ижники, понятны мыльные обложки Брокаря и Кo. Куда
же вы поведете новое поколение?
     В  конце  концов  кучка  философов  затерялась на вернисаже среди толпы
людей,  пришедших  просто  из любопытства: узнать, что делается в школах и -
неужели дети интересно рисуют?
     Рагозин  удивился, что собралось много народу. Правда, большинство, так
же  как  он  сам,  забежало  сюда  на  минутку - всем было не до того, война
стучалась  в  городские  стены, а тут взрослые играли в куклы. Но еще больше
изумило  Рагозина странное зрительное ощущение, когда он вошел в светлый зал
и в глазах зарябило от красочных пятен, рассеянных по стенкам.
     Он   стал   рассматривать   рисунки.   Это   была,  на  первый  взгляд,
обыкновенная  ребячья  мазня,  какую  хорошо знают те, кому пришлось растить
детей.  Домики  с  дымом  из  труб лепились на бумаге, и около них - заборы,
деревья,  собачки, телеги. Солнца, похожие на решето с клюквой. Звезды вроде
хлопьев  снега.  Чернильные  человечки,  несущие  знамена помидорного цвета.
Война:  из пушек рвется пламя, лиловый дым застилает всю картину. Еще война:
кавалерия  скачет  на  безрогих  белых  козах.  Опять война: убитый лежит на
бирюзовой  траве  и  рядом - письмо с крошечными буковками: "пишет тебе твой
сын Володя..."
     Рагозин  привык  видеть  во  всякой  картине  объясненную  мысль. Здесь
странно  привлекало что-то иное. Вдруг два схожих рисунка раскрыли ему - чем
было  это  иное.  Он  увидел  лимонного  верблюда,  стоящего  в розовой, как
разбавленное  вино,  пустыне.  Грустью  веяло от картинки, вся безнадежность
пустыни,  все  одиночество животного вместились в лимонно-розовое сочетание.
На  соседнем  рисунке пунцовый конь арабской стати с длинной шеей взлетал на
коричневую  скалу.  Конь  мчался  почти  по вертикали, но в окраске его было
столько  силы,  что  не оставалось сомнения - он взлетит и на небо. Волнение
исходило от цвета, превращенного маленьким художником в свет.
     Рагозин   подошел   ближе   к   необыкновенным   рисункам   и  прочитал
повторяющуюся в нижних правых углах крупную подпись: Иван Рагозин.
     Он  стоял  и  смотрел  на  верблюда и на коня, и перечитывал подпись, и
чувствовал,  как словно костенеют его ноги и руки и он не может сдвинуться с
места.  Страшный испуг зародился у него в эту минуту на душе: откуда взялась
его  уверенность,  что  Ксана  родила мальчика? Почему он уговорил себя, что
надо искать сына? Может быть, если бы он искал дочь, она давно бы нашлась?
     Но  глаза  его,  заслезившиеся  от напряжения, ничего не хотели видеть,
кроме   подписей  под  конем  и  верблюдом.  Все  стало  пунцово-коричневым,
лимонно-розовым  вокруг,  и  в  этом  ликующем  свете-красках  врезано  было
непоколебимо  четкое  имя  -  Иван  Рагозин.  Сын  был жив! Он жил рядом. Он
протягивал  со стены перепачканную красками руку своему отцу. Он - одаренный
мальчик,  может  быть  -  талант!  Конечно,  конечно, каким еще мог быть сын
Петра Петровича и Ксаны, если не одаренным мальчиком?!
     Быстро  пробиравшийся  толпой  Кирилл  Извеков  пожал Рагозину локоть и
громко спросил:
     - Здорово, правда, ведь здорово, а?
     - Здорово,  - ответил Рагозин так автоматично, что воспринял свой голос
наплывшим будто из другого зала.
     Потом   он   заметил   Дорогомилова,   окруженного  детской  ватагой  и
размахивающего  рукой  в  жесткой  манжете. Среди ватаги мелькнула рыжеватая
голова  Павлика.  Рагозин  вырвал себя из неподвижности, схватил мальчика за
руку и подвел к рисункам.
     - Смотри. Нравится, а?
     - Ага,  -  сказал Павлик, - только лошадь не настоящая. Я знаю, чьи это
рисунки! Это - Красилы-мученика.
     - Какого мученика? - обиделся Петр Петрович. - Откуда ты знаешь?
     - Мы  вместе  по берегу шастали. Его ребята зовут - Красила-мученик. Он
все красит. Он нам свои рисунки показывал. У него есть лошади лучше этой.
     - Послушай,  ты,  -  решительно  сказал Рагозин, подталкивая мальчика к
рисункам, - читай, что написано.
     Павлик прочитал подпись и вопросительно оглянулся на Рагозина.
     - Так же, как вы, - сказал он растерянно.
     - Это он?
     - Подписаться  -  что  же?  Как  хочешь,  так  и  подпишись.  А рисовал
Красила-мученик, я знаю.
     - Ты должен привести ко мне этого рисовальщика. Обещаешь?
     - Где я его возьму? Он из детдома.
     - Из какого?
     - Много я знаю, из какого. Он не говорил.
     - Но  ведь  ты  его  увидишь на берегу, а? Где вы там встречаетесь? Ну,
давай слово, что приведешь!
     В  эту минуту Павлика заслонил подошедший старик в чесучовом изжеванном
костюме,  с  отвислыми  карманами  пиджака.  Он  раскрыл  рот  в бездыханной
улыбке:
     - Извините,   товарищ   Рагозин.   Я  хотел  бы,  чтобы  вы  поделились
впечатлениями  от  выставки.  Для  газеты.  Я  подписываюсь  ЮМ. Может быть,
приходилось читать?
     - Так,  так, - с предельной серьезностью отозвался Рагозин. - Напишите,
что,  как  известный  специалист  по  вопросам  искусства, я нахожу выставку
исторической вехой в развитии новейшей живописи.
     Мерцалов  опустил  приготовленный блокнот. Пергаментная кожа его лысины
тихо поползла на поднятые брови.
     - У  вас  это  должно получиться. Вы, как говорится, журналист с острым
общественным   темпераментом.  Ведь  это  ваша  была  недавно  статейка  под
названием "Где купить лобзик?..".
     Рот  Мерцалова  раздвинулся  еще  больше,  но  глядел  он  со злостью и
оскорбленно.
     - То  бишь  нет, я путаю! - воскликнул Рагозин, вплотную подвинувшись к
Мерцалову,  и  вдруг договорил нетерпимо: - Вы напечатали выдумку о том, что
Пастухов  распространял  революционные  прокламации. Вы? Да? А вам известно,
что  Пастухов  сбежал к белым? Нет? Вас надо выгнать раз навсегда из газеты!
Вы...
     Не досказав, он круто отвернулся и будто сразу забыл о Мерцалове.
     Он  хотел  найти в толпе Павлика, но увидел ту солидную девушку, чем-то
напоминавшую  амазонку, которая повздорила с ним из-за денег. Он попросил ее
подойти к рисункам Ивана Рагозина.
     - Знаете этого чудодея?
     - Что?  Хорошо?  -  торжествующе  сказала она, откидывая назад голову с
выражением - "чья взяла?".
     - Да, да. Не укажете ли мне, как найти самого рисовальщика?
     - Очень   рада,  что  вы  способны  отличить  хорошее  от  дурного.  Вы
чувствуете  благородную  простоту  этой цельной линии (она энергично провела
кулачком  по гриве, спине и хвосту пунцового коня)? Это превосходит народный
лубок,  потому  что обобщеннее и яснее лубка. Вы понимаете, что мы находимся
у самого истока не развращенного влияниями искусства?
     - Да,  я  все  понимаю, - с нетерпением сказал Рагозин, - кроме одного:
почему  вы  не  отвечаете на вопрос? Картинки вы развесили славно, но кто их
рисовал, вам нет дела.
     - На  этой  стене - работы детских домов. Если хотите, я справлюсь, где
находится автор интересующих вас произведений.
     - Да,  да, этих самых произведений! Этот самый автор! Очень хочу, милый
вы товарищ, очень! И, пожалуйста, как можно скорее!
     Он сильно потряс ее руку. Она впервые улыбнулась.
     - Как же насчет наших денег?
     - Насчет  денег  никак,  -  тоже  улыбнулся Рагозин. - Зачем вам теперь
деньги? Все сделано. Да, все сделано очень хорошо.
     Он  повторял  эту  фразу,  спеша выбраться на улицу и уже не замечая ни
людей, ни картинок.
     Все   в   его  ощущении  жизни  с  этого  момента  остановилось,  точно
заклиненное одним вопросом - нашел ли он сына или нет?
     Через  день,  возвращаясь  из  Затона, он увидел у самого входа в Совет
двух   мальчиков.   Прислонившись   к   ограде   палисадника,  они  шелушили
подсолнухи. Он сразу узнал Павлика и сразу понял, кто с ним.
     - Мы ждали, ждали, а вас нет и нет, - попрекнул Павлик.
     - Пойдем  ко  мне,  -  сказал  Петр  Петрович, заставляя себя двигаться
спокойно.
     Закрывшись  в  кабинете, он прошелся из угла в угол, не зная, как лучше
сделать:  усадить  мальчиков с собою рядом или заставить их стоять, а самому
сесть,  или - пусть они сядут, а он будет ходить. "Не важно, черт возьми", -
подумал  он,  продолжая  расхаживать,  и  вдруг  поймал себя на том, что ему
трудно  взглянуть  на  мальчика,  которого  привел  Павлик.  Тогда  он сразу
остановился  перед ними и попробовал приветливо усмехнуться. Павлик небрежно
посматривал   по   сторонам.   Другой   мальчик   сохранял   невозмутимость.
Взъерошенная  русая  голова  его  была  большелоба,  уголки  бровей у висков
сильно  подняты,  карие  глаза круглы и чуть выпячены. Худой, длинноногий, с
большими  руками,  он  держал локти оттопыренными от пояса, точно наготове к
отпору.
     - Так  это  я...  твои  рисунки видел? - спросил Рагозин, чувствуя, что
говорит не так, как хотел бы.
     - Не знаю.
     Голос мальчика звучал грубовато-уверенно.
     - Этакие, знаешь... Лошадь еще такая красная.
     - Да  ну,  конечно, твоя лошадь, - сказал Павлик. - Чего боишься? Петру
Петровичу нравится.
     - И не думал бояться.
     - Я  не  кусаюсь, - будто заискивая, проговорил Рагозин. - Мне, правда,
понравилось. Ярко так, видишь ли... И все такое... Тебя как зовут?
     - Иван.
     - Иван Рагозин, верно? А годов? Десятый скоро, да?
     - Может, и больше.
     - Больше,  -  согласился Павлик. - Мне скоро одиннадцатый, а он сильней
меня.
     - Ну? - будто с облегчением вздохнул Петр Петрович. - Покажи-ка.
     Он  осторожно  потрогал  пальцами бицепсы мальчика, и пальцы сами собой
остановились   на   сухих,   тонких   детских   мускулах,  пока  мальчик  не
высвободился и не шагнул назад.
     - Ваня, - сказал Рагозин медленно, - так, так. А отец у тебя есть?
     - Думаю, был, - ответил мальчик с насмешливой улыбкой взрослого.
     - Я  тоже  думаю,  - неловко отступил Петр Петрович и опять прошелся по
комнате.
     - Мать свою не помнишь? - спросил он на ходу.
     - Ее, наверно, отец помнит, - будто еще насмешливее сказал Ваня.
     Он  стоял боком к Рагозину, подняв голову и шире раздвинув локти. Видно
было  -  он  не  лез за ответами в карман, потому что привык к расспросам об
отце  с  матерью. Петр Петрович растерялся от этой жестокости ответа, тут же
начал  сердиться,  что не владеет собой, и поглядел на мальчика с гневом. Но
в  этот  миг резко увидел в профиле Вани в точности повторенный поворот лица
Ксаны  -  с  острым вздернутым носиком и круглым глазом немного навыкате. Он
чуть  не выкрикнул то, что все время готово было слететь с языка - сын, сын!
- но удержал себя.
     - Вы зачем меня звали?
     - Познакомиться.   Поближе...   -   сказал   Петр  Петрович,  оглядывая
выгоревшую  серую блузу мальчика, завязанный узлом матерчатый поясок, сбитые
набок туфли.
     - Вы покупаете рисунки? - вдруг с любопытством спросил Ваня.
     - Как так?
     - Я думал, вы... которые на выставке рисунки хотите купить.
     - Ты продаешь? - уже с улыбкой сказал Рагозин.
     - Деньжонки пригодятся.
     - На что же пригодятся? Ты ведь в детском доме?
     - Когда где... Сейчас везде тепло.
     - Ну, а где же ты столуешься?
     - Столуешься!   -   передернул   плечами  Ваня.  -  Я  не  нахлебник  -
столоваться!
     - На   Волге  всегда  подкормиться  можно,  -  сказал  Павлик  с  видом
берегового бывальца.
     - У военморов либо еще где придется, - добавил Ваня.
     - Тебе,  видно,  и  на  Гуселке  пришлось?  - неожиданно отчеканил Петр
Петрович.
     Ваня нахмурился.
     - Что не отвечаешь? Был на Гуселке?
     - Ну  и  был! Ну и что же?.. Пришили, будто я казенные чувяки на базаре
загнал,  -  и судить! А у меня их шкет один стырил... я только ябедничать не
хотел.
     - Хорошо. Дело прошлое. А где живешь сейчас?
     Ваня  скрестил  на  груди  руки,  медленно  оглянулся  на  дверь, будто
заскучав от вопросов, затем нехотя выговорил:
     - Меня назад в скит берут. И бумаги туда пошли.
     - Так,  так, - торопливо сказал Петр Петрович, - очень хорошо... Я тебе
хотел  предложить,  может,  поселишься у меня? Я один, нам с тобой не скучно
будет. Учиться станешь. Рисовать... понимаешь ли, и все такое.
     Ваня молчал. Павлик сожмурился на Рагозина и тоненько свистнул:
     - Э-э, а я кое-что знаю!
     - Ничего  не  можешь  знать,  - едва не прикрикнул Петр Петрович. - Я о
деле говорю!
     Он   шагнул  к  Ване,  положил  ему  на  плечи  широкие,  тоже  немного
растопыренные в локтях руки, сказал мягко:
     - Приходи  сюда  сегодня  к  вечеру, понял? Или, если хочешь - прямо ко
мне домой, донял?
     Он   растолковал   свой   адрес,  стараясь  поймать  уклончивый  взгляд
мальчика.  Павлик  косился  на  Ваню подозрительно, словно опасаясь, что тот
поддастся соблазну или нарушит какой-то существующий втайне сговор.
     - Давай по рукам: вечером ты у меня, - упрямо повторял Петр Петрович.
     - Обдумать надо, - сказал Павлик, как купец, решивший поторговаться.
     Рагозин пригрозил в полушутку:
     - Я тебе обдумаю!
     Но Ваня вдруг смутил его прямым вопросом:
     - А зачем хотите жить со мной вместе?
     Петр  Петрович не сразу нашелся и, чтобы скрыть щемящее обидой чувство,
грубовато похлопал Ваню по спине:
     - Много  будешь знать - скоро состаришься. Приходи вечером, расскажу. А
пока довольно. Ступайте.
     Он  закрыл  за  мальчиками  дверь,  но тотчас снова распахнул и крикнул
Ваню.
     - На,  на,  -  быстро  заговорил  он,  шаря  у себя по карманам и потом
втискивая  в  Ванин  кулак  скомканные  деньги,  -  на,  возьми. Купишь себе
поесть. Да приходи обязательно! Слышишь?!
     Он,   насторожившись,   постоял   у  двери,  будто  мог  уловить  сразу
исчезнувшие   в  гуле  коридоров  и  лестниц  детские  шаги.  Но  он  только
рассчитывал,  когда  мальчики  выйдут на улицу, чтобы потом, не теряя лишней
минуты,  сбежать  вниз,  вскочить  в  свою пролетку и всю дорогу, тянувшуюся
нескончаемо долго, подгонять и подгонять кучера: скорее, скорей!
     Приехав   в   скит,  Рагозин  заставил  разыскать  бумаги  воспитанника
детского  дома  Ивана  Рагозина.  В  папке  под  наименованием "личное дело"
находились  отзывы учителей, заключения педагогических и врачебных комиссий,
постановление  социально-правового  отдела  несовершеннолетних, или СПОН, по
поводу  продажи  на  базаре Иваном Рагозиным казенных чувяков и много других
солидных  документов.  Все они были наспех перелистаны Рагозиным и все сразу
позабыты,  едва  он  дошел  до  потертого, чуть пожелтевшего листа с царским
гербом и печатным штампом министерства внутренних дел.
     Взгляд  Рагозина  будто  вырезал  из  бумаги единственное, все решающее
слово,  но  он  не  мог  бы  в этот миг ответить - что это было за слово. Он
поднялся,  хотел  прочитать  бумагу  стоя, но опять сел. Обхватив голову, он
начал перечитывать строчку за строчкой.
     Канцелярия  тюрьмы  адресовала  свой  гербовый  лист в детский приют на
Приютскую   улицу,  препровождая  при  бумаге  младенца  мужского  пола  для
выкормления  и  воспитания  за  счет  казны.  Матерью  младенца  указывалась
саратовская    мещанка    Ксения   Афанасьевна   Рагозина,   подследственная
арестантка,  умершая  от  родов;  отцом,  со слов матери, - ее законный муж,
крестьянский  сын  Петр  Петров  Рагозин, привлекаемый к суду по обвинению в
государственном  преступлении  и неразысканный. О младенце было сказано, что
он крещен в тюремной церкви и наречен Иваном.
     Младенец,  нареченный  Иваном,  стоял  перед  взором  памяти Рагозина в
образе  большелобого  мальчугана  с  круглыми глазами, и он будто еще осязал
своими пальцами податливые теплые мускулы его ребячьих рук.
     - Я  беру  мальчика  на  воспитание,  - сказал Рагозин барышне, которая
смотрела за ним, пока он разбирал папку.
     - Чтобы  сдать  ребенка  на  патронат,  мы  должны  иметь постановление
СПОНа, - ответила барышня.
     - То есть как - патронат?
     - Вы желаете взять над ребенком опеку?
     - Я  его  отец,  -  проговорил  Рагозин  со  счастливым, почти ликующим
вызовом и распрямился во весь рост.
     - Безразлично. Если вы хотите...
     - Мне  тоже  безразлично, как вы меня наречете - патроном, опекуном или
еще как. Что я должен сделать, чтобы получить мальчика?
     - Обратитесь     в    отдел    народного    образования.    Там    есть
социально-правовой...
     - Ах,  что  там  еще  есть!  -  как-то  бесшабашно вскрикнул Рагозин. -
Ребенка-то  у  вас  нет,  а?  Ребенок-то у меня! Понимаете вы или нет? Я его
нашел, понимаете?! Сына нашел! Эх, вы!..
     Он весело хлопнул барышню по руке и побежал к пролетке.
     Он  отправился  домой,  дал  хозяйке  денег, наказал приготовить ужин и
уехал  на  службу. Весь остаток дня ему казалось, что он чего-то не доделал:
он   все  спохватывался,  припоминая  -  все  ли  велел  купить  на  базаре,
разузнавал,  нельзя  ли  достать  что-нибудь  съестное  в столовой, и еще до
сумерек ушел домой.
     Ваня   не  приходил.  Петр  Петрович  со  вниманием  рассмотрел  каждое
приготовленное  блюдо,  по своему вкусу переставил на столе посуду, вынул из
корзинки  постельное белье, вместе с хозяйкой втащил в комнату матрас. Потом
присаживался  к  столу,  надумывая, что следовало бы еще сделать, подходил к
окну,  несколько  раз  вышел  за калитку. Ночью он почти не спал, виня себя,
что зачем-то отпустил мальчика, когда мог сразу привести его на квартиру.
     Утром  он  первый раз не поехал в Затон. Он понял, что совершил ошибку,
не  спросив адрес Павлика, чтобы знать, каким путем снова найти Ваню. Ошибку
можно  было  исправить  с помощью Дорогомилова, и Рагозин сам себе дивился -
как  могло раньше не прийти на ум, что в розысках Вани Арсений Романович был
бы идеальным пособником.
     История  сына  и  отца поразила Дорогомилова до восхищения. Он вспомнил
необыкновенные  рисунки  на  выставке,  рассказы своих маленьких приятелей о
Красиле-мученике,  стал  уверять,  что  розыски этого мальчика входили в его
планы и что сейчас же, немедленно все сделает.
     И  правда,  когда  Рагозин в обед забежал домой - узнать, не являлся ли
Ваня,  -  хозяйка  встретила  его радостью: мальчик пришел около часа назад,
она накормила его, и он заснул.
     Петр  Петрович  приоткрыл  дверь  и  не  вошел, а боком пролез к себе в
комнату. На цыпочках он добрался до окна, присел на подоконник и затих.
     Ваня  лежал  на  матрасе,  брошенном  посередине  комнаты  на пол. Петр
Петрович  разглядывал  его пристально. По босым ногам мальчика ползали мухи,
но  он  спал  крепко. На подошва к, черных от пыли, виднелись корки заживших
ссадин.  Кончики  пальцев  были  немного  приплюснуты. Вдруг Рагозин узнал в
этих  приплюснутых  пальцах  и в плосковатой ступне свои ноги. Он подвинулся
ближе  и рассмотрел Ванины руки. Кости на суставах пальцев слегка расширены,
ногти  невелики  и  на  концах  раздвинуты. Это были точь-в-точь повторенные
кисти  Петра  Петровича,  живой  сколок с его рук, только поменьше. Странно,
какие  подражания  лепит  зачем-то  природа,  удерживая на земле сложившиеся
формы.  С лица Ваня был больше похож на Ксану. Особенно с закрытыми глазами.
Ксана  была такой же нежной и словно задумчивой, когда Рагозин глядел на нее
во время ее тихого сна.
     Петру  Петровичу  захотелось пить, он подошел к ведру, нечаянно звякнул
ковшом  и  быстро  оглянулся:  нет,  Ваня спал по-прежнему спокойно. Рагозин
накрыл  его  простыней,  помахал  полотенцем,  чтобы выгнать из комнаты мух,
занавесил одеялом окно.
     С  чего  он  начнет разговор, когда Ваня проснется? Он скажет: ты - мой
сын.  Сын спросит отца: где же ты был раньше? Отец должен будет рассказать о
преследовании,  которому  подвергся,  о  смерти  матери.  Ты  спасал себя, -
скажет  сын,  -  но почему же ты не спас мать? Я спасал не себя, я спасал то
великое  общее  дело,  которому  служил  и служу, - ответит отец. Но ведь ты
знал,  что я должен родиться, почему же ты меня не искал? Это могло помешать
великому  делу, - скажет отец. Значит, ты любишь