожего на глаза Кирилла! У
Кирилла  они быстро менялись: то вдруг тяжело блеснут матовым отливом старой
меди,  то  посветлеют,  как  табак.  А  вечером  они чернели, и однажды Лиза
засмеялась: "Не гляди на меня, как цыган".
     Что, если бы Кирилл был отцом Вити?
     Может  быть, теперь перед Лизой всегда находился бы любимый взор, и она
не  позабыла бы его поглощенных далью оттенков? А у Вити глаза матери, глаза
Лизы.  Он  вообще  почти  ничего  не  перенял  от  Шубникова. Он - ее сын, и
только.  Скорее,  в  нем  что-то  напоминает  Кирилла,  как ни странно. Хотя
почему  -  странно? Когда мальчик еще не появился на свет, когда Лиза носила
его,  она гораздо больше думала об Извекове, чем об отце ребенка. Такие вещи
не могут не сказаться - все женщины верят в это.
     Она  и сейчас думает об Извекове. Правда, все реже, все созерцательнее.
Раньше,  перебирая  свои  заветные  памятки  и  вынув  из-под спуда записную
книжку  с  буквами  "Е"  и  "К", она подолгу сидела, держа ее в опущенных на
колени  руках.  Ничуть  не  поблекла  надпись,  сделанная на первой странице
Кириллом:  "Свобода.  Независимость".  Эти два слова говорили сначала о том,
что  Лизу  могло ожидать в будущем, потом стали напоминать, что ею утрачено.
Не  раз над этой книжкой у нее текли слезы. Как-то она решила записать в ней
лермонтовское  "Прощанье".  Она  заполнила всю вторую страничку и перешла на
третью.

                Прости, прости!
                О, сколько мук
                Произвести
                Сей может звук.
                В далекий край
                Уносишь ты
                Мой ад, мой рай,
                Мои мечты.
                Твоя рука
                От уст моих
                Так далека,
                О, лишь на миг,
                Прошу, приди
                И оживи
                В моей груди
                Огонь -

     Тут  у  Лизы  получилась  вместо  слова неровная черточка: она оборвала
записыванье,  потому  что  услышала  шаги Виктора Семеновича. Он был в духе,
вошел  шумно,  от  него  веяло парикмахерской и ноябрьским ветром, он сказал
обрадованно:
     - Скорей,  скорей  собирайся!  Мы  едем смотреть этот самый заграничный
синемаскоп  с  акустическими  эффектами.  Говорят  - здорово! На экране бьют
тарелки  -  и  за полотном звенят черепки! Или вдруг мчится автомобиль, и ты
слышишь  рожок  -  гу-гу!  Как  на  улице!  Живей, а то опоздаем! Внизу ждет
самовар!  ("Самоваром"  он  называл  свою  гордость  - недавно приобретенный
автомобиль, один из первых во всем городе.)
     Так  стихотворение  и  осталось  недописанным, и Лиза больше никогда не
могла   что-нибудь  добавить  в  книжку,  а  только  едва  вновь  брала  ее,
договаривала  в душе слово, которого недоставало на месте испуганно неровной
черточки:

                И оживи
                В моей груди
                Огонь любви.

     Да,  конечно,  это  была  детская  любовь.  Сейчас  Лиза уже не плачет,
перебирая  заветные  памятки.  Сейчас  она грустит, задумчиво, почти светло.
Совсем  недавно  она  разглядывала большой картон с фотографиями гимназисток
ее  выпуска. Центр картона занят портретом начальницы и педагогами, а вокруг
них,  разбегаясь  по  правильным овалам, наклеены глазастые девицы с бантами
на  груди  и  в  высоких  взбитых  прическах.  Лиза Мешкова наклеена рядом с
законоучителем  -  с  грозным  батюшкой,  у  которого  смоляная борода росла
больше  в ширину и лежала на плечах. Не от этого ли неожиданного соседства у
Лизы  такой  перепуганный  вид?  Нет, просто она еще девочка и не знает, как
быть,  когда  являешься  к  фотографу, и у тебя завиты щипцами волосы, и вся
голова в шпильках.
     Да,  да,  это  была  детская любовь. Какими силами могла воспротивиться
Лиза  миру  злобы  и несчастья, приведшему Кирилла в тюрьму? Может быть, она
должна  была  поехать  за  Извековым в ссылку? Но отец предупредил ее, выдав
замуж.  Может  быть,  уйдя от мужа в первый раз, она должна была бежать не к
отцу,  а прямо в олонецкие дебри? Но замужество успело тоже предупредить: ей
предстояло  ждать  ребенка.  Может  быть,  Лизе  вовсе не приходила в голову
такая  дерзновенная  мысль?  Ах, сколько дерзновений приходит на ум в минуты
отчаяния  или  несчастья!  Много  ли  из всех дерзаний или хотя бы дерзостей
покинуло  пределы ума, которого они коснулись? Не покоятся ли они в нем тихо
и  мирно,  подобно  добрым  намерениям,  которые  человек складывает в своем
сердце, нисколько его не обременяя?
     Нет,  Лиза  не  оправдывала  свое прошлое. Она только видела себя в нем
беспомощной.  У  ней не было своей воли. Свою волю она лишь начинала искать,
когда Кирилл был для нее уже потерян.
     До  тех пор, пока не узнаешь горя, не станешь взрослым. Но и сделавшись
взрослым,  не  со  всяким  горем  справишься.  Шесть  лет  жизни  с Виктором
Семеновичем  Лизе  и  теперь  еще кажутся наваждением. Несмотря на множество
маленьких   событий,   составивших  бойкую  биографию  Шубникова,  все  годы
замужества  слились  в памяти Лизы в сплошную краску сумрака. Ребенок держал
Лизу  в  доме  его  отца,  но  ребенок  и  вырвал ее из этого дома. Она была
пронизана  долгом  перед  сыном  -  тем,  что обязана вырастить сына. Но она
убедилась,  что  вырастить  его  в  доме  Шубникова  -  это значит вырастить
второго  Шубникова:  ребенок не мог не повторить собою отца, впитывая каждую
минуту  его пример. И она бросила дом, чтобы выполнить материнский долг, как
прежде оставалась в доме ради мнимого выполнения того же долга.
     Сыну  исполнилось  тогда пять лет. Она схватила его, спящего, на руки и
черной  лестницей,  вечером,  ушла в одном платье, так же как почти за шесть
лет  перед  тем первый раз пробовала убежать от мужа. Слишком долго зрело ее
решение,  чтобы  слабость  могла его пересилить. Слишком безответны стали ее
ожидания помощи, чтобы она не уверилась, что ей никто не поможет.
     Иногда  жажда помощи так томила ее, что она искала сочувствия даже там,
где  заведомо  его  не  могло  быть.  Так, однажды она рассказала все о себе
Цветухину,  нечаянно  и нелепо - в театре, во время антракта, прогуливаясь в
фойе и крутя в пальцах программку.
     Не  видя  Егора  Павловича годами, она после каждой встречи открывала в
нем  новые  особенности.  Но обаяние его, некогда почти ослепившее Лизу, все
время  тускнело.  Она  думала,  что  меняется  он, а менялась она. Он как-то
линял  в  ее  глазах,  живописность  его  становилась  похожей на рисовку, и
вдруг,  не веря себе, Лиза обнаружила в нем пошлость. Однако она по-прежнему
волновалась, слыша его многотонно переливавшийся голос.
     Здесь,  среди  разодетых,  чинных  пар, мерно и серьезно кружившихся по
фойе  и  разглядывавших особенно разодетую, особенно чинную пару - известную
Шубникову  с  известным  Цветухиным,  -  Лиза,  сама не зная почему, сказала
Егору  Павловичу, что жизнь не удалась, и все надо перестраивать, и она не в
состоянии   найти  выход.  Он  слушал  ее  с  проникновением,  и  когда  она
выговорилась,  ответил, что, вероятно, несчастье корнями своими уходит в тот
дар, которым ее наделила природа.
     - Что это за дар?
     - Чистота, - сказал он, будто с сожалением.
     Он  даже  назвал  Лизу  мадонной  и  процитировал:  "чистейшей прелести
чистейший  образец".  Это  звучало шуткой, а Лизе хотелось говорить от всего
сердца.
     - Вы когда-то предостерегали меня от моего купца.
     - Да,  но  вы  не  доверились  мне. Теперь поздно предостерегать. Нужны
иные советы.
     - Какие? У вас жизненный опыт, я готова довериться.
     - Вы  требуете от всех слишком большой правдивости, - сказал он с видом
вдумчивым  и  немного  утомленным. - А люди всегда двойственны, и даже нищий
играет  какую-нибудь роль, если он не наедине с самим собою. От этой бытовой
мудрости не уйти. Она целительна.
     - Нельзя ли яснее? Как эту мудрость должна применить я?
     У  него был слегка комичный, но хитрый взгляд картинного змия, когда он
тихо выговорил оттолкнувшие ее слова:
     - Аромат лжи утешительнее зловонной правды.
     Она прошла несколько шагов точно оглушенная, потом ответила:
     - Поэт   выразил  это  пристойнее:  "нас  возвышающий  обман",  -  так,
кажется?
     - Да.  Однако, я припоминаю, вы боитесь поэзии. Поэтому я перевел ее на
язык прозы.
     - Но  начали  вы  с  поэзии,  и,  разрешите,  я ею кончу: я предпочитаю
оставаться "чистейшим образцом". Проводите меня в ложу.
     Эти  околичности  и  кокетство  Цветухина  отодвинули его в воображении
Лизы  неожиданно  далеко,  хотя  был  момент, когда он легко мог бы стать ей
другом,  потому  что  Шубников  толкал  ее к поискам дружбы своими вздорными
преследованиями.
     Она  не  любила  вспоминать  жизнь с Шубниковым, но совсем незадолго до
болезни  один  миг  повторил  в ее памяти весь путь с Виктором Семеновичем в
таких  разительных  подробностях, словно это был предсмертный миг, о котором
знают умиравшие и возвращенные к жизни люди.
     Лиза  проходила  той  отлично  знакомой  улицей,  где помещался главный
магазин  ее бывшего мужа. Еще издали она заметила кучку зевак и перебегавших
с  места  на  место  неуклюжих, в брезентовых одеяниях, рабочих. Она решила,
что  случился  пожар,  каких много бывало из-за распространенных самодельных
печек.  Звон  железа, треск досок долетел до ее слуха. Она перешла на другую
сторону  и  увидела,  что  все  происходит  вокруг  магазина.  Она  невольно
ускорила шаги.
     Пожарными  баграми  срывали  с  дома вывеску. Аршинные золотые буквы по
черному  полю  -  ШУБНИКОВ - уже исковеркались на разорванных и свисавших со
стен  железных листах. Крючья багров скрежетали по железу, длинные гвозди со
свистом  вылезали  из  своих  проржавленных гнезд в мясе полусгнивших досок.
Наконец  вывеска  вместе  с  кусками  деревянной рамы рухнула на тротуар под
восторженные крики бегавших кругом мальчишек.
     Был  действительно один только миг, совпавший с грохотом обрушенного на
асфальт  железа,  когда  Лиза,  словно  во внезапном припадке, все озаряющем
пронзительным  светом,  увидела себя за кассой этого шубниковского магазина,
и  все  свое  существование  у  Шубниковых,  и  мгновенно  заново передумала
прежние  нескончаемые  свои  думы.  Потом  это исчезло, как исчезает взблеск
магниевой  вспышки, и ей почему-то сделалось необычайно легко, будто миновал
мучивший   страх.   Лязг  багров,  детские  голоса,  треск  деревянных  рам,
отдираемых  от  железа,  показались  ей веселым шумом ранней весны. Задорная
уверенность  вселилась  в  нее:  теперь  с Шубниковым кончено для всех и для
всего!  Она  уже  не  гнала  от  себя  воспоминаний  о нем, они перестали ее
пугать...
     И  вот проплывают в сознании Лизы непохожие друг на друга, но связанные
в  нераздельную  череду  эти далекие облака: Кирилл, Цветухин, Шубников. И -
самое  близкое, из-за близости неуловимое ни в расцветке, ни в очертаниях, с
размаха  полнеба  занавесившее  облако:  Ознобишин.  Кто  из  всех  четверых
проявил  к  ней столько человеческой заботы? Мыслимо ли, чтобы в трудную для
нее  пору  болезни  Анатолий Михайлович руководился чем-нибудь другим, кроме
любви, поддерживая Лизу своей добротой?
     Он  был,  несомненно, добр, хотя Лизу изредка останавливало на себе его
маленькое  игривое  лукавство:  вдруг  будто  проскользнет  в мягком взгляде
Анатолия  Михайловича  тоненький  смешок, да и лицо станет хитрым-прехитрым,
но  всегда  на  одну  секунду,  а потом он снова добродушно смеется, и все в
разговоре  хочет  смягчить  и  приладить.  О  добре  он рассуждает с охотой,
считая,   что  время  должно  бы  научить  людей  преимуществу  доброты  над
злобивостью.
     - Человек  плохо  знает  арифметику,  если  думает, что на злобе больше
выгадаешь.  Счастливее  добрый,  а  не  злой. Не говоря о том, что у доброго
печень  в  лучшем  порядке, ему всегда легче окажут услугу, в расчете на его
доброту. Каждый ведь помнит о черном дне и прикидывает: я тебе, ты мне.
     Лиза, слушая его, в раздумье сказала:
     - Я  припоминаю,  меня, в сущности, только и учили что добру. На разный
манер,  но все то же: делай добро, делай добро. Отец с утра до ночи. Мать. В
гимназии.  В  церкви.  Добро,  добро,  добро - я больше ничего и не слышала.
Готовили  к  миролюбию, к прощению, ко всякой боязненности, к тихому уюту. А
когда  вырастили,  оглянулась  я,  вижу  -  вокруг борьба, ненавистничество,
бесстрашие,  пороховая  вонь.  Как  быть с неглохнущим в ушах наставлением о
добре? Чему теперь учить сына?
     - Добру и учите, - без колебаний посоветовал Ознобишин.
     - Чтобы  он был беспомощен, как его мать? Вот вы, с вашим тихим идеалом
-  зеленым  городком  Васильсурском.  На  Волге, под горой, - песня. На Суре
замерли  рыболовы  в  лодках. Кругом - сады. Козы на травке-муравке. Из окна
на  сто  верст  -  заливные  луга.  На  столе - "Нива" за девяностый год, на
стенке  -  часы с кукушкой. Так ведь вы мне рисовали? А вас взяли и посадили
в тюрьму...
     - Добро-то  меня из тюрьмы и выручило, - с торжеством сказал Ознобишин.
- Убедились, что вреда я никому не причинил, и выпустили.
     У  него  скользнула  на  один  миг  улыбка,  и  тут  же он проговорил в
покаянном тоне:
     - Когда  я служил в палате, у меня было спокойное убеждение, что тюрьма
-  это  непременно  справедливость. А когда сел сам в тюрьму, я воспринял ее
как  крайнюю  несправедливость.  Странно,  правда?  Теперь  мне справедливым
кажется  только  освобождение.  И  я  должен  отблагодарить за добро добром.
Сделаю это, тогда успокоюсь.
     Лиза  больше не расспрашивала, что же с ним произошло в тюрьме. Ей было
довольно, что он на свободе, а ворошить пережитое для него слишком тяжело.
     Пережитое  не  давало  Анатолию Михайловичу покоя, это верно. Ему вдруг
мерещилось,  будто  он  снова погружается в глухоту одиночного заключения, и
страх,  что  это  повторится  в  действительности,  заставлял  его все время
думать  -  как  бы  предотвратить  такую  грозную  возможность?  Он  не  мог
допустить,  чтобы существовало сомнение в его добропорядочности, и решил как
можно скорее доказать верность своему слову.
     Дела  былой  камеры  прокурора  палаты  в эти дни перевозились на новое
место,  в помещение губернского архива. Ознобишин застал в сыром приземистом
доме  катакомбы  пропыленных  папок,  тетрадей,  перевязанных  в  пачки  или
наваленных  вдоль стен врассыпную. Нельзя было надеяться что-нибудь отыскать
в  этом  хаосе. Но Ознобишину повезло: знакомая старушка-архивариус, некогда
известная  среди  судейских  чиновников  по прозвищу "Былое и думы", сказала
ему,  что  архивы начала десятых годов свалили недавно в дальней комнате - и
пусть он там попробует порыться.
     Он  остался  один  на  один  со  штабелями дел, пристроился у окна, где
легче  было  разбирать  надписи  на  корешках  папок, и неожиданно обнаружил
сразу  несколько  связок  с  датой 1910 года. Он скоро напал на след нужного
дела  и  выискал  донесение  канцелярии  тюрьмы  товарищу прокурора судебной
палаты  о  погребении  на  Воскресенском  кладбище,  в братской могиле номер
такой-то,  находившейся  под  следствием  и  умершей  в тюремной больнице от
родов  Ксении  Афанасьевны Рагозиной. Он обрадовался, что память не обманула
его,  и  продолжал  листать  тетрадь  за  тетрадью,  рассчитывая  найти  еще
какой-нибудь документ об умершей Рагозиной.
     Но  тут  ему  подвернулась  папка  с делами самого прокурора палаты. Он
раскрыл  ее.  Это  были  всевозможные прошения и письма чиновников камеры на
имя его превосходительства и с его начальственными резолюциями.
     Ознобишин  быстро  перенесся  в атмосферу быта, столь еще недавнего и в
таких  подробностях  изученного,  что почудилось, будто распахивались, после
разлуки,  двери  родного  дома.  Как  живые, заговорили голоса сослуживцев и
начальников  -  о  перемещениях  с  должности на должность, о производстве в
чинах,   о  представлении  к  "Аннам"  и  "Станиславам",  о  зачислениях,  о
квартирных и подъемных.
     Вдруг    в    этих    голосах    он   расслышал   самого   себя,   свой
вкрадчиво-деликатный  голос  за  каллиграфически  написанным заявлением. Он,
Анатолий  Михайлович Ознобишин, кандидат на судебную должность, жаловался на
товарища  прокурора,  не  допускавшего  его к участию в расследовании дела о
привлекаемом   по  государственному  преступлению  Петре  Петрове  Рагозине.
Заявление  свидетельствовало  о стремлении просителя послужить на благо царю
и  отечеству,  и  на  бумаге,  рукою  его  превосходительства, была нанесена
сочувственная  надпись:  "Лично  говорил  товарищу прокурора о желательности
поощрить".
     Анатолий  Михайлович  замер  с развернутой папкой в руках. Документ был
памятный,  документ  был  страшный.  Документ  продолжал  жить старой жизнью
Ознобишина,   тогда   как   он   сам  эту  старую  жизнь  хотел  бы  считать
несуществовавшей.  Документ  не  имел  права  на то прежнее существование, в
котором  было  отказано  самому  Ознобишину.  Бумага  говорила  о  рвении ее
составителя  к  коронной  службе. Бумага утверждала то, что Ознобишин должен
был отрицать, если не хотел себе погибели.
     Анатолий  Михайлович  обернулся  на  окно.  Стекла  были  серы, за ними
виднелась  рано потемневшая зелень усталых от зноя деревьев. Он прислушался.
Комнаты архива были немы и глухи.
     Плотно   накрыв   бумагу  влажной  ладонью,  Анатолий  Михайлович  чуть
повернул  кистью руки, и лист бесшумно отделился от корешка папки. Ознобишин
сложил  и  спрятал  документ  в  нагрудный  карман. Папка была сшита шнуром,
листы  пронумерованы,  но  никакой описи в деле не имелось - никто не мог бы
догадаться,  какого  именно  документа недоставало теперь в папке. Ознобишин
отнес  ее  в  темный  угол,  закопал  поглубже  в кучу разрозненных листов и
вернулся  к  окну.  Он тщательно связал пр