газетах  -  он  приехал  с  фронта на съезд солдатских
депутатов  и  выступал  как  раз  в  тот  момент, когда Рагозина отправили в
Кронштадт.  Вернувшись в Петроград, Рагозин уже не застал Извекова. Опять он
не  слышал  о  нем  добрых  два  года  ни  там,  где ему случалось бывать до
переезда  в  Саратов,  куда  его  прислали  как человека, хорошо знакомого с
городом,  ни  в  самом  этом  городе,  где  толком никто уже не помнил, да и
прежде  вряд  ли  мог  знать  Извекова  -  мальчика,  когда-то  попавшего со
школьной  скамьи  в тюрьму и затем исчезнувшего бесследно на севере, в топях
и  дебрях  приозерной  глухомани.  Рагозину  пришло было на ум, что Кириллу,
наверно,   любопытно   взглянуть   на  тюрьму,  бывшую  первой  его  купелью
испытаний,  и что, может быть, не плохо как раз с этого возобновить дружбу -
пусть  Извеков  отыщет свою камеру, а Рагозин - свою, в которой он сидел еще
в  девятьсот  пятом,  и оба они вспомнят, откуда пошла их закалка. Но тут же
он  развеселился  от  такой  мысли  -  явиться к Извекову после девятилетней
разлуки и позвать его прогуляться в острог.
     Он  засмеялся  громко,  оттолкнулся  от окна, подошел к зеркалу, провел
обеими  ладонями  по  голове  и,  увидев  себя,  подумал,  что дружба - вещь
капризная,  неизвестно,  придется  ли Извекову по вкусу вот этакий порядочно
облысевший  и  заморщиневший  дядя  с  изрядной проседью в кудрявых усах. Он
потрогал  в  ведре воду. Она согрелась за ночь. Он слил ее и с пустым ведром
пошел  из  комнаты.  Хозяйка  квартиры в глазастом капоте, толокшая что-то в
ступке, не отрываясь от дела, поздоровалась, сказала с одобрением:
     - Купаться, Петр Петрович?
     - Поплавать  малость в ведерке, - ответил он, звеня ручкой, сбегая вниз
по лестнице.
     Воробьи  шарахнулись,  точно  брызги от упавшего в лужу камня, ворона в
оторопи  присела  на  шесте,  но  раздумала  улетать  и  только  возмущеннее
прогорланила  свое  храброе  "кра".  Вода била из крана в звонкое дно ведра,
звук  быстро  глохнул и подымался, подымался, переходя из гулкого бурления в
журчащий  плеск,  пока  поток не вырвался через края и живо не охватил ведра
со  всех  боков  струящимся  серебром. Петр Петрович не удержался, подставил
пригоршню  под  кран  и  плеснул  водой в лицо, потом на лысину раз, другой,
третий.  "Кра!  Кра!" - вдруг рассвирепела ворона, и он, обернувшись на нее,
сказал:
     - Кран,   -  говоришь?  Ладно,  не  забуду!  -  засмеялся,  набрал  еще
пригоршню  воды,  плеснул  вверх,  на испугавшуюся птицу, до отказа закрутил
кран и, не вытираясь, побежал с переполненным ведром наверх.
     Стоя,  голый,  в  тазу  и  обливаясь  из  ковша,  он  слегка кряхтел от
холодка,  пробиравшего  все  тело.  Высокий,  хотя  не  ровный,  наклоненный
наперед,  он все-таки почти касался кулаками потолка приплюснутой немудрящей
своей  светелки,  когда  растирал  спину длинным холщовым полотенцем. Уже за
чаем  он  расслышал  тарахтенье  подъехавшей  к  воротам  пролетки,  наскоро
дожевал  завтрак  и  опять  бегом  спустился  во двор. Было в нем что-то еще
совсем  молодо-слаженное  и  очень  непритязательное  -  в  рабочей кепочке,
ставшей  после  революции  вроде  непременной  всеобщей  формы  простоты,  в
русской  рубахе  и  незастегнутом  поверх нее коротеньком, не то потемневшем
синем,  не  то  посветлевшем  черном  пиджаке.  И  на  полинялой до рыжизны,
утерявшей  сверкание  крыл  пролетке  с кожаной подушкой в трещинах он сидел
так,  будто  никакого значения не имело, что он едет на былом купеческом ли,
адвокатском  ли  выезде  и  словно  -  того  и  гляди - он соскочит и начнет
запросто  мерить  саженками  мостовую,  раскачиваясь  на кругловатых высоких
ногах.
     Вразнотык  прискакивая,  дергаясь,  прыгая на булыжнике, он обдумывал -
как  приступить  к  делу,  которое  даже  ему,  видавшему  виды,  казалось и
неприятным,   и  чересчур  замысловатым.  Комиссию  назначили  смешанную  из
представителей  разных  учреждений  и  большую,  - он был седьмым, и на него
возложили  председательствование.  Следовало  проверить всех содержавшихся в
предварительном  заключении, и самые места заключения, и мотивы, послужившие
поводом  ареста, и обоснованность действий властей. Комиссия была правомочна
освобождать  людей, передавать дела из одного ведомства в другое, из младшей
инстанции  в  старшую,  требовать  ускорения  следствия  - словом, как прямо
указали   при   назначении,   наделялась   авторитетом,  более  веским,  чем
прокурорский  надзор,  и  властью, выше которой был один суд. Рагозин решил,
что   члены   комиссии   порознь   будут   знакомиться   с   заключенными  и
подготавливать  решения в бесспорных несложных случаях, а сложные - выносить
на  рассмотрение  всей  комиссии. План работы был у него вполне готов, когда
он подъехал к воротам тюрьмы.
     Он  стукнул  в  решетку  окошечка, и оно тотчас распахнулось. Он назвал
себя  и,  едва загремели засовы, окинул глазом ворота. Когда-то зеленые, они
были  обмалеваны кирпичной охрой, но ему показалось, он узнал даже рисунок -
елочкой  разбегавшуюся вверх обшивку - и, входя в отворенную калитку, понял,
что  внимание  его  раздвоилось: он хотел думать о предстоящем деле, а мысли
уводили  его в воспоминания, и чем старательнее он оборачивал их к делу, тем
беспорядочнее они рассеивались.
     Он  увидел  пустынный  двор  с  прибитой  пыльной  землей. Вот такой же
голой,  бесплодной,  выродившейся  встретила  его эта острожная земля, когда
его   заставили   ступить   на   нее  подневольным  плательщиком  кровью  за
немилосердный  порядок,  который он вознамерился пошатнуть и которого теперь
не  существовало.  Больше  десятка лет жизни ушло у него на то, чтобы бежать
этих  пятен  голой  земли,  оспенными  следами  развеянных по лицу городов и
городишек,  и он почти изумился, что знакомый этот двор еще не зарос травой,
не  ожил,  не  оплодотворился.  Он  пробежал  взглядом по квадратным оконцам
тюремных  скучно  побеленных  корпусов:  за  какой  решеткой  платил он свою
кровную  дань?  За  какой решеткой кончила дни его маленькая Ксана? За какой
отсиживали,  отдумывали  горькие,  злые  и добрые думы его товарищи, которых
помнил  он  и  которых  позабыл,  которых  издавна  знал и которых отроду не
видел?   Незряче   щурились   на  свет  черные  оконца,  нетронуто  высились
мертво-белые  стены,  словно  притворявшиеся,  что  за ними - пусто, что они
бездыханны  и  бездумны.  Но,  наверно,  нет  на свете других таких стен, за
которыми  всегда,  каждый  час  и  каждую  секунду, думалось бы так много, с
таким  жаром  тоски  и  так  тщетно,  и  почему же до сих пор - спросил себя
Рагозин - все еще должен томиться за ними народ?
     - Народ?  Народ,  да не тот! - вдруг остро усмехнулся он своему вопросу
и,  оторвав  глаза  от  тюрьмы,  опять  собрал  внимание, озабоченно зашагал
навстречу подходившей кучке людей, пожал им руки, спросил:
     - Ну,  что,  все  в  сборе?  Одного  не  хватает?  Будем дожидаться или
начнем?
     Они  прошли  во  второй  двор,  в  канцелярию  тюрьмы  или,  как теперь
говорилось,  домзака  - дома заключения, условились о порядке разбора дел, и
Рагозин остался один в комнате с решетками на окне и дверях.
     Ему  принесли пачку бумаг. На глаз разделив их, он велел раздать членам
комиссии  и  просмотрел  свою долю. Это были протоколы снятых с арестованных
показаний,  личные документы задержанных, заявления, опросы свидетелей. Иные
дела  показались  ему  ничтожными,  возникшими из мещанской злости, мусорных
самолюбий  и  наводящих  уныние  дрязг, иных он не мог сразу понять - что-то
мутно  ускользающее,  как  мошкара,  витало вокруг невразумительных писаний;
иные  были,  очевидно,  серьезны  и  ждали больших решений. Он рассортировал
дела  по  первому  впечатлению  и  сначала хотел заняться теми, которые счел
легкими,  чтобы  расчистить поле, покончить с обывательщиной - как он назвал
по  виду  мелкие  дела  - и потом перейти к важным. Но, секунду помешкав, он
вдруг сказал:
     - А  пусть  потерпят!  -  и решил действовать как раз обратно - взяться
сразу за самое сложное.
     На  одном  листе красным карандашом была сделана наискось и подчеркнута
крупная  надпись:  "Чиновник царской прокуратуры". Рагозин приказал привести
этого  обвиняемого  и  начал  читать  дело.  Оно  содержало немного: рабочим
пикетом  был  задержан  ночью  с  просроченным пропуском помощник советского
нотариуса  Анатолий  Михайлович  Ознобишин,  тридцати  пяти  лет,  с  высшим
образованием;  как выяснилось на допросе, в прошлом он имел звание кандидата
на  судебную  должность  и  служил  в  камере  прокурора  палаты, однако, по
материалам  следователя,  он  исполнял  и более высокие должности, вплоть до
прокурора, и это предстояло установить.
     Минут  через  десять  Ознобишин  был приведен. Он поклонился, не крепко
потирая,  как  бы  поглаживая  маленькие руки, и поблагодарил, когда Рагозин
предложил  ему  сесть.  На  обычные  вопросы  он  отвечал  кратко, точно, не
заставляя  ждать, но и не забегая, прилично храня свое достоинство и в то же
время показывая полную уважительность к личности допрашивавшего.
     - За  что  же  вас,  собственно, взяли? - спросил Рагозин, исчерпав всю
формальную часть.
     - За то, что истек срок моего ночного пропуска. Всего на один день.
     - Вы, что же, забыли возобновить?
     - Нет,  помнил.  Но за житейскими хлопотами вовремя не успел. Думал - в
этот день не понадобится, а на другой сделаю. В этом я виноват, конечно.
     - А зачем вам вообще ночной пропуск?
     - Приходится  задерживаться  на  службе  -  очень  кропотные дела. Днем
много  посетителей,  прием. А вечерами приходится оформлять. У нас несколько
человек имеют такие пропуска.
     - Что же, в этот вечер вы тоже задержались на службе?
     - Нет. В этот вечер - нет.
     - А где же вы были?
     - В   этот   вечер...  просто  житейский  случай,  -  сказал  Ознобишин
неуверенно.
     - Загулялись?
     - Да.
     - Женщина?
     - Женщина, - тихо ответил Ознобишин и опустил глаза.
     Рагозин  видал  на  своем веку людей в самых различных обстоятельствах,
привык  распознавать  человека  не  только  по  словам  его, но по маленьким
проявлениям  внутренней  жизни,  которые  можно  бы назвать химией чувств, -
когда  переживания  то  вдруг  соединятся  в сложное целое, то распадутся на
составные  части,  и  одно  исключает  и прикрывает другое, и лживое кажется
правдоподобнее  истинного. В Ознобишине он не замечал ни капли притворства и
хотел  разгадать  -  не  наигранна ли его искренность, не дальновидностью ли
подсказано ему чистосердечие.
     - Что  же  вы  думаете,  неужели  вас  держат здесь из-за просроченного
пропуска?
     - Нет,  как  же  это  может быть? - даже удивился Ознобишин, и вздернул
плечами,  и  узенько  развел  руки,  показывая своим корректным жестом, что,
во-первых,  не  может  допустить  такую несправедливость властей, во-вторых,
хорошо знаком с законными постановлениями о ночных пропусках.
     - Но  вы  ведь  только что сказали, что вас арестовали за неисправность
пропуска?
     - Да,  когда  вы  спросили  -  за  что  меня взяли, то есть арестовали.
Арестовали  за неисправность пропуска. А сейчас вы спросили, думаю ли я, что
меня держат в тюрьме за просроченный пропуск. Я повторяю - нет, не думаю.
     - Значит, вы знаете, за что вас держат?
     - Нет,  мне это неизвестно. Я только могу предполагать, что мое прошлое
внушает ко мне недоверие.
     - А кем вы были?
     - Я служил в камере прокурора судебной палаты.
     - В должности?
     - Я был кандидатом на судебную должность.
     - И долго?
     - Может  быть,  в  былое  время  я  сказал  бы:  к сожалению, - ответил
Ознобишин  с едва заметной извиняющейся улыбкой и как будто застеснявшись. -
Теперь   я   говорю:   к   счастью,   долго.   Около  семи  лет,  начиная  с
университетской  скамьи.  У  меня,  как  раньше  выражались,  была неудачная
карьера.
     - Почему?
     - Ну,  - приподнял бровки Ознобишин, - я совсем не карьерист. К тому же
у меня не было никакой протекции. Я из простой семьи.
     - А была бы протекция?
     - Протекция мне вряд ли помогла бы.
     - Ну  что  же  это  за  протекция,  которая  не  помогает!  -  вскользь
проговорил Рагозин.
     - Да,  конечно,  -  согласился  Ознобишин  и  тут  же добавил, как бы в
шутку: - Но в моем случае просто никто не согласился бы протежировать.
     - Такой вы неудачник?
     - Да, естественный неудачник.
     - Как - естественный?
     - То есть по своей природе.
     Он опять немного опустил глаза:
     - Мне не доверяли в прокуратуре.
     - Не доверяли?
     - Я не совсем был похож на прочих чиновников. Это внушало недоверие.
     Рагозин вдруг сказал решительно:
     - Не  доверяли,  не  доверяли,  -  и  кончили  тем,  что  назначили вас
прокурором.
     Ознобишин  не  только  всеми  чертами  лица, но всем вытянувшимся телом
изобразил  вопрос,  который, однако, никак не мог слететь с его затвердевших
и   выражавших   обиду   губ.  Насилу  одолевая  борьбу  чувств,  он  сказал
озадаченно:
     - Вы позволите разъяснить?
     - Мне  нужны  не разъяснения, а я требую, чтобы вы без утайки сказали о
вашем прошлом.
     - Я  ничего  не  утаиваю, - потряс головой Ознобишин, все еще не вполне
справляясь  с  обидой,  просившейся  наружу, и потом заговорил с горькой, но
очень скромной учтивой улыбкой:
     - Я  теперь  понимаю,  что существует подозрение, будто я выдаю себя не
за  того,  кем  был.  Это  неверно. Я никогда не был прокурором. Перед самой
революцией  на меня возложили исполнение обязанностей секретаря палаты, но в
должности  этой  я  так и не был утвержден. Откуда же могла взяться легенда,
что  я  был прокурором? Я думаю, это только потому, что буквально за два дня
до  Октября,  то есть при Временном правительстве, в палате было получено из
Петрограда  назначение  мое товарищем прокурора. Назначение было от двадцать
третьего  числа,  а  переворот,  как  вы помните, произошел двадцать пятого.
Никаких формальностей по назначению не было сделано.
     - Почему же вы скрыли это при допросе?
     - Я  ничего  не  скрыл.  Мне  задавался  вопрос - кем я был? Поэтому на
вопрос - кем я не был? - я не отвечал.
     - Но  все-таки вы были прокурором, только не при царе, а при Керенском,
так ведь, да?
     - Нет.  Прокурор  -  это легенда. Но я никак не могу признать себя даже
бывшим товарищем прокурора, потому что в должность эту не вступил.
     - Ну, а секретарем палаты при царе?
     - А  эту  должность  я  только исправлял, но утвержден в ней никогда не
был, - с проникновенным убеждением сказал Ознобишин.
     Рагозин засмеялся.
     - Ловко вы это, право!
     - Какая  же  ловкость?  Ведь  это все легко подтверждается документами.
Архив палаты уцелел. Да и свидетелей я могу указать какое угодно число.
     - Ну,  а  за  что  же вы так полюбились Керенскому, что он вас назначил
прокурором?
     - Товарищем  прокурора,  -  поправил Ознобишин, - и не Керенский, а при
правительстве   Керенского.   Керенский  меня,  конечно,  не  мог  знать.  А
назначения тогда были валовые.
     - Что это такое?
     - Валом  назначали,  по  всем  судебным округам, вроде, как бы сказать,
производства приказом в прапорщики.
     - Но  целью-то  производства  было что? Создать аппарат из приверженных
Керенскому чиновников, да?
     - Целью,  как  я понимаю, было заменить царских сановников в суде более
свободомыслящими  и  молодыми силами. Назначали тех, кому при царе не давали
хода,  кому  не  доверяли  почему-либо. Вот и я, как полагаю, в числе многих
других  был  замечен:  сидит,  мол, человек кандидатом на судебную должность
столько  лет,  очевидно,  не  очень  он пришелся по душе блюстителям царской
юстиции.
     - Значит, никаких заслуг перед этой самой юстицией у вас не имелось?
     - Заслуг?  Скорее наоборот, - немного пожал плечами Ознобишин. - Скорее
уж  неудовольствие мог я вызывать до революции, что, собственно, революция и
отметила назначением, за которое я почему-то сейчас должен страдать.
     - А!  Вас  революция  отметила,  так-так,  -  усмехнулся Рагозин, - вон
какой поворот...
     - Нет,  не  поворот, а я хочу только сказать, что движения по службе до
революции у меня не было, что я не располагал начальство к доверию.
     - А,  собственно, что у вас такое было? - чуть-чуть раздраженно спросил
Рагозин.  -  Вот  вы  все  говорите  -  недоверие,  недоверие.  Почему  вам,
собственно, могли не доверять? За что?
     - Это  я  могу только догадываться, предполагать, - ответил Ознобишин в
добродушно-вкрадчивом  тоне,  как  близкому человеку. - Скорее всего, за мое
неодобрение  репрессий,  за недостаточную радивость к политическим делам. На
меня,   конечно,   ничего  серьезного  не  возлагали,  так  себе  -  кое-что
подготовить,  подобрать  материалы.  Но  я  старался, в меру маленьких своих
возможностей,  облегчать  нелегкую участь людей, которых преследовал царский
закон за убеждения. Революционеров даже, если случалось.
     - Вон  как, - легонько мотнул головой Рагозин. - Может, приведете какой
пример?
     - Например,  в  рагозинском  деле,  очень  у  нас  нашумевшем, - сказал
Ознобишин.
     - Это что за... рагозинское дело такое? - спросил Рагозин, помолчав.
     - Дело  о  тайной  подпольной  типографии,  которую  держал  я  погребе
революционер  Рагозин. Очень много людей было замешано, дело тянулось долго,
но Рагозина так и не разыскали. Бежал.
     - Он  что, этот Рагозин, - сказал Рагозин, в упор смотря на Ознобишина,
- он что - эсер?
     - Рагозин?  Нет,  он был из социал-демократов. Рабочий железнодорожного
депо. В депо была втянута интеллигенция, много молодежи.
     - Вы что же... участвовали в преследовании?
     - Дело  проходило в палате. И мне кое-что поручали по делопроизводству,
так  что  я  был  в  курсе.  Особого  влияния  я  иметь  не мог, но все-таки
посчастливилось  оказать помощь привлеченному по делу Пастухову. Может быть,
слышали - известный театральный деятель, драматург?
     - Он что же, имел отношение... был тоже в подполье?
     - Нет,  он  был запутан по косвенным связям, но ему грозила ссылка, как
многим  по  этому  делу. Цветухин привлекался еще - актер здешний. И ему мне
тоже  удалось  быть полезным. Конечно, мое сочувствие к неблагонадежным, как
тогда  они назывались, не могло нравиться моему принципалу, то есть товарищу
прокурора.  Да и сослуживцы-коллеги на меня косились. Вот это я имел в виду,
говоря о недоверии ко мне в прокуратуре.
     - Большое  было,  значит,  дело?  -  сказал  Рагозин  и  отвернулся  от
Ознобишина.
     - Рагозинское?   Очень  разветвленное:  прокламации,  тайное  общество,
типография, масса обвиняемых. В нашем округе одно из самых громких.
     - Ну, а этот, как его... Рагозин, значит, уцелел?
     - Не  могу  сказать.  Во  всяком случае, не был разыскан, и, по закону,
дело  о  нем было прекращено. Может быть, и уцелел, - такие примеры нередки,
старый режим был бессилен против бывалых революционеров.
     - Да,  против  бывалых,  конечно...  -  буркнул  самому  себе Рагозин и
спросил вскользь: - Он что, был семьянин?
     - Рагозин?  Насколько помню - нет. Жена у него была, это я знаю, потому
что  он сам ушел, а жена не успела, ее взяли, и она умерла здесь в тюрьме во
время следствия.
     - Отчего же? Отчего умерла?
     - Ну,  знаете,  - тюрьма! Но, насколько память не изменяет, кажется - в
родах.
     Рагозин  взялся  за  бумаги. Он просматривал их, как будто вчитываясь в
отдельные  строчки, нагнув низко голову, почти не шевелясь. Потом оторвался,
быстро спросил:
     - А ребенок? Остался ребенок после нее?
     - Не могу сказать. Возможно, конечно.
     - Понимаю,  что  возможно.  Но я спрашиваю - знаете вы или нет? - грубо
спросил Рагозин.
     - Не  знаю,  нет,  не  знаю,  -  ответил  Ознобишин,  настораживаясь  и
тонен