го звания читать Библию. Там Гус и
Лютер  со  своей  Реформацией,  там  Игнатий Лойола со своими иезуитами, там
папа  Григорий  XIII  со  своим  новым  календарем  (ишь он откуда, новый-то
календарь!).   И   пошло:  война  Тридцатилетняя,  война  Словенская,  война
Гуситская.  Чего  только  не  вкусила  история!  И что более всего потрясало
Меркурия   Авдеевича   в   проникновенной  книге,  это  то,  что  отставному
полковнику  не  составляло  нималого  труда  каждому  убиению  Альбоина  или
растерзанию  разъяренной  толпой  императора  Фоки,  не  говоря уже о гибели
империй  или  начале  венчания  на  престол  римских  пап,  -  не составляло
нималого  труда  привести  сообразное пророчество для ветхих времен из Книги
Царств,  из  Ездры, или Исайи, для новых - из Деяний или Откровения. Так шаг
за  шагом Меркурий Авдеевич достиг 1773 года, под которым вывел каждое слово
с  заглавной  буквы,  кроме последнего, ибо такое слово и писать-то страшно:
"Влияние  Вольтеровской  Литературы.  Падение  Религиозности и Начало Явного
неверия".   В   сравнении  с  ужасающим  этим  фактом  не  могли  помочь  ни
суворовские  победы  над турками, ни уничтожение папою Клементием XIV ордена
иезуитов  по требованию держав, - не могли помочь, ибо сразу затем следовала
дата:  1793. И опять с прописных букв: "Первая Французская Революция. Первое
Наказание   Божие  за  неверие".  Наполеоновские  войны  оказывались  вторым
наказанием  божиим  за  грех  неверия, а 1848 год, вместе с бегством из Рима
папы  Пия  IX и возвращением его на престол при помощи австрийских солдат, -
третьим.  И  вот  понемногу,  понемногу  отставной  полковник  Ван-Бейнинген
привел  Меркурия  Авдеевича  Мешкова,  стопами  пророков, прямо к 1875 году,
когда  в  городе Гота состоялся конгресс социал-демократов. Тут уже Меркурий
Авдеевич   не   начертал,   а  прямо-таки  разрисовал  прописными  траурными
литерами:  "Маркс,  Лассаль  и  Толстой  -  представители этого учения". Так
похоронно   оканчивалась  пройденная  человечеством  историческая  стезя,  и
полковнику  только  оставалось,  с  помощью  прорицателей, приоткрыть завесу
будущего.  Здесь  Меркурию Авдеевичу виделось немного: на 1922 год полковник
назначил  гибель  папства  и  тела  его,  на  1925  -  построение сионистами
христианского  храма,  что  же  касается  наипоследнего предсказания, то под
датою  1933 Мешков послушно переписал в свою тетрадь: "Блажен, кто ожидает и
достигнет 1335 дней".
     Это  было  не совсем понятно, что такое за дни и почему все-таки именно
1335,  -  да  ведь  можно  ли все уразуметь? Как вообще все образовывалось в
ходе  земных  упований  человечества?  От  Адама  и  Евы  к Ассархаддону, от
Ассархаддона  к  Розамунде,  а  там,  глядишь,  и  Лев  Толстой,  а домик-то
муниципализирован,  а  ржаная  непросеянная  мука-то  триста  рублей! Хитро!
Разъять  мудреную  цепь  не  под  силу,  может,  и такому уму, как отставной
полковник  Ван-Бейнинген!  Да и ни к чему. Влечет-то ведь тайна, заманчивая,
как  вечный  родник,  бьющий из сокровенных недр. Утешает вера, а не знание.
Знание  лишь  утверждает  веру,  а  там,  где  его недостает, там она только
сладостнее, как все непостижимое. Блажен, кто ожидает...
     Меркурий  Авдеевич  закрыл  тетрадь  и книгу. Утро начиналось для всех.
Слышалось,  как  закашлял  табакур-старик,  как  взыграли  и начали кидаться
сапогами  студенты, потянуло керосинкой из комнаты Лизы, прогрохотал вниз по
лестнице  убежавший  в  пекарню  за хлебом Витя, зазвенькало на улице ведро,
подвешенное  к  бочке  водовоза.  Из тьмы времен и неисповедимости господних
путей день трезво возвращал мысли к заботам житейским.
     Выдвинув  ящик  стола,  Меркурий Авдеевич прикинул, какие из обреченных
на  ликвидацию  мелочей  следовало  бы  нынче  пустить  на базар. Тут лежали
канцелярские  кнопки,  сухие  чернила  в  пилюлях, пара отверток для швейной
машины,   кусанцы   и   плоскогубцы,  две-три  катушки  ниток,  звездочки  с
рождественской   елки,   пакетики  с  краской  для  яиц.  На  пакетиках,  по
обдумывании,  он  и  остановился:  сезон,  правда,  истек, да Витя - мальчик
разбитной,  иной раз ему удавалось сбывать несусветную чепуху - вроде стенок
отрывных календарей! - найдет охотника и на яичную краску!
     Выйдя  к  чаю  и  пожелав  доброго  утра, Меркурий Авдеевич внимательно
глянул  на  дочь.  Она  была  бледна,  и  то,  что  прежде  он называл в ней
стройностью,  сейчас  показалось  ему  угрожающей  худобой. Слегка игриво он
выложил перед Витей пакетики:
     - Ну-ка,   коммерсант,   произведи-ка   сего   числа   этакую  товарную
операцию...
     - Опять? - сказала Лиза. - Я ведь просила, папа...
     - Да  ты,  мамочка,  не беспокойся, мне же это ничего не стоит, честное
слово, - отбарабанил Витя.
     - Базар - не то место, где можно научиться хорошему.
     - И  не то, без которого можно прожить, - нахмурился Меркурий Авдеевич.
-  Не  я  придумал  новые порядки. Не я взвинтил цены. Дома-то, кроме пшена,
ничего не осталось? Может, у тебя деньги есть? Ну, вот...
     - Я говорю, что Виктору не следует ходить на базар.
     - А  что  же,  мне прикажешь ходить? Позор-то, конечно, не велик, ежели
бывший  купец  станет на толкучке пустой карман на порожний менять. Да беда,
что,  вдобавок к бывшему купцу, я - нынешний советский служащий. Как-никак -
товарищ  заведующий,  магазином  управляю.  Что  же  ты хочешь, чтобы меня в
спекуляции обвинили?
     - Я хочу, чтобы Виктор не ходил по базарам. Это кончится плохо.
     - Все  плохо  кончится, я давно говорю. Да не для всех, - сказал Мешков
и,  дабы  призвать  себя  к  смирению, напомнил цитату: - "Блажен читающий и
слушающие  слова  пророчества сего и соблюдающие написанное в нем, ибо время
близко".
     Помолчав, Лиза тихо проговорила, не подымая глаз:
     - Словом, Витя идет сегодня последний раз.
     - Посмотрим, - сказал Мешков.
     - Посмотрим, - спокойно, будто в полном согласии, повторила Лиза.
     Он  не мог больше выносить пререкания, встал, забрал свой стакан и ушел
молча к себе в комнату.
     Она  поглядела  ему  вслед.  Спина  его  ссутулилась  круто,  словно за
шиворот  сунули  подушку.  Затылок  поголубел  от  седины.  Весь он сделался
щупленький, узким, и что-то обиженное было в его прискакивании на носках.
     "Боже,  до  чего  скоро  состарился", - подумала Лиза, и опять, как все
чаще  за последний год, ей стало жалко отца до грусти. Но она не двинулась с
места.


6

     Лизу  в этот день преследовало беспокойство. Неминуемо произойдет беда,
казалось  ей,  и  это  не  было  предчувствием,  которое  вдруг  возникнет и
необъяснимо  улетучится,  это  было  назойливое  ощущение  тягости в плечах,
тоска  во  всем  теле.  Она не пошла на службу. Постепенно она уверила себя,
что беда должна произойти с сыном. Он ушел утром и не возвращался.
     По   дороге   домой,   к  обеду,  Меркурий  Авдеевич  встретил  Павлика
Парабукина,  узнал,  что  тот  не  застал  Вити  дома, и велел - если Павлик
увидит  его  -  передать,  чтобы внук шел обедать. На дочь Меркурий Авдеевич
покашивался   виновато.   Она   мельком  сказала,  что,  наверно,  Витя,  по
обыкновению,  зачитался  у  Арсения  Романовича.  То,  что она крепилась, не
показывая  беспокойства,  словно еще больше виноватило Меркурия Авдеевича, и
он насупленно молчал.
     Отдохнув,  он  собрался  уходить, когда прибежал Павлик и, еле переводя
дух,  пугливо  стреляя  золотыми глазами то на Лизу, то на Мешкова, выпалил,
что Витю забрали.
     - Как забрали? Кто забрал?
     - Грянула облава, и всех, кто торговал с рук, всех под метелку!
     - Под  какую  метелку?  Что  ты  несешь?  - выговорила Лиза, так крепко
держась за спинку стула, что побелели ногти.
     - Дочиста  весь  базар  загнали  на  один двор и там разбирают - кого в
милицию, кого куда.
     - А Виктор-то где, Виктор?
     - И он заодно там!
     - В милиции?
     - Да не в милиции, а на дворе, говорю вам!
     - Ну, а ты-то был с ним?
     - Был с ним, да утек, а его замели.
     Оторвав  наконец  руки  от  стула,  Лиза  подбежала к постели, схватила
головной  платок,  бросила  его,  отворила  шкаф,  принялась что-то искать в
платьях, бормоча: "Постой, постой, ты проводишь меня, Паша, постой..."
     Меркурий  Авдеевич  взял  ее  за  руку,  отвел к креслу, усадил, сказал
отрывисто:
     - Некуда тебе ходить... Я приведу Виктора.
     Она в смятении опять поднялась. Он надавил на ее плечо, прикрикнув:
     - Сиди! Я за него в ответе. Сам пойду.
     Он  зашагал  так  скоро,  что  Павлик  припустился  за ним почти бегом.
Дорога  была  не  близкая,  но  до  каждой  надолбы  на перекрестке знакомая
Меркурию  Авдеевичу:  не  так  уж  давно хаживал он, что ни день, на Верхний
базар  в  свою лавку. Он двигался с замкнутой решимостью, точно на расправу,
пристукивая  жиденьким  костыльком, как прежде пристукивал богатой тростью с
набалдашником, спрятанной теперь подальше от недоброго глаза.
     - Вон,   -   показал   Павлик,  когда  между  рыночных  каменных  рядов
завиднелась кучка людей, - вон, где милиция стоит туда их согнали.
     Меркурий  Авдеевич  сбавил шаг, перестал пристукивать костыльком. Вдоль
корпуса  с  дверьми  на  ржавых  замках  (тут  раньше  торговали  мыльные  и
керосинные  лавки) терся разномастный народ, чего-то ожидая и глазея на двух
милиционеров,  охранявших  ворота былого заезжего двора. Один милиционер был
по-молодому  строен,  еще  безбород  и  -  видно - доволен представительными
своими  обязанностями.  Другой  рядом  с ним был коротенький, напыщенный и с
такими   залихватскими,   раздвинутыми   по-кошачьи   подусниками,  о  каких
перестали  и  вспоминать. Оба они осмотрели Меркурия Авдеевича безошибочными
глазами.
     - Я  насчет своего внука, товарищи. Внук мой нечаянно попал в облаву, -
просительно сказал Мешков, подходя осторожно и приподымая картузик.
     - Нечаянно не попадают, - ответил молодой.
     - Как  не  попадают? Не ждал попасть, а попал. Полная нечаянность и для
матери его, и для меня, старика.
     - Совершеннолетний?
     - Как?
     - Внук-то совершеннолетний?
     - Да  что вы, товарищ! Мальчоночка, вот поменьше этого будет, - показал
Мешков на Павлика.
     - Чего же в торгаши лезет, когда молоко на губах не обсохло?
     Павлик вытер пальцем губы и отвернулся вызывающе.
     - Зачем  - в торгаши?! - испугался Меркурий Авдеевич и даже занес руку,
чтобы  перекреститься,  но  вовремя  себя  удержал.  - Озорство одно, больше
ничего.  Ведь  они  же  -  дети, что мой внучок, что вот его приятель. То им
крючки  для  удочек  спонадобятся, то клетка какая для птички. И все норовят
на базар - где же еще достанешь? Ребятишки - что с них спрашивать?
     - То-то,  спрашивать! - грозно мотнул головой коротенький милиционер, и
подусники его стрельчато задвигались.
     - Ведь  как  спросишь?  - доверительно сказал Мешков, глядя с уважением
на  красные  петлицы милиционера. - Не прежнее время, сами знаете. Прежде бы
и посек. А нынче пальца не подыми: они - дети.
     - Посек!  -  неожиданно  заносчиво вмешался Павлик. - А чем он виноват?
Удочки, птички! Тоже!
     Он  с  презрительной укоризной щурился на Мешкова и уничтожающе кончил,
полуоборачиваясь к милиционерам:
     - Жизни не знаете!
     - Суйся  больше! - приструнил Мешков, оттягивая Павлика за рукав. - Что
с ним поделаешь, вот с таким?
     - В  неисправимый  дом  таких надо, - сказал милиционер и усмехнулся на
Павлика.
     - Кем сами будете, гражданин? - спросил молодой.
     - Советский  сотрудник.  Неурочно  приходится службу манкировать, чтобы
только внучка выручить.
     - Ребят  через  другие  ворота  отсеивают,  -  сказал  с подусниками. -
Пойдем, я проведу двором.
     Молодой   приоткрыл   ворота.  Павлик  хотел  проскочить  за  Меркурием
Авдеевичем,  но  его  не  пустили,  и он обиженно ушел прочь, по пути изучая
расположение омертвелых корпусов, замыкавших целые кварталы.
     Двор  заполняла толпа. Собранные вместе, люди были необыкновенны. Глядя
на  них,  можно  было  сразу почувствовать, что в мире произошел космический
обвал,  - горы покинули свое место, шагая, как живые, вершины рухнули, скалы
низверглись  в пропасти, и вот - один из тьмы обломочков летевшего бог весть
куда  утеса  оторвался  и шлепнулся в эту глухонемую закуту Верхнего базара.
Ветховато,  убого  наряженное  во  всякую  всячину скопище дельцов поневоле,
вперемежку  с бывалыми шулерами, карманниками и разжалованной мелкой знатью,
понуро  ожидало  своего  жребия.  Разнообразие  лиц  было  неисчислимо: одни
скорбно  взирали  к  небу,  напоминая  вечный  лик  молившего о чаше; другие
брезгливо  поводили  вокруг  головами,  будто  ближние  их  были паразитами,
которых  им  хотелось  с  себя  стряхнуть;  третьи  буравили  всех и каждого
отточенными,  как шило, зрачками, словно говоря - кто-кто, а мы-то пронырнем
и  сквозь  землю;  иные  стояли, высокомерно выпятив подбородки, как будто -
развенчанные  -  все еще чувствовали на себе венцы; кое-кто выглядывал из-за
плеча  соседа  глазами  собаки,  не  уверенной  - ударит ли хозяин ногой или
только  притопнет; были и такие, которые язвительно дымили табачком и словно
припевали,  что  вот,  мол,  - сегодня мы под конем, посмотрим, кто будет на
коне  завтра;  были тут и обладатели той беспредельной свободы, какая дается
тем,  кто  презирает  себя так же, как других, и, обретаясь ниже всех, имеет
вид  самого  высокого.  Словом,  это  был  толчок, попавший в беду, жаждущий
извернуться,  готовый оборонять свое рассованное по карманам и пазухам добро
-  ношеное бельишко, бабушкины пуговицы и пряжки, ворованные красноармейские
пайки, кисейные занавески, сапоги и самогон, сонники и святцы.
     - Благодарю  тебя,  господи,  что  я  не  такой,  как они, - вздохнул и
содрогнулся  Меркурий  Авдеевич  и тут же поправил себя уничиженными словами
праведного мытаря: - Прости, господи, мои прегрешения.
     Особняком,  в  углу  двора, жались друг к другу подростки, недоросли да
горстка  мальчуганов,  похожих на озорных приготовишек, оставленных в классе
после  уроков.  Меркурий  Авдеевич  думал  сразу отыскать среди них Витю, но
страж  повел  его в каменную палатку, где - за столом - сосредоточенно тихий
человек   в   черной  кожаной  фуражке  судом  совести  отмеривал  воздаяния
посягнувшим на закон и порядок.
     - Да   ты   кто?   -   спрашивал  он  стоявшего  перед  ним  нечесаного
быстроглазого мордвина.
     - Угольщик,  углей-углей!  Самоварный  углей  с телега торговал. Теперь
кобыла  нет,  телега  нет,  углей-углей  нет,  ничего  нет.  Пошел торговать
последней подметка.
     - Зачем же ты царскими деньгами спекулируешь?
     - На что царский деньги?!
     - Я  тебя  и  спрашиваю  - на что? Зачем ты назначал цену на подметки в
царских деньгах?
     - Почем  знать,  какой  деньги в карман? Я сказал - какой деньги будешь
давать  мой  подметка?  Царский  деньги  -  давай десять рублей, керенский -
давай сто рублей, советский - давай тыщу.
     - А  это  что,  не  спекуляция  -  если  ты  советские  деньги  дешевле
считаешь?
     - Какое  дешевле?!  -  возмущенно прокричал мордвин. - Товарищ дорогой!
Царский  деньги  плохой  деньги,  никуда  не  годится  царский деньги - хочу
совсем  мало,  хочу десять рублей. Керенский деньги мала-мала хороший - хочу
больше,  хочу сто рублей. Советский деньги самый хороший - нет другой дороже
советской деньги - хочу больше всех, хочу тыщу!
     Тихий человек засмеялся, хитро подмигнул мордвину, сказал весело:
     - Да  ты  не  такой  простак, углей-углей, а? Любишь, значит, советские
денежки, а? Давай больше, а?
     Он  велел  отвести  его  в  сторону  и  обратился  к  Мешкову. Меркурий
Авдеевич почтительно рассказал о своем деле.
     - Как фамилия мальчика?
     - Шубников.
     - Шубников?  -  переспросил  человек  и  помедлил:  - Не из Шубниковых,
которых вывески тут висят, на базаре?
     - Седьмая  вода  на  киселе,  - извиняясь, ответил Меркурий Авдеевич. -
Покойнице Дарье Антоновне внучатый племянник.
     - Я  и  говорю  -  из тех Шубниковых? Сын, что ли, будет тому, которому
магазины принадлежали?
     - Да  ведь  он  бросил его, мальчика-то. Я уж сколько лет воспитываю за
отца, - сказал Мешков.
     - Документ какой у вас имеется?
     Меркурий  Авдеевич  достал  уважительно сложенную бумажку. Милиционер с
подусниками  наклонился  к  столу,  вчитываясь,  заодно с тихим человеком, в
обведенные кое-где чернилами сбитые буковки машинописи.
     - Мешков,   -   прочитал   он   вслух   и  по-своему  грозно  шевельнул
подусниками. - Прежде в соседнем ряду москатель не держали?
     "Ишь  ты,  -  подумал  Меркурий  Авдеевич,  -  видно, у тебя не один ус
долог, а и память не коротка", - и вздохнул просительно.
     - Да ведь когда было?!
     - А вам сейчас бы хотелось, - сказал милиционер.
     - Бог с ней, с торговлей. Ни к чему, - ответил Мешков.
     Тихий  человек долго копался в списках, составленных наспех карандашом,
отыскал фамилию Шубникова, поставил перед ней птичку.
     - Есть такой. При нем обнаружен один порошок краски для яиц.
     Он   помолчал,   обрисовал   птичку   пожирнее,   сказал  раздумчиво  и
наставительно:
     - Дурман  распространяете.  На темный народ рассчитываете. Бросить надо
старое-то.   Берите   сейчас   своего   внука.  Другой  раз  так  просто  не
отделаетесь. Торговый ваш дом будет у нас на заметке.
     - Покорно  благодарю,  -  отозвался  Мешков, смиренно снял картузик, но
сразу  опять надел и поклонился, и добавил торопливо: - Спасибо вам большое,
товарищ.
     На  дворе  милиционер,  подходя к толпе ребятишек, выкрикнул Шубникова,
но  Витя  уже  бежал  навстречу деду, издалека увидев его, - побледневший, с
желтыми разводами под глазами, но обрадованный и больше обычного шустрый.
     Их  выпустили  на  улицу.  Едва они вышли за ворота, как Павлик налетел
откуда-то  на  Витю,  подцепил  его,  и  они  замаршировали  в  ногу,  бойко
шушукаясь.  Меркурий  Авдеевич освобожденно выступал позади. Припрыжечка его
помолодела,  он  распушил  пальцами  бороду  и вскидывал костылек франтовато
легко.  Ведь  мало того что гроза миновала, он сам принял на себя и выдержал
удар,  подобно  громоотводу, и если мальчик был спасен, то Меркурий Авдеевич
вправе был назвать себя спасителем.
     Лиза  встретила  их, услышав высокий голос сына, и, почти скатившись по
лесенке,  как  -  от  избытка  счастья  -  скатывалась по перильцам когда-то
девочкой,  она  обняла  Витю и сказала несколько раз подряд - самозабвенно и
нетерпимо:
     - Я  тебя  больше  никуда  не  пущу, никуда, никуда, ни за что не пущу,
никуда...
     Дед вторил ей:
     - Слава богу, слава богу!
     Вырываясь  из  рук  матери, настойчиво тянувшихся к нему, Витя второпях
рассказывал,  как все случилось, - почему ему не удалось убежать, как он шел
под  конвоем,  как затем на дворе всех переписывали и как все прятали товар,
стараясь  избавиться  от  продовольствия, которым запрещено торговать. Потом
он  оборвал  себя,  слегка  закинул голову, молча шагнул к столу и, вывернув
вместе  с  карманом кусок наполовину облепленного газеткой сала, положил его
с  гордостью  на  виду  у всех. Павлик глядел на своего друга, как на героя.
Дед сказал:
     - Ах, пострел! Когда же ты словчил?
     - Бог  с  ним,  с  салом,  - проговорила Лиза, подняв и приложив руки к
дверному косяку, в то же время укрывая лицо в ладонях.
     - А  это  я  уж  на дворе, - продолжал в восторге Витя. - Тетенька одна
страсть  как  перепугалась,  что  ее  посадят.  У  нее полкошелки салом было
напихано.  Вот  она  и  давай  скорей выменивать на что попало. Я ей показал
краску  - хочешь? Она говорит: милый, все одно отберут, на, на! - и сует мне
этот  кусок.  Целый  фунт  будет, правда, дедушка? Я отдал ей краску, только
один  пакетик  себе  оставил.  А  начали переписывать, милиционер спра