вылезть
из-за стола и проводить, говорил вдогонку покровительно-шутливо:
     - Ах,  я  ведь  чувствую,  что вы за нами все подмечаете, подмечаете, а
потом вдруг возьмете да в какую-нибудь комедию нас и вставите!
     Но  он  молча  вышел  из кабинета, промчался коридором, заткнув платком
нос, чтобы не дышать сургучной вонью, и вылетел на улицу.
     Кого-то  надо  было  винить  в происшедшем, но кого - он не мог взять в
толк. Он был опустошен, и злоба боролась с тоской в его сердце.
     Отупелый  от жары город вдруг хомутом сдавил ему горло. Все было мелким
и  отчаянным  вокруг.  Палисадники  с  нестрижеными,  серыми от пыли метлами
акаций,  бархотки  на затоптанных грядах, издающие запах почтовых штемпелей,
раскаленный  булыжник  мостовых  и  убогое  тявканье трамвайного колокольца.
Боже,  какая  безнадежность!  С  детьми  на руках и с целыми поездами детей,
уцепившихся  за  юбки,  вразвалку  тянутся  праздничные  бабы  по тротуарам,
останавливаясь  перед  торговками  семечками  или крестясь на пустые паперти
церквей.  Сколько  еще  воскресений приговорен Пастухов созерцать эти жалкие
шествия?  Полинявшая  вывеска на угловом доме "Гильзы Катык и Кo", под ней -
отбивающиеся  от  мух  клячи  в  соломенных островерхих шляпах с дырками для
ушей,  разморенные  извозчики  на  подножках пролеток, куча свежего навоза и
городовой,  заткнувший  два  пальца  за  борт  просаленного  мундира. О, эта
недвижимая пустота! Чем легче она Бастилий?
     Он насилу добрался до дому.
     Войдя  к  себе  во  двор,  он увидел на крыльце женщину. Она неуверенно
дергала звонок.
     - Никого нет, - отрезал Пастухов.
     Она  оглянулась  и поспешно сошла по ступенькам - невысокая, с крутыми,
немного  мужского  строения  плечами,  в  чесучовом  платье,  застегнутом на
громадные, в целковый, пуговицы, и без шляпы.
     - Вы  не  узнаете  меня?  -  спросила  она,  волнуясь,  но с той ровной
внешней медлительностью, к которой приучают себя воспитатели.
     У  него  была  хорошая  память  на лица, и, кроме того, женщина слишком
много  передала  от  своего  склада  Кириллу  Извекову,  чтобы можно было не
узнать  ее,  но  Пастухов,  пристально разглядев ее лицо с оспинками на лбу,
отвернулся, сощурился и покачал головой, - нет, он не вспоминал.
     - Я  мать  Кирилла  Извекова.  Помните,  он  познакомил  меня с вами на
пасху, на балаганах?
     - Простите,  - сказал он, как будто не в состоянии уловить что-нибудь в
смутных воспоминаниях. - Что же вас ко мне привело?
     - Но Кирилла ведь вы знаете?
     - Кирилла?
     - Да.  Ученик  технического  училища,  такой...  невысокий,  смуглый, с
такими... усиками. Кирилл.
     - С усиками... - повторил Пастухов, опять отворачиваясь.
     - Я  не  осмелилась  бы  к вам обратиться, если бы меня не направил ваш
большой  друг  Цветухин.  Я  сейчас  прямо  от него. Он меня очень обнадежил
насчет  вас.  Но вы... не припомнили, значит, Кирилла, - с каким-то покорным
испугом добавила Вера Никандровна.
     - Может быть, вы кратко... объясните?
     - Конечно.  Я  прошу  вас выслушать. Мой сын арестован по совершенно...
одним  словом,  у  него случайно нашлись какие-то листовки. Я хлопочу, чтобы
мальчика   выпустили   на   поруки.   Но   одних  моих  хлопот,  разумеется,
недостаточно.  Если  бы  вы  захотели...  сочли  возможным поддержать... как
человек настолько известный...
     - Минуточка,   -   прервал  Пастухов,  -  минутка.  Эта  идея,  значит,
принадлежит Цветухину? Насчет меня.
     - Да,  он  сказал,  что тоже охотно поможет, но что вы (и он безусловно
прав!), что вы гораздо авторитетнее...
     - Изобретатель!  - засмеялся внезапно Пастухов, утираясь обеими руками.
- Изобретатель! Черт передери его изобретения... простите.
     Он стал так же внезапно серьезным и напыщенным.
     - Видите ли... Я, конечно, помню вашего сына.
     - Да?  Спасибо!  Я  была  убеждена!  -  воскликнула  Вера  Никандровна,
покраснев.
     - Минуточка.  Я  его  помню,  но  из  этого  ничего не вытекает. Я знаю
только,  что  он  мальчик.  Но какой мальчик... может быть - испорченный? Вы
извините.  И  не  в  том  дело.  Я  не могу быть полезным вашему сыну по той
простой  причине,  что  сам,  да, сам, привлекаюсь по политическому делу. И,
возможно,  по  тому  же  обвинению,  что  и  ваш  сын. Это пока изобретателю
Цветухину   неизвестно.   И   вас  я  прошу  об  этом  забыть.  Вот  мы  тут
разговариваем, а может, за нами уже подглядывают. До свиданья!
     Он  пожал ей руку и удивился, что костлявые пальцы ее были холодны и от
краски  на  ее  лице  уже  ничего  не  осталось.  Опустив глаза в землю, она
сказала виновато:
     - Простите меня, пожалуйста, - я пошла к калитке.
     Но, сделав несколько маленьких шагов, она обернулась и спросила:
     - Если  вас  обвиняют  в  том  же,  в  чем  Кирилла, то, может быть, вы
скажете мне, в чем же состоит это несчастное дело? Мне одной... как матери.
     Он  подошел  к  ней и вдруг изменившимся голосом, примиренно и грустно,
проговорил:
     - Если  ваш  сын  так  же  ничего  не  знает  о  деле,  как я, то я вас
поздравляю.
     Ему  почему-то  захотелось  поцеловать  ей  руку,  но он только еще раз
пожал ее холодные пальцы.
     Дома  он  старался понять, что хотел сказать своей последней фразой, но
мысли  были  слишком  рассеянны.  Он  умылся, сменил пиджак. Увидев на столе
свою  записку,  он  разорвал  ее на узенькие полоски и поджег спичкой. Пламя
поднялось,  припало,  розовые тлеющие вспышки пробороздили края полосок, они
обуглились,  потом  превратились  в  голубой  пепел. Пастухов дунул, и пепел
невесомо разлетелся.
     Черт  знает!  Вот  только  что  он  наслаждался  размышлениями  за этим
столом.  Он  восхвалял фантазию. О да, он мог по своему произволу вообразить
человека,   невинно  преследуемого  слепым  законом.  Но  разве  мог  бы  он
допустить,  что  через  минуту  сам  подвергнется преследованию! В лучшем ли
положении  Кирилл  Извеков?  Не из породы ли он людей, способных предвидеть?
Но  неужели  этот  мальчик  уже  знал,  что  дорога на баррикады лежит через
острог?   И   как   ошиблось  воображение  Пастухова,  прочившее  Кирилла  в
обывателя,  в  чертежника  на  станции,  тогда  как  этот  мальчик мечтает о
переделе  мира!  Испорченный  мальчик!  Может быть, Пастухов заблуждается во
всех  своих  представлениях  так  же,  как  ошибся  в  Кирилле?  Может быть,
Пастухов  просто тупица, самонадеянный дурак и бездарь? Может быть, Пастухов
и в приятеле своем - Цветухине - тоже ошибается?
     Пастухов  почувствовал  потребность  дружеского  участия  и  понял, что
должен немедленно все рассказать Цветухину.
     Уже  клонилось к сумеркам, жар спадал, местами слышался оживающий запах
табака,  парочки  направлялись  гулять  в  Липки. Двор гостиницы поливали из
рыжего  каучукового рукава, таская его по асфальтовым дорожкам, черневшим от
воды. Приятно веяло сырой теплой землей и выкупанной овсяницей газонов.
     В  аллейке,  на  которую  выходил  номер  Цветухина,  Пастухов  услышал
скрипку.  Тоненько  и  невинно  лилась  колыбельная  песня  Неруды. Пастухов
заглянул  в  открытое  окно.  Цветухин  стоял  лицом  в  темную  комнату  и,
покачиваясь,  старательно  тянул  смычок. Играл он по-ученически, с акцентом
на середине смычка и с плохим легато.
     - Деревянным смычком да по кожаной скрипке, - сказал Пастухов в окно.
     Цветухин  оборвал игру, ткнул скрипку в футляр и, маскируя смущение, на
полном голосе откликнулся:
     - Заходи, заходи, дружище! Жду тебя целый день!
     Они  уселись  рядом  на  диване,  не  зажигая лампы, так что видны были
только  бледные  пятна  лиц и рук, и тотчас Цветухин спросил, приходила ли к
Пастухову Извекова и что он ей обещал.
     - А что я должен был обещать?
     - Я дал слово Лизе, что мы с тобой поможем Кириллу, - сказал Цветухин.
     - Кто  такая  Лиза?  Миловидная  барышня?  Твоя  поклонница? Чудной ты,
Егор.  Изобретать какие-то бумажные аэропланы, пиликать на скрипке - ну, еще
куда  ни  шло.  Но  благодетельствовать  поклонницам!  Это  как раз обратное
природе актера и самих поклонниц: ты рожден получать, они - давать.
     - Я не шучу, Александр.
     - Ну, родной мой, мне тоже не до шуток!
     - Но  помощь  нужна  не моей поклоннице, а очень хорошему, благородному
юноше.  Это  в  твоих  возможностях.  Если хочешь - твой гражданский долг. И
потом - традиция...
     - Ага,  проникся,  проникся! Традиция русской общественной совести, да?
Лев  Толстой  на голоде, Короленко на Мултанском процессе, - так? Сделать из
себя  рыцаря? Зачем? Чтобы себя уважать? Нет? Чтобы меня уважали другие? Да?
Но,  во-первых,  мне далеко до Короленки, не говоря о Толстом. Ты думаешь, я
этого  не  понимаю? А во-вторых, нынче не девятьсот пятый год. Время прошло.
Не  Первая,  брат, дума. Моего рыцарского жеста, моей жертвенности или, если
угодно,   героичности  даже  здешний  "Листок"  не  приметит,  не  говоря  о
Столыпине.   Подумаешь,   гражданская  совесть  -  Пастухов!  Какая-то  муха
прожужжала! Смахнут в тарелку с мухомором, и все.
     - Куда  хватил!  - удивился Цветухин. - А в девятьсот пятом году ты был
героем?
     - Тогда  в  героях не было нужды: твой Кирилл мог бы спокойно раздавать
прокламации на улице вместо рекламных афишек.
     - Да   опомнись!   Ведь  человеку  помогают  не  ради  жеста,  не  ради
самоуслаждения.
     - А  что  же  ты от меня хочешь? Чтобы я ходил по темницам утешителем в
скорбях и печалях?
     - Да  дело  гораздо  проще.  Не  требуется  от  тебя  ни  утешений,  ни
героизма, а надо сходить к прокурору, и все.
     - Зачем?
     - Похлопотать.
     - О ком?
     - Что значит - о ком? О Кирилле.
     - О себе, брат, надо хлопотать, а не о Кирилле, - сказал Пастухов.
     Тяжело  поднявшись,  он  закрыл  наглухо  окно,  стал  к  нему спиной и
спросил:
     - Тебя еще не приглашали в охранку?
     - Что ты хочешь сказать? Ты в уме?
     - А вот что.
     Пастухов  опять  сел, положил руку на колено Цветухину и так держал ее,
пока не рассказал все, что случилось.
     Стало  настолько  темно,  что  и  лица  едва  выделялись,  а предметы в
комнате  нераздельно  соединились  в  черную  таинственную  среду, как будто
впитывавшую  в  себя  каждое  слово  и готовую вступить в разговор. На дворе
чуть  виднелась  ветка  с  неподвижными  мелкими  листочками, освещенными из
соседнего  окна,  и  казалось,  что  она  не  связана  ни с каким деревом, а
держится  в  воздухе  сама  собой. Из Липок долетали обрывки духовой музыки,
где-то  на крыше отзывалось цоканье подков по асфальту, но как будто от этих
звуков тишина делалась все глубже.
     - Да,  -  произнес Цветухин после долгого молчания. - Если бы я тебя не
ощущал вот так рядом, я был бы уверен, что слушаю во сне.
     - На нас наклепали, Егор, - сказал Пастухов.
     - Но кто, кто?
     - Мы  не  знаем,  что  говорил о нас оборванец Парабукин, не знаем, как
держит  себя  испорченный мальчик, не знаем, кто такой Рагозин. Мы ничего не
знаем. Мы глупые бирюльки, Егор.
     - Нет,  нет! Я уверен - все разъяснится. Мы сами с тобой все разъясним,
Александр. И потом - они одумаются.
     - Кто - они?
     - Ну, они. Кто тебя сегодня терзал.
     - Нет,  нельзя  вообразить,  чтобы  они  одумались.  Это для них так же
противоестественно,  как  (Пастухов  поискал слово)... как головная боль для
дятла.
     - Что же ты намерен делать?
     - Намерен  уснуть  на  этом диване. Дай подушку... я так устал, дорогой
друг, что хочется по-бабьи отдаться своей судьбе.
     На  крышу  надвигался  стук  подков,  ближе, ближе, и вдруг из темноты,
объявшей город, вырвался ясный пугающий выкрик извозчика:
     - Берегись, эй!
     И,  точно  в  ответ  на выкрик, музыка в Липках весело заиграла военный
марш.


26

     Тихона  Парабукина  после  ушиба  положили  в  больницу.  У  него  было
кровоизлияние  в  плевру  и перелом двух ребер, поправлялся он туго, полнота
его исчезла, и сам он замечал, что слабеет.
     - Койка пьет мою силу, - говорил он соседу.
     Лежал  он  в  маленькой  палате  с  окном  в  палисадник, куда с другой
стороны  выходила больничная кухня, и с утра до вечера слышно было, как трут
песком посуду, сливают помои, колют дрова.
     Парабукин  тосковал.  Единственным развлечением его был сосед, любивший
поговорить  о  чудесном,  но,  впрочем,  чудеса,  о  которых он рассказывал,
отдавали  тоже чем-то больничным. Он мазал длинные волосы деревянным маслом,
по  субботам  подстригал усы, бороду и вообще заботился о благообразии, хотя
скуластое,  дубовое  лицо его не поддавалось никакому украшательству. Он был
церковным звонарем и сторожем и вел счет жизни от праздника к празднику.
     - От  Отдания Преображения до Отдания Успения у нас десять ден. А нынче
Усекновение   главы.  Это  еще  шесть  ден.  Вот,  значит,  сколько,  вместо
правильной пищии, томят меня ученой диетой.
     Парабукин   смеялся   над  ним,  однако  проникся  его  простодушием  и
незаметно стал поверять ему свои горести.
     - Горе  красит человека, - утешал звонарь. - А жития наша так устроена,
что  худо  и  хорошо,  как  прибытки  и убытки, на смычке ходят, а то и, как
сестры,  за  ручку гуляют. Вот ты скажи, какая случилась один раз история. Я
тогда  тоже  животом мучился, только это было в Казани, и лежал я в клинике.
Разрезали  меня, сделали опытные ходы для прохождения пищии и, между прочим,
думали,  что  я  этого не вынесу. Студенты мне говорят, очень у тебя большой
сделался  перетомит. И правда, я тогда сильно перетомился, жития у меня была
тяжелая.  Но,  между  прочим, доктора признали, что опыт ходов в моем животе
удался.  И,  правда,  до  настоящего  времени я терпел. Ну, да я не про себя
рассказываю.  А  вот  так  же,  как  ты,  лежал со мной рядом немощный такой
мужчина   и   все  жаловался,  что  его  профессору  не  показывают.  Я  его
успокаиваю,  говорю,  что,  мол,  ты мало любопытства для профессора имеешь:
ходы  у  тебя  обыкновенные,  лежи,  отдыхай,  здоровье  свое  возьмет, тебя
выпишут.  А  он  сердится:  еще, говорит, неизвестно, кто больше любопытства
имеет:  ты  или  я.  И  что  ты  скажешь!  Добился  ведь  своего! Только его
профессор  выслушал,  как  сейчас  же  его  -  в  отдельную палату, купать в
ванной,  стритца, бритца. Дали ему две подушки, одеяло байковое, и принялись
его  кормить.  Милый мой, чего ему в рот не пихали! И холодного, и горячего,
и  мясного,  и  не  знай  какого. Встретился он мне в коридоре - смотреть не
желает.  Я  вижу  - круглый такой стал, как ктитор, и подойти к нему боязно.
Ну  потом  все  стало  известно:  профессор, видишь ли, доглядел, что у него
сердце  на  правом  боку  помещается.  И  началось для этого человека полное
счастье:  одевают,  обувают его задаром, мыло там, табачишка, к чаю сахару -
сколько  хочешь, да еще и деньгами приплачивают. Что ты скажешь? А за все за
это  студенты его каждое утро слушают да стукают - в том вся его служба. Так
он  и  зажил.  Стали  его  возить по городам, из Казани в Москву, оттуда - в
Харьков,  и  везде  слушают  да  стукают.  А он, как барин, и поворачиваться
перестал,  вокруг  него  студенты  ходят.  Слышно  потом  было, его у нас за
границу  откупили  за большие деньги: своего такого там искали, да не нашли,
а  конечно,  завидно  -  чем  они хуже? Вот, милый мой, был человек сирый, а
взял  какую  силу!  И я смотрю да думаю - неизвестно, который из нас с тобой
для  научного  знания  больше любопытства имеет. И что за поворот наша жития
сделает, о том в Четьи-Минее не сказано...
     - Ловок  ты  язык  чесать,  -  ухмылялся  Парабукин.  Но  после  каждой
рассказанной  истории часами раздумывал и гадал, можно ли ему ждать поворота
в  жизни,  весь  разлад  которой  он по-настоящему увидел с больничной койки
трезвым и обострившимся взором.
     Раз  поутру,  когда  во всех углах звенели тарелками, больных из палаты
Парабукина  вызвали  на  осмотр, оставив его одного. Делалось это впопыхах и
сразу  внесло  волнение,  потому  что  нарушался  всем досконально известный
больничный   порядок.   Через   некоторое   время  стеклянную  дверь  палаты
занавесили  простыней  и  на  место табуретки у кровати Парабукина поставили
стул.  А  еще  через минуту в палату явился незнакомый Парабукину доктор - с
бритой  головой,  в золотых очках, в свежем халате не по росту, накинутом на
плечи.  Его  сопровождал  огромный  усач,  который  остановился  в  дверях и
старательно прикрыл простыней все щелки.
     Когда  доктор  усаживался  перед  койкой, халат сполз у него с плеча, и
Парабукин увидел жандармский мундир.
     С  давних  пор,  по  службе  на  железной дороге, Парабукин хорошо знал
жандармские  чины.  Подполковникам полагалось купе первого класса - это были
люди  неприкосновенных  высот.  Они  держались  князьками тех особых уделов,
какими  была  жандармерия  в  замкнутом  от большого мира путейском царстве.
Презирая  и  побаиваясь  их,  путейцы, от мала до велика, не упускали случая
показать  превосходство  своего  сословия  над этими устрашителями вокзалов.
Кондуктора  отворачивались  от  жандармских  унтеров,  начальники  дистанций
старались  не  замечать  ротмистров,  начальники  дорог  нехотя  отвечали на
приветствия полковников.
     Лицом   к   лицу  с  Полотенцевым,  возникшим  из  докторского  халата,
Парабукин  почувствовал  себя  возрожденным  контроллером скорых поездов. Он
словно  отодвинул  дверь в купе и обнаружил грозного пассажира. Он был готов
услышать  что-то очень суровое о забытых провинностях, которые привели его с
железной дороги в ночлежный дом.
     Он  приподнялся  в постели, ошеломленно всматриваясь в подполковника, -
исхудалый, в разросшейся, спутанной гриве кудрей.
     - Продолжай  лежать,  -  приказал  Полотенцев.  -  Во  внимание к твоей
болезни я лично прибыл снять с тебя нужные мне показания.
     То,  что  затем услышал Парабукин, изумило его гораздо больше, чем само
появление  жандарма.  Железнодорожная  служба  и  прошлое  Тихона Ларабукина
нисколько  не интересовали подполковника. Он хотел знать - зачем приезжали в
ночлежку  Цветухин с Пастуховым, что они требовали от Тихона и с какой целью
ходил он к ним во флигель Мефодия.
     Едва  начался  допрос,  как  воспоминание  о пасхальном визите странных
гостей  приобрело  в  глазах  Тихона слепящую окраску. Стало вдруг очевидно,
что  визитеры  приезжали  неспроста  и,  конечно,  не  с теми намерениями, о
которых  говорили.  Они  будто  бы  искали  людей,  прославленных ночлежкой,
береговых  знаменитостей,  и Тихон припомнил, что Пастухов назвал этих людей
"львами"  (и  те-те-те!  -  осенило  Парабукина,  - вон каких вам нужно было
львов!).  Тут  таилось,  конечно, самое главное, и так как Парабукину нечего
было  скрывать, он тотчас решил, что непременно скроет этот главный разговор
о  львах.  Не  станет  же  он,  старый железнодорожник, угождать презренному
жандарму!
     - Ничего  не  упомню,  ваше  высокоблагородие,  -  твердил  он.  -  Пил
горькую.
     - Ну, что же, ты без сознания, что ли, был?
     - Никак нет, в сознании. Но, однако, в прохождении запойного цикла.
     - Но все-таки они тебя к чему-нибудь подговаривали?
     - Так  точно,  подговаривали  кустюм  продать.  Ольга Ивановна, супруга
моя, носила им в театр тряпье. Она у меня тряпичница.
     - Может, они тебе деньги давали?
     - Деньги? Не упомню...
     - А как же ты у Мефодия во флигеле очутился?
     - Извините,  опохмелиться пошел. Когда находит на меня цикл, случается,
что  я  даже,  извините,  как  бы  милостыньку прошу. Я к ним обратился, они
посочувствовали.
     - Ну, а взамен они от тебя чего-нибудь потребовали?
     - Так точно, потребовали.
     - Ну, ну?
     - Поднесли  мне  стаканчик, а потом потребовали, чтобы я, значит, пошел
вон.
     - Экой  ты  какой,  -  сказал  Полотенцев  презрительно. - Ну, а теперь
ответь  мне  без  твоих  пья