свисали  путаные прядки таких же, как борода, сивых
волос.  Несмотря  на  старообразность  вида,  это  создание  дышало странной
живостью.  Похожий  на  ученого  или, может быть, губернского архивариуса, -
Менделеев  и  канцелярист,  -  старик сочетал в чистом своем взоре робость и
задор.  Он  рассматривал  Алешу, как мальчишка, решивший свести знакомство и
еще  не  уверенный  -  что из этого выйдет. Вдруг он петушком пододвинулся к
Алеше и, вздернув брови, спросил:
     - Куда же такое мы едем, а?
     Ольга  Адамовна  тотчас  взяла Алешу за ручку, притягивая к себе, но он
нисколько не застеснялся и просто ответил:
     - Мы уже приехали. Только папа еще решает, где мы будем жить.
     - Вот именно, - буркнул Пастухов.
     - Вы  извините,  что  я  заговорил  с  мальчиком,  - сказал, покраснев,
старик,  бойко приподнял шляпу перед Анастасией Германовной и понизил голос,
как  подобает  знающему  толк  в  воспитании:  -  Такой на редкость красивый
мальчик!
     - Ну,  что  вы!  -  тоже  краснея,  возразила  мать и, быстро глянув на
Алешу, спрятала лицо рукой, чтобы он не видел ее удовольствия.
     - Значит, ты хочешь быть саратовцем? - опять обратился к Алеше старик.
     - Мы петербуржцы, - строго сказал Алеша.
     Александр Владимирович усмехнулся:
     - Некоторым  образом,  столичные  беженцы.  Бежим  от самих себя. И тут
совершенно чужие. Хоть я сам - здешний уроженец. Пастухов. Не слышали?
     - Как?  Вы?  Ах,  такого типа! Тот самый, да? Ага. Понимаю. Как же, как
же!  -  спрашивал  и  тут  же  отвечал  себе  старик.  - Теперь узнаю. Какой
необыкновенный  случай!  Так,  так.  Очень  приятно. Разрешите: Дорогомилов,
Арсений Романыч, таким образом - ваш земляк.
     Он  наскоро  подал  всем  руку.  Удивительно  двоилась  его манера: чем
суетливее  он  говорил,  тем  больше смущался, до заикания, до бестолковости
как будто, и в то же время делался все проще и радушнее.
     - Я  была  права - слава всегда на что-нибудь пригодится, - сказала Ася
с кислой насмешкой над своим простеньким словцом.
     - Вы  не  посоветуете,  где  можно  бы  устроиться  на  первых порах? -
спросил Пастухов.
     - То  есть  -  очень  просто,  на  первых  порах,  например,  у меня! -
воскликнул  Дорогомилов.  -  На моей квартире. Если, конечно, вам удобно. Я,
знаете,  неделю  прихожу  встречать с поездом старых, добрых знакомых, но их
все  нет!  Телеграмма  была  еще  две  недели  назад:  выезжаем.  Из Москвы.
Подумайте!  Так  что  у меня много свободного места, в моем казенном доме. Я
одинокий.
     - В   каком   смысле   -   в   казенном?  -  поинтересовался  Александр
Владимирович.
     - Ах,  такого типа! - захохотал старик, громко прихлебывая воздух. - Не
казенный  дом, нет. У меня - казенная квартира, городская. В городском доме.
Я  был  главным  бухгалтером  городской управы, тридцать пять лет, да, да, и
так,   знаете,   остался  в  этой  должности.  Только  теперь  это  -  отдел
коммунального хозяйства. Коммунхоз, знаете. Как же!
     - А у меня будет своя комната? - спросил Алеша.
     - У  тебя  будет  вилла  с  фонтаном  и  собственный  выезд,  -  сурово
посмотрел отец.
     - Нет,  именно  своя  комната!  - с самым серьезным участием наклонился
старик  к Алеше. - Папа с мамой расположатся в большой комнате, а в ней есть
еще  маленькая,  выделенная из большой. И там будешь ты и вот... - он сделал
неуверенный поклон Ольге Адамовне, - если пожелаете, вы.
     - Но  вы  говорите,  это - коммунальная квартира? - спросила Ася не без
боязни.
     - Нисколько!  Это - дом коммунальный, городской, а в квартире я как жил
один, так и живу... пока, знаете, пока, без всякой перемены.
     - Но  мы  же вас стесним! - растроганно и уже благодарно, с кристальной
слезкой в глазу, проговорила Ася, чуть-чуть выпячивая губки.
     - Что  вы!  Да у меня... Ну, поверьте, я буду только рад! У меня же еще
две   комнаты!  У  меня  этаж,  целый  этаж!  Это  мне  город  всегда  давал
квартиру... Я уже не помню сколько там лет!
     - Фантастично! - сказал Пастухов.
     - Судьба? - полуспросила и улыбнулась Ася.
     Он кивнул ей, соглашаясь.
     - Согласны?   -  упоенно  оборачивался  ко  всем  Дорогомилов  и  вдруг
вздернул  над  головой  шляпу счастливым жестом морехода, поймавшего в трубу
долгожданную землю.
     Алеша  немедленно  повторил  этот  жест,  замахав  летней  белой  своей
фуражечкой, и крикнул:
     - Мама согласна, согласна!
     - Что ж ты орешь? - заметил совсем не сердито отец.
     - Ну,  теперь  грузиться!  Пойдем  за  тележкой, - сказал Дорогомилов и
протянул руку Алеше.
     Но  Ольга  Адамовна  тотчас  захохлилась,  одергивая  на  себе  изрядно
пыльное сак-пальто из какого-то плюш-котика и выдвигаясь на передний план.
     - Как можно, однако? Алеша с вами так мало знаком!
     - Ах, мы познакомимся, познакомимся! Сейчас. Я сейчас.
     Дорогомилов   побежал  к  дальнему  крылу  вокзала,  где  еще  пестрела
разбиравшая  пожитки  толпа. Он вприпрыжку семенил ножками в круглых штанах,
похожих  на  сосиски, под развевающимися долгими фалдами сюртука. Волосы его
колосились  из-под  шляпы,  одно  плечо он выталкивал вперед, будто загребая
воздух.
     Алеша  громко рассмеялся и начал подпрыгивать то на одной, то на другой
ножке.
     - Мама, он ведь нарочно такой, правда? Как все равно елочный.
     - Он  букинистический,  -  вразбивочку  выговорил  Пастухов,  помигал с
лукавинкой  на  Асю и внезапно тоже сорвался в смех: - Черт знает что такое!
Ни на что не похоже!
     - Поверь   мне,   Саша,   поверь,  я  не  ошибаюсь,  -  сказала  Ася  с
проникновенным,  залучившимся  выражением  лица,  - это - праведник на нашем
пути. Поверь.
     Она как-то особенно придыхнула на слове - праведник.
     - Или сумасшедший, - жестко сказал Пастухов.
     Часа  полтора  спустя  шествие  подходило к дому Арсения Романовича. Он
вел  за  руку  Алешу, по пятам провожаемого взволнованной больше всех Ольгой
Адамовной.  По  дороге,  на паре двуколок, нанятые мужичонки катили поклажу.
Сзади приглядывали за ними с тротуара Пастуховы.
     Дом,  в  котором  проживал  Дорогомилов,  стоял на одной из тихих улиц,
примыкавших  с  Волги  к  городскому  бульвару - Липкам. Это был двухэтажный
особняк,  когда-то  розово  покрашенный  по  штукатурке, а сейчас - бурый, в
щербинах,   живописных   трещинах   и   с  раскрошенным  цоколем.  Он  легко
запоминался  по  тамбуру  парадного  крыльца,  выступавшему  на  тротуар.  В
узорчатых  оконных  и дверных переплетах тамбура еще переливались не добитые
мальчишками  разноцветные  стеклышки.  Другие  архитектурные  приметы здания
были  довольно  обычны  для  вкуса,  в  каком  любили  строить  в губернских
городах,  да  и  в  уездах,  лет сто - полтораста назад: верх в венецианских
окнах,  с овальными фрамугами, так же как и входная дверь тамбура; простенки
от  цоколя  до  карниза в пилястрах, очень плоских, приплюснутых, так что их
можно  было  принять  за  намалеванные  на  штукатурке.  Заборчик с воротами
направо  от  дома и флигель - налево не отличались ничем от соседних, только
старые  желтые  акации,  уже  раскрывая  листочки,  долговязо лезли хлыстами
через забор.
     Арсений   Романович  скрылся  за  калиткой  во  двор  и  через  минуту,
запыхавшийся,  отворил  тамбур.  Начали  поднимать наверх вещи. Алеша первый
вбежал  по  певучей  деревянной  лестнице и очутился в коридоре перед окном.
То,  что  он  увидел, превзошло его ожидания. Арсений Романович не только не
приврал,  рассказывая  всю дорогу с вокзала, какие чудеса откроются Алеше на
новой  квартире,  но даже приблизительно не мог передать необычайность мира,
вдруг брошенного прямо Алеше под ноги.
     По   склону   вниз   спускался  большой  сад.  Одни  деревья  чуть-чуть
распушились,  на  других  еще  только  высыпали  разбухшие  почки  и висячие
бархатные  червяки  свекольного цвета. Но сад уже казался кудрявым. Пятнышки
света  будто  паслись  на  узких  тропинках,  как желтые цыплята. Трава была
разной  -  то  маленькая-маленькая, прямая, точно настриженная ножницами, то
лопоухая,  витая.  Старая  тачка  с  отломанным  колесом  валялась  на боку.
"Колесо-то мы починим!" - подумал Алеша и взглянул поверх сада.
     Сначала  он  ясно  различил,  белую  церковь  с  колокольней и на ней -
высокий  тонкий  шпиль.  Потом,  сразу  за  церковью  и за шпилем, он увидел
что-то  непонятное  -  живое  от  сияния,  громадное, как много-много полей,
уходивших  во  все  стороны  до самого неба. Потом он моментально понял, что
это  -  не поля, а вода, и потом еще скорее, чем моментально, сообразил, что
эта вода - Волга. Он вскрикнул:
     - Волга! Мама, Волга!
     Ему  никто  не  отозвался  -  все  были  заняты  тасканием вещей, и его
неожиданно  взяло  сомнение - не ошибся ли он? Волга должна была быть похожа
на  Неву, но только гораздо больше. А то, на что смотрел Алеша, нисколько не
напоминало  Неву.  Не  было  нигде  настоящего  конца, а там, где, вероятно,
начиналась  земля, было все так же плоско и бесконечно, как на воде. Там был
другой  цвет, какой-то сиренево-серый, но цвет тоже живой, подвижной, как на
воде.  Там  даже  виднелись  деревья и, может, отдельные домики, но они тоже
словно  росли  из воды. И кроме того, Алеша сколько раз слышал, что на Волге
много  больших  пароходов. А тут, как он ни искал глазами, везде была вода и
вода,  и ни одного парохода. Правда, совсем близко, над крышами домов, Алеша
заметил  две  темных  лодки,  плывших  друг  другу навстречу. Но лодки могли
плыть и не по Волге.
     Алеша  решил хорошенько проверить - могла ли все-таки это быть Волга, и
даже  обрадовался,  что  никто  не слышал, как он крикнул - Волга! Как вдруг
из-за  церкви  появился  на  воде  небольшой  уголок,  и  уголок  этот  стал
вырастать,  будто  выдвигаться  из  церкви,  как  крышечка  из пенала. Затем
уголок  превратился  в  квадратик,  и  на  этом  квадратике  появился второй
квадратик,  и они оба продолжали выдвигаться из церкви, и нижний вез на себе
верхний,  и  потом сразу на верхнем выехал третий, совсем так же, как второй
на  первом,  и все они начали вытягиваться в полосы и вдруг ярко забелели на
солнце,  и  Алеша отчетливо разглядел на каждой полосе маленькие окошечки, и
окошечек  стало выдвигаться из-за церкви все больше и больше, и Алеша понял,
что  это  идет  пароход. Да, это недалеко от берега шел пароход! Все больше,
больше  появлялось  пароходных  примет - лодка на верхней палубе, лоцманская
будка,  черная  труба,  еще  лодка,  и  внизу, под колесом - взбитая яичными
белками  пена  и веером сверкающие волны, и на палубе - опять лодка, и потом
-  верхняя  полоса  с  окошками оборвалась, за ней оборвалась средняя, потом
выползла  корма,  потом - наклонная мачта с подвешенной наискось лодкой, над
ней  - лисьим хвостом - флаг, - и вот весь огромный трехпалубный пароход, от
носа  до  кормы,  как  на  ладошке,  поплыл  перед  поднявшимся на цыпочки и
ухватившим  оконную  раму  Алешей,  и - словно для того, чтобы не оставалось
никаких  сомнений,  - пароход этот гневно изверг из-за трубы клубчатую струю
молочно-белого  пара,  и  через  секунду глухо толкнулся в окно стариковский
рассерженный гудок.
     - Пароход на Волге! - вне себя закричал Алеша.
     - Ура!  -  крикнул  в  ответ  Арсений  Романович,  уронив  на последней
ступени  чемодан,  и  все,  как  по  сговору,  подошли к окну и остановились
плечом к плечу, глядя на реку.
     - Ах,  господи  боже  мой,  - пароход! - после минуты молчания вздохнул
отец. - Может, Ася, хорошо, что мы попали в Саратов?
     - Ну, конечно, Саша! - ответила мать со счастливым беззвучным смехом.
     - Очень,  очень  хорошо!  -  подтвердил  Арсений  Романович  и легонько
толкнул Алешу в бок: - Правда, Алеша?
     - А бывают пароходы еще больше этого? - спросил его Алеша.
     - Нет,  уж  больше этого никогда не бывают! - решительно сказал Арсений
Романович.
     - Мы поедем на пароходе, папа?
     - Гм...  может  быть,  даже  на  гидроплане,  - хмуро проговорил отец и
отошел от окна.
     Надо  было  устраиваться, и все опять засуетились. Дорогомилов объявил,
что  должен  идти  на  службу,  и просил Пастухова располагаться как угодно.
Алеше  он  сказал,  что  в  саду  можно  играть  на  траве, что в сарае есть
верстак, что ходить разрешается по всем комнатам дома.
     Квартира  была  странной - из тех, что возникали не по плану хозяина, а
строились  казной  для  неизвестных, именно казенных квартирантов, однако по
старинке  -  толстостенная, с половицами, которых не прогнет и сытый конь, с
порогами,  которых  не  сотрут  три  поколения.  Посереди  передней комнаты,
занятой  нежданными  гостями, покоилась преобъемистая русская печь, - видно,
помещение  предназначалось  и  под кухню, и под столовую, как часто бывало в
старых  семьях.  От  печи  шли  две  переборки, и они образовывали маленькую
комнату с лежанкой.
     На  лежанке  сразу  же  и  посидел,  и  полежал, и постоял во весь рост
Алеша,  измеряя  руками,  сколько  не  хватает  до  потолка, а потом, быстро
расставив  на  ней прискучившие игрушки, улизнул в коридор, к окну. Выходить
в  сад  без Ольги Адамовны ему запретили, и, посмотрев еще немного на Волгу,
он начал обследовать квартиру.
     В  коридоре  находилось только единственное окно, с этим самым видом на
Волгу,  а  дальше,  к  концу,  было  совсем  темно, и в темноте, по стенкам,
чувствовалось  много  вещей  и  хлама.  Привыкнув  к  сумраку  и продвигаясь
маленькими   шажками   вперед,   Алеша  встречал  корзины  друг  на  дружке,
разрозненную  поленницу  дров,  шкаф  с  листом  картона  вместо  оторванной
дверной   створки,  железный  рукомойник,  большую  клетку  (наверно  -  для
попугая),  кресла  и  на  них  сложенную  кровать,  штабель  книг,  накрытый
половиком,  и  над книгами - лампу, висящую бог знает на чем. Алеша тихонько
трогал  вещи,  особенно  клетку  и  рукомойник  с носиком, который вертелся.
Пальцы  его  сделались  шелковистыми,  он понюхал их, они пахли, как тротуар
летом.
     Он  дошел  почти  до самого конца коридора и увидел две противоположных
двери.  Левая стояла приотворенной на узенькую, в нитку, щелочку, и там было
солнце.  Он заглянул туда. Это была комната с плитой. Окно выходило в тот же
сад,  только  с  другой  стороны,  под углом, и виден был соседний реденький
сад, а церковь высилась сбоку и была отсюда не такой, как из коридора.
     На  плите  лежал  спасательный  круг,  раскрашенный  белым и красным, с
оборванными  петлями  веревки  по наружной стороне. Алеша приподнял круг, он
оказался  тяжелым:  удивительно, как такой снаряд не только не тонул в воде,
но  даже  мог  удержать  утопающего.  "Бросай  утопающему"  - вспомнил Алеша
надпись  на спасательном круге в Петрограде, на мостике, около Летнего сада,
где  вдобавок  висели  и  пробковые  шары.  Он  стащил круг с плиты на пол и
немножко  прокатил  его стоймя, как обруч. "Бросай утопающему!" - воскликнул
он про себя и осмотрелся - куда бы можно было бросить круг.
     За  перильцами  он  увидел лестницу. Она вела во двор - деревянные сени
внизу  просвечивали  полосочками, и выход из сеней был закрыт неплотно. Если
бы  утопающий  обнаружился  там,  внизу,  то  круг  надо  было бы бросать по
лестнице,  а  потом за ним пришлось бы спуститься и можно было бы немножечко
выглянуть  в сад. Алеша подкатил круг к лестнице и только было набрал полную
грудь  воздуха,  чтобы  скомандовать:  "бросай..." - как из коридора влетела
Ольга  Адамовна  и, затрясши своими кудерьками, туго зажмурила глаза: она не
могла  выдержать беспредельного ужаса картины. Потом она кинулась к Алеше, с
гримасой  страдания  отставила  круг,  отряхнула  Алешин пиджачок, отряхнула
коленки,  отряхнула  ладошки  и  -  поборов  с  помощью  этих самоотрешенных
действий свою немоту - потребовала ответить:
     - Где была эта ненужная тебе вещь?
     - Эта ненужная вещь была на плите, - сказал Алеша.
     Она, крякнув, втащила круг на плиту.
     - Алеша,  боже  мой! Я не могу сейчас выйти с тобой гулять. Мы должны с
мамой  разобрать багаж. Дай же мне, мой мальчик, слово, что ты не сойдешь по
этой  лестнице  ни на одну ступень! - произнесла Ольга Адамовна и посмотрела
вверх, словно призывая наивысшего свидетеля.
     - Я  не  сойду  по этой лестнице ни на ступень, - повторил Алеша совсем
так,  как  повторял  на  занятиях французским языком, и тоже поднял довольно
хитрые глаза к потолку.
     Когда  Ольга  Адамовна  ушла, он минуту оглядывался с разочарованием: в
комнате  ничего,  кроме  спасательного  круга,  не  обнаружилось. Неизвестно
почему  здесь  находилась  плита.  Может  быть,  это было нечто вроде летней
кухни.
     Он  вспомнил о противоположной двери в коридоре и пошел к ней. Она была
закрыта,  но  отворилась легко, едва он нажал. Здесь так же много обреталось
вещей,  как  в  коридоре, однако они были освещены двумя окнами, выходившими
на  улицу. Очевидно, тут жил Арсений Романович: застланная порванным одеялом
кровать,   письменный   стол,   похожий  на  прилавок  слесаря  и  починщика
керосинок,  стопки,  связки,  штабеля  и  горы  пожелтевших  книг,  плюшевое
потертое  кресло  с  одним  подлокотником,  этажерка  с  цветастой посудой и
пробитыми  весьма  разнообразно  стеклами  -  все  говорило о жизни человека
деятельных и даже бурных интересов.
     Алеша  всунул  в  притворенную  дверь  сначала нос, потом голову, потом
плечо  и  одну  ногу, потом не вошел, а вобрал себя в комнату всего целиком.
Но он сделал только единственный шаг.
     Внезапно   стену  пронзили  крики  двух  ярых  голосов.  Что-то  упало,
покатилось,  застукало,  крики превратились в кряхтенье, рычанье, посыпались
удары,  стало ясно озлобленное бормотанье, приговариванье, и вдруг - грохоча
-  из распахнувшейся двери слева (которую Алеша не успел заметить) в комнату
вывалились  двое  сцепившихся  мальчишек. Алеша отшатнулся и этим испуганным
движением  наглухо  захлопнул  за  собою  дверь.  Он  был  наедине  с лихими
драчунами.   Они   колошматили   друг   друга  исступленно,  ухватившись  за
растерзанную  книгу  и  стараясь  ткнуть  ею  в  лицо,  в то же время бутузя
свободными  руками бока, спины, головы, плечи - все, что подворачивалось под
быстрые   кулаки.  Все  больше  вырывалось  из  книги  растерзанных  листов,
летавших  и  садившихся  вокруг,  как  голуби,  все  жестче,  точно  швейная
машинка,  барабанили  кулаки,  и Алеша не мог разобрать, какому из мальчишек
попадало  больше, кто брал верх, кто сдавал. Ему показалось - страшные бойцы
убьют  друг  друга насмерть. Они менялись местами, увертывались, пригибались
до  пола,  подскакивали,  и  в  мелькании,  в  трепете, в завихрениях рваной
бумаги  он  лишь  разглядел,  что  один  мальчишка  был  рыжеватый, а другой
беленький  -  такой же, как сам Алеша, - и что они были больше его. Ладони у
Алеши  похолодели  и  взмокли,  он  думал,  что  надо  убежать,  но  не  мог
шевельнуться  и  не  мог  оторвать  глаз  от  содрогавшего  сердце жуткого и
великолепного  зрелища.  Он  ничего  не  понимал  из  оборванных, как клочья
книги,  лютых  словечек,  которые  выжимали  из себя, кряхтя и захлебываясь,
мальчишки,  но,  сдерживая свое боязливое дыханье, он тоже начинал незаметно
покряхтывать и что-то лепетать.
     - Съел?  -  улавливал  Алеша  сквозь шипенье, удары, треск, шум, стук и
топот  возни.  - На еще, на!.. Слопал?.. Получай!.. Сам получай, сам, сам!..
На, на!.. На еще!.. Раз!.. раз... ать... ать!.. На!.. А!..
     Наконец  в  руках  мальчишек  остался  от  книги пустой переплет. Рыжий
вырвал его, отскочил, с размаха бросил им в лицо беленькому и крикнул:
     - Вот твой Конан-Дойль! Жри!
     Но   беленький   увернулся   и  опять  беззаветно  налетел  на  рыжего,
присказывая:
     - Я тебя!.. наконандойлю!
     Они  заработали в четыре руки поверх низко, по-телячьи опущенных голов,
но  ненадолго.  Промахнувшись  раза  дв