осмотренные раньше дела, сложил их
на подоконнике и вытер лицо платком. Пальцы его немного вздрагивали.
     Уходя   из   архива,   он  сказал  об  отложенных  на  окне  связках  и
многозначительно   просил   не  трогать  их,  потому  что  они  могли  скоро
понадобиться:
     - Делом     интересуется     ответственный     товарищ.    Оно    имеет
историко-революционное значение.
     Ему   обещали   исполнить   просьбу:   обещания  давались  с  легкостью
безразличия,   потому   что   архивисты  видели  в  происходящем  не  просто
беспорядок,   но  что-то  похожее  на  всемирный  потоп.  Ломовые  извозчики
продолжали  перетаскивать  с  телег  вороха  доставленных архивов, лестницы,
коридоры  были  усеяны  бумагой,  и  если  бы  исчез  целый воз каких-нибудь
документов, вряд ли кто бы сразу спохватился.
     Анатолий  Михайлович  решил  сжечь  похищенную  бумагу.  Однако,  придя
домой,  передумал:  запах  гари мог проникнуть к соседям, пепел было нелегко
уничтожить.  Он  изорвал  бумагу на крошечные кусочки и хотел выбросить их с
мусором.  Но  и  это  показалось  опасным. Тогда ему пришла на ум совершенно
свежая  мысль.  В  его  холостяцком  хозяйстве  находился  пакет с мукой. Он
развел  немного  теста, закатал в него изорванную бумагу и, завернув лепешку
в обрывок газеты, отправился на улицу.
     Он  пришел  к  Волге  в  сумерки.  Люди,  изнуренные  жарою, поодиночке
поднимались  ему  навстречу  в  город. Лиловое марево затягивало всю луговую
сторону, река шла молча и ровно, точно расплавленный свинец.
     Ознобишин  швырнул  в  воду  лепешку,  она  погрузилась  как камень, он
посмотрел  недолго  на  расплывавшиеся  кольчатые  следы  всплеска  и  пошел
дальше.  Если бы все прошлое одним таким броском можно было потопить в воде!
А  оно  плелось  по  стопам  Анатолия  Михайловича и, против ожиданий, в эту
минуту  словно  бы еще больше потяжелело. Не осталось ли в архивном море еще
какого-нибудь  губительного  клочка  бумаги?  Не навлек ли Ознобишин на себя
подозрение своим приходом в архив? Как знать?
     И   вдруг,  день  спустя,  Анатолию  Михайловичу  стало  известно,  что
допрашивал  его  в  тюрьме не кто иной, как Петр Петрович Рагозин. Мигом все
будто  обернулось  против  Ознобишина,  и  земля  стала  горячей  у него под
ногами.  Человек,  которого  он  считал  своим  доброжелателем  и  собирался
отблагодарить,  был  не  только  трезв  и  умен, он был беспримерно коварен.
Ураган   еще  не  отбушевал,  он  уносил  Анатолия  Михайловича  с  собою  в
неизвестность.
     Ознобишин  бросился  к  Лизе.  В  великом  треволнении  он  рассказал о
поразительном  случае  в  тюрьме, и она была подавлена необычайным и, как ей
показалось,  угрожающим  стечением  обстоятельств.  Едва  они  опомнились  и
приступили  к  совету  -  надо  ли  что-нибудь  предпринимать?  -  как новая
неожиданность вмешалась в события.
     Задолго  до обычного часа явился домой Меркурий Авдеевич. Его как будто
смутило  присутствие Ознобишина, но только на минуту. Присаживаясь у кровати
дочери, он обратился к нему почти родственно:
     - Я  забежал  мимоходом.  На  всякий случай сказаться Лизе. Но рад, что
застал вас, потому что ваше слово может мне быть сейчас очень полезно.
     Он  говорил чуть внятно, дышал часто, будто примчался неоглядкой, и вид
его был помраченный.
     - Вот.  Подали  мне  на  службе. Срочно. К трем часам дня вызван я, как
видите...
     Он  протянул  Ознобишину  бумажку.  Финансовый  отдел городского Совета
предлагал гражданину Мешкову явиться в сороковую комнату к товарищу...
     Тут  у  Анатолия Михайловича, читавшего повестку про себя, вырвалось во
всеуслышание:
     - К Рагозину?
     Лиза приподнялась на локтях и спросила шепотом:
     - В тюрьму?
     - В тюрьму? - подхватил Меркурий Авдеевич. - Почему в тюрьму?
     Ознобишин  встал и сделал два-три неопределенных шажка прочь от кровати
и  назад.  Все  трое  некоторое время не могли выговорить ни слова. Меркурий
Авдеевич  испуганно  смотрел  на  дочь.  Она  полусидела, упираясь в подушку
локтями, и у ней были видны темные ямки, запавшие под ключицы.
     - Может,   это   другой   Рагозин?   -   несмело  предположил  Анатолий
Михайлович.
     - Какой  там  другой!  -  отчаянно  махнул  руками  Мешков. - Тот самый
Рагозин, я знаю!
     - Тот самый? Который в тюрьме? - спросил Ознобишин.
     - Был  когда-то!  Теперь  все  они  на  воле.  Я  уж разузнал: Рагозин,
который  у  меня  во  флигеле квартирантом стоял. Назад с десяток лет. Тогда
его у меня и забрали.
     - Неужели Петр Петрович? - сказала Лиза.
     - Он и есть.
     - Так это же хорошо! Он ведь, наверно, тебя помнит.
     - Не  знаю,  что  лучше  -  чтобы  помнил  или чтобы забыл. Ты чего про
тюрьму-то заговорила?
     Анатолий   Михайлович  должен  был  наскоро  пересказать  свою  историю
знакомства с Рагозиным, и все трое попытались распутать неподатливый узел.
     - Что  же  это? - недоуменно сказал Мешков. - Он и в тюрьме орудует, он
и  финансами  заправляет?  Что же это получается? - он вроде главной власти,
что ли?
     - Отчего  же  нет?  Если  с  ним и царский режим не управился, - сказал
Анатолий Михайлович.
     - Может,  у  них  только  так  называется  -  финансовый, мол, отдел. А
придешь, тебя сразу цап! - и под замочек, а?
     - Зачем  же?  Ведь  указано  -  в  городском  Совете, - без уверенности
возразил Ознобишин.
     - А сороковая комната? - значительно проговорил Мешков.
     Он  тяжко  вздохнул,  вынул  из  бумажника  гребенку, начал расчесывать
бороду, но бросил и долго, нескладно засовывал бумажник назад, в карман.
     - Скоро  идти...  ох,  господи!  Как  же вы посоветуете, как мне себя в
этой сороковой комнате держать?
     - Говорите  правду,  Меркурий Авдеевич, и все. Против правды злодейство
бессильно.
     Меркурий  Авдеевич  испытующе вгляделся в Ознобишина, словно удивленный
его шелковой речью.
     - Я  рад,  что  около  тебя  такой  человек, - сказал он дочери и снова
вздохнул.  -  За  что  все  это  испытание?  Мало  ли я добра делал? Тому же
Рагозину  квартиру сдавал. А ведь он был поднадзорный. И цену с него сходную
брал,  не  грабил.  Чай,  вспомнит, а? Да нет, где вспомнить? Добро нынче не
помнится. Эх...
     - Помнится,  помнится!  -  воскликнула  Лиза  и  умоляюще  взглянула на
Анатолия Михайловича.
     Мешков привстал и поцеловал дочь.
     - Не собрать ли тебе чего? Возьмешь с собой, - сказала она в тревоге.
     - Да  что  уж!  Чай, вернусь, а? - спросил он, озираясь вокруг, точно в
незнакомой комнате.
     Помедлив,  он шагнул к Ознобишину и вдруг раскрыл узенькие, неуверенные
объятия.
     - Если чего случится, вы уж не оставьте Лизу мою со внучком.
     Он оглянулся на дочь.
     - Да между вами, может, уже сговорено?
     Он ответил себе сам, утвердительно тряхнув головой.
     - Ну,   слава   богу.   Тогда...   в  случае,  не  вернусь...  мое  вам
благословение.
     Он перекрестил по очереди Лизу и Анатолия Михайловича.
     - Прощайте. Витю поцелуй, Лиза. Куда он делся? Пойду. Прощайте.
     Он вышел, мелко шагая, сгорбленный и всклокоченный.
     Лиза лежала сначала неподвижно, потом круто отвернула лицо к стене.


15

     Об  угрозе выселения Дорогомилова из квартиры мальчики узнали от Алеши.
Кроме  того  что  Алеша  пережил сражение Арсения Романовича с Зубинским, он
слышал  очень  важный  разговор отца с матерью. Дело касалось тайны, которую
Арсений  Романович  доверил Алешиному отцу, и в разговоре об этой тайне отец
назвал  имя  какого-то  Рагозина.  За  Рагозиным  кто-то  гнался,  и Арсений
Романович  его спрятал. Теперь Рагозин мог бы защитить Арсения Романовича от
Зубинского,  но  Арсений  Романович  не хочет даже слышать о Рагозине, и тут
скрыта загадочная сердцевина тайны.
     Павлик  Парабукин  наказал  Алеше  крепче держать язык за зубами, а сам
принялся  действовать.  Он выспросил у своего отца - кто такой Рагозин. День
спустя он сообщил Вите, что это - самый главный комиссар.
     - Как бы не так, - возразил Витя, - самый главный! Есть главнее его.
     - Главнее  его  нет,  -  сказал Павлик, - потому что у него все деньги,
какие только есть. Он все может сделать, что захочет.
     - Нет,  не все, потому что есть военный комиссар, который сильнее всех,
потому что он должен воевать.
     - Умник какой! Так тебе ружья задарма и дадут? А деньги у кого?
     Они  поспорили,  но  потом  сошлись  на  общем плане похода к Рагозину,
чтобы  искать  защиту  Арсению  Романовичу. Павлик решил, что найти Рагозина
можно,  очевидно,  в  банке,  - где же ему еще обретаться, если не там, куда
складывают деньги.
     Он  привел Витю на Театральную площадь. Парадная сторона ее была занята
зданиями   коммерческих  банков.  Фасады  потускнели  -  заботы  давно  были
направлены  на вещи более насущные, чем блеск цветных изразцов или полировка
дверей на подъездах.
     После  Октябрьской революции банки были национализированы государством.
Национализация   происходила  медленно.  Банки  саботировали,  уклоняясь  от
проведения  советской  политики,  изыскивая  разновидные  ходы, чтобы скрыть
подлинные  ценности и скорее обесценить невиданную гигантскую массу бумажных
денег.
     Стать  хозяином  страны мог только победитель на трех фронтах. Это были
фронт  военный,  фронт  хлебный,  фронт денежный. События на денежном фронте
совершались  бесшумно,  но  они  не  останавливались,  не  прерывались ни на
секунду,  они  текли,  как  вода, затопляя дворцы и подвалы столиц, разрушая
работу  заводов,  просачиваясь  в  хаты  деревушек. Сцепления жизни рвались,
связки  ослаблялись,  суставы  окаменевали.  Паралич всякого обмена и за ним
смерть  всякой  деятельности  - вот чем угрожал революции бесшумный денежный
фронт.
     Банки  обладали  в  денежном  хозяйстве  опытом  тысячелетий. Орудия их
отличались  тонкостью  и  были  гибки.  Их яды могли сказываться мгновенно и
могли  действовать  исподволь.  Никто  с  момента  революции  так  изящно не
мистифицировал  добродетель,  как  банки:  их  действия  имели вид борьбы со
спекуляцией  золотом  и валютой, и чем это казалось убедительнее, тем больше
плодилось спекулянтов.
     Банковская  сеть России была обширна, в ее ячейки густо вплетались нити
чужеземных  банкиров.  Национализация  столкнулась  с препятствиями, которые
тотчас  дали  себя  знать  во  внешней  политике. Было недостаточно объявить
банковский  капитал  собственностью государства. Надо было воспрепятствовать
его  утечке  за  рубежи, помешать его омертвлению. Поэтому не на каждом шагу
национализации  тактика  центральной  власти  была  понята  в  провинции, на
окраинах.  К  тому  же  столичные правления банков не переставали потихоньку
штопать и подтягивать свои раскинутые по стране тенета.
     Саратов  задыхался  от  недостатка  денег. Налоговые источники губернии
уже  иссякали.  Оставалась  одна  надежда  на  печатный  станок.  Но  как ни
упрощенно  выпускала  казна  кредитные  билеты,  мало  чем  отличавшиеся  от
трамвайных  и  достойно  переименованные  в "дензнаки", станок не успевал за
нуждою.   Банки   на  Театральной  площади  чувствительно  мешали  стараниям
изыскивать  деньги, и - наконец - городские власти решили подогнать события:
была  создана  комиссия,  которую  назвали  "инициативной",  и  она внезапно
овладела  аппаратами  всех банков. Это был не очень большой, но внушительный
шум на самом тихом из фронтов. Коммерческие банки перестали существовать.
     Теперь,   годом   позже,   финансы   города   еще   острее   испытывали
расшатывающие  потрясения  времени, хотя и управлялись одной рукой. Рука эта
тем  больше  обязана  была  к  твердости, чем труднее становилось отыскивать
деньги  на войну и переустройство жизни. Поэтому на Петре Петровиче Рагозине
сошлись все взоры: руку его знали и в нее верили.
     Когда  в  заседании  исполнительного комитета назвали его кандидатуру и
было  сказано,  что город и губерния стоят перед финансовым крахом, Рагозину
оставалось  повторить,  что  он  уже  раз отказался от должности финансового
комиссара   по   простой  причине:  он  ничего  не  понимает  в  деньгах,  а
итальянскую  бухгалтерию  считает подозрительной, ибо она именуется двойной.
Его  успокоили:  теперь  он  будет  не  комиссаром,  а заведующим финансовым
отделом.  Он спросил, улыбнувшись: а на этой должности можно и не понимать в
деньгах?  Ему  возразили:  в этом состоит его преимущество перед финансовыми
специалистами  -  понимать  в деньгах он научится, зато ему не нужно учиться
честности.  На  дебатах  присутствовал  Кирилл  Извеков,  не  проронивший ни
слова.  После  того  как  Рагозин  дал  согласие  принять  должность, Кирилл
покосился на него, встретил грозный взгляд и закрыл ладонью лукавую улыбку.
     Не  согласиться  Рагозин  не  мог.  За  десять  лет пребывания в партии
основой  его  сознания  сделалось  то,  что  он  -  большевик  и принадлежит
коллективному  разуму,  наделяющему целью все его существование. Он исполнял
раз усвоенную обязанность, как долг, который стал привычкой.
     Но,  приступив  к  новому делу, он с первых же часов обнаружил, что еще
никогда  нога  его  не  ступала  в  мир  более  хаотичный и менее податливый
человеческой  воле.  Как всегда перед началом работы, Петр Петрович составил
план,  чтобы  не  растрачиваться  на мелочи, а идти по главным направлениям.
Таких   направлений   было   три.   Требовалось  проверить,  как  проводится
конфискация  денежного  капитала,  затем  -  как хранятся ценности (с мыслью
подготовить  их  к возможной эвакуации ввиду прифронтового положения города)
и, наконец, добиться основательного порядка в распределении ассигнований.
     Он  едва  начал  знакомиться со своими сотрудниками, как его заполонили
бесчисленные  неотложные  требования.  Деньги  -  это  хлеб,  в хлебе нельзя
отказать,  когда  его  ждет  голодный,  а  единственно,  чем  без  недостачи
располагали  двадцать  комнат,  поступившие  в полное распоряжение Рагозина,
было слово "нет".
     Весь  его день поглощали просьбы и просители. Шмелями гудели в приемной
небогатые   держатели   процентных   бумаг  -  мелкие  адвокаты,  чиновники,
педагоги,  владельцы  пригородных  дачек, популярные среди обывателей врачи.
По  закону всем им полагались ссуды под конфискованные облигации, если сумма
бумаг не превышала десяти тысяч.
     Вдруг  впорхнет в кабинет рыдающая актриса и, утирая синие от ресничной
краски  слезы,  примется  доказывать  возмутительную неправильность описи ее
драгоценностей,  хранящихся  в  банковском  сейфе.  У нее две пары настоящих
бриллиантовых  серег,  а одну из них в описи обозначили бриллиантами "Тэта".
Она  никогда не положила бы в сейф тэтовские стекляшки. Поддельные украшения
ей,  чуть не каждый вечер, нужны были для сцены, и она держала их вот в этой
сафьяновой  коробке  - вот, смотрите, товарищ комиссар, вот четыре браслета,
вот  два  колье, вот кольца, вот сережки, сколько их? - она даже не считала.
Она  ведь  не говорит, что это - бриллианты? А в сейфе были только настоящие
камни  чистой  воды.  Серьги  ей  поднесли поклонники на последнем бенефисе.
Свидетели  -  вся  труппа.  Она  не виновата, что сейчас отменены бенефисы и
больше  нельзя  ждать никаких подношений. Ей нужно жить. В сейфе она хранила
честные  трудовые  сбережения.  Это  не  прихоть  и не роскошь, а заработная
плата  актрисы.  В  банке  либо подменили серьги поддельными, либо составили
фальшивку,  чтобы  устроить  какую-нибудь  аферу.  Она  не  девочка!  Ее  не
обманешь!  Она  требует  создать  комиссию  экспертов. Она скорее умрет, чем
признает,  что  ей  поднесли  вместо бриллиантов химические суррогаты! Слава
богу, ее поклонники - не немцы!
     То  заявится  к  Рагозину  и  просидит  битый  час  заведующая  отделом
здравоохранения.  Это  -  уважаемая  женщина, старый врач. Мощь ее убеждений
неотвратима,  и Петр Петрович с непосильным трудом отыскивает возражения. Он
знает,  что  она  права,  но  он  тоже  прав:  ей  нужны  деньги, потому что
государство  требует  от  нее  народного  здравия,  а  у Рагозина нет денег,
потому  что  государство  не  успевает изготовить столько, сколько диктуется
обстоятельствами.  Конечно, станок приспосабливается ко времени. На бумажке,
которая  вчера  украшалась  цифрой  десять, сегодня печатается цифра тысяча,
завтра  к  трем  нулям  той же бумажки прибавится еще три. Но рынок обгоняет
нули,  как  гончие  зайца,  никакие  петли и скидки не помогут зайцу уйти от
погони.   Рагозин  слышит  дружный  хор  двадцати  своих  комнат.  "Нет!"  -
возглашают они.
     - А  я  прошу  вас  вникнуть  в  положение,  -  настаивает докторица. -
Ожидать  денег  из  центра  нечего.  Мы  ездили, нам сказали: вся постоянная
медицина  должна  содержаться  на  местные средства, на нее мы ни копейки не
дадим.  На  что  же  прикажете содержать наши больницы? Мы живы тем, что нам
присылают  на  военнопленных, на лазареты, на холеру. Мы отказываем больным.
Одеял  нет,  обуви  нет.  Назначают  чрезвычайную комиссию, она спрашивает -
почему  нет  подушек?  А  откуда  взять?  Я  не финансист, я врач, я не могу
изобрести  деньги.  Нам  говорят,  что  мы  не  имеем права допускать, чтобы
беженцы  умирали.  А  стоит только перевести деньги из одной статьи в другую
(если  я  израсходую  на  холеру то, что нам прислали на тиф), то мне грозят
судом.  Кто  виноват, что еще не кончился тиф, как вспыхнула холера? Если бы
вы   видели,   как   мы  бьемся!  А  вы  обзываете  нас,  партийных  врачей,
саботажниками.
     - Это  вы  зря,  - укоряет Рагозин, - я вас никак не обзываю. Я говорю,
надо пошевеливаться, составить сметы, предопределяя, кто покроет расходы.
     - Смета  мертвым  не  поможет.  Деньги  нужны сейчас, сию минуту. У нас
окраины  захлебываются  в  нечистотах.  Четыре  года назад мы могли очистить
город  всего только на одну пятую часть, когда в обозе было четыреста бочек.
А  знаете, сколько числилось бочек прошлым летом? Шестьдесят семь! А сколько
сейчас? Двадцать. Вы интересовались?
     - Ну,  насчет  бочек-то,  это как будто не мое дело, - слегка обижается
Рагозин.
     - Это  -  дело  денег. А вы - деньги. По адресу я обратилась или нет? Я
предлагаю обложить население на медико-санитарные нужды.
     - Нельзя.
     - Почему  нельзя?  Без  вас ведь прошлый год финансовая комиссия Совета
наложила  контрибуцию  на имущих? Еще тогда купцы между собой перессорились,
не  могли  разверстать  сумму.  Кто  побогаче,  старались свалить тяжесть на
середняков,  и  под конец пришли с челобитной в Совет, чтобы он взял на себя
разверстку.
     - Не подрались? - вдруг с веселым интересом спрашивает Рагозин.
     - Подрались  или  нет, а только контрибуция дала большие суммы, которые
пошли  на  улучшение  быта  красноармейцев.  Почему  Красной  Армии можно, а
медицине нельзя?
     - Теперь  нельзя,  контрибуции  запрещены законом, - почти с сожалением
отвечает Рагозин.
     Так  он  говорит  и  говорит целыми днями, часто ища выход там, где его
нет,  точно человек, который знает, что у него давно не осталось ни копейки,
и все-таки машинально шарит у себя по карманам.
     В  минуты  передышки  Рагозин,  потянувшись,  взглянет за окно, заметит
между  крыш  тоненькое  пятнышко  речной сверкающей глади, подумает, что уж,
наверно,  никогда  больше  не  съездит  на рыбную ловлю с ночевкой, и только
успеет   вздохнуть,  как  ему  доложат,  что  ожидает  представитель  отдела
народного  образования,  или  социального обеспечения, или еще кто-нибудь, и
он  снова  сядет  за  стол,  и  ухмыльнется  промелькнувшей  мысли,  что он,
собственно,  не  просто  человек,  а  как  бы  человек-ассигнация,  и скажет
громко:
     - А ну-ну, давайте, кто там первый?..
     Конечно,  мальчики, остановившиеся перед богатым фасадом на Театральной
площади,  не имели понятия ни об истории национализации банков, ни о трудных
обязанностях  Рагозина.