а, они отошли недалеко друг от друга,
утерлись  рукавами,  всхлипывая  и  дыша со свистом, распоясались, подтянули
штаны,   одернули   рубашки,   застегнули  пояса,  еще  раз  утерли  красные
поцарапанные  лица,  но  уже  не  рукавами,  а  ладонями,  и посмотрели - не
осталось ли кровавых следов. Но лица пострадали гораздо меньше книги.
     - Попало? - сказал рыжий.
     - Тебе еще не так попадет, постой! - отозвался беленький.
     Они  помолчали,  продолжая  приводить  себя  в порядок и оглядывая поле
брани.  Беленький  первый  поднял  с  пола  несколько  листов  и внимательно
посмотрел на страницы.
     - Вот тебе от Арсения Романыча теперь будет!
     - Это тебе будет. Ты зачем рвал у меня книжку?
     - А ты чего ее стащил с полки?
     - А  ты  зачем  ее  запрятал?  Сам  соврал, что не нашел, а сам нарочно
запрятал.
     - Я  ее  нашел,  я  первый  и должен был читать. Все равно потом бы дал
тебе.
     - А  чего  ты врал? Я по носу видел, что врешь, когда ты подлизывался к
Арсению Романычу.
     - Я не подлиза. Это ты подлиза.
     - Да,  как  бы не так! Каким голоском засюсюкал: "Арсений Романыч, если
мы  найдем  Конан-Дойля,  можно  нам взять?" А сам уж давно нашел и запрятал
нарочно черте куда, под географию!
     - А тебе чего надо в географии! Полез!
     - Чего надо! Я знал, куда запрячешь. У меня нос тонкий.
     - Тонкий! Вот я тебе расквашу, он будет толстый.
     - Расквась! - сказал рыжий и начал засучивать рукав.
     Но все обошлось. Постояв, он тоже поднял с пола листочек.
     - Пашка, у тебя какая страница? - спросил беленький немного погодя.
     - Семьдесят пятая. А у тебя?
     - Одиннадцатая и потом дальше, до шестнадцатой.
     - Давай разложим на постели, а потом как следует сложим.
     - Мы ее склеим. Я у дедушки возьму клейкой бумаги, у него есть.
     Присев   на  корточки,  они  стали  ползать,  вытаскивая  листы  из-под
кровати,  стола  и  кресла  и  передавая  друг другу. После драки они стояли
лицом  к  окнам,  да  были к тому же так поглощены своей ссорой, что ничего,
кроме  себя,  не  видали. Взявшись собирать книгу, они неминуемо должны были
подползти  к  Алеше:  некоторые  листочки  долетели до его ног. Он уже хотел
помочь  подбирать,  потому  что  страх  прошел и он очень был рад, что после
такого  отчаянного  сражения  не  оказалось даже тяжело раненных. Но сначала
надо  было  объявиться.  Он  решил  покашлять. И как раз в этот момент рыжий
распрямился,  оглядывая  комнату,  и  прямо  уперся своим желтым бесстрашным
взором в Алешу.
     - Это что? - спросил он. - Ты чей? Витя, смотри!
     Но  беленький  уже  подходил  и  глядел  на  Алешу  тоже  необыкновенно
бесстрашными и потому пугающими глазами.
     - Наверно  -  которые  приехали  к  Арсению  Романычу  из Петрограда, -
сказал он.
     - Ты из Петрограда? - спросил Пашка.
     - Да, - ответил Алеша и поперхнулся слюнкой.
     - Чего особенного нашел в тебе Арсений Романыч! - удивился Пашка.
     - Ты что же - все видел? - спросил Витя.
     - Да. Извините, - сказал Алеша, поклонившись.
     - Ничего. Мы не боимся, - сказал Пашка. - Как тебя зовут?
     - Меня Алешей.
     - Сколько тебе лет?
     - Семь-восьмой, - выговорил Алеша в одно слово.
     - Мы  саратовские,  вот  я  и  Витька,  а  нам  восемнадцать  лет. А ты
петроградский, а тебе всего семь.
     - Да, какой хитрый! Так не считают - двоих вместе! - посмелел Алеша.
     - Тебе  не  выгодно.  Трусишь,  что мы старше. Ну, выходи, козюлька, на
одну левую руку! Хочешь? - вызывающе сказал Пашка.
     - Нет,  не  хочу.  Мне  Ольга  Адамовна  запрещает  драться,  - упавшим
голосом признался Алеша.
     - Это кто?
     - Моя бонна.
     - Это что?
     - Гувернантка, - разъяснил Витя.
     - Ты  больше  слушайся  своей губернаторши, - сказал Пашка. - Этак тебе
все запретят, если слушаться будешь.
     - Ну, собирай листочки, Алеша, - приказал Витя.
     Алеша  мигом  опустился  на  колени и с восторгом полного избавления от
страха  начал  ползать.  Он  вскакивал,  подняв два-три листочка, отдавал их
мальчикам,  опять  становился  на  колени, опять вскакивал и так добрался до
той  комнаты,  откуда выскочили драчуны. Тут он увидел высокие длинные полки
с книгами, не в особенном порядке, но расставленные и не очень пыльные.
     - Библиотека! - сказал он, присев на пятки.
     - А ты знаешь? - спросил Пашка ревниво.
     - У моего папы тоже библиотека.
     - Такой, как у Арсения Романыча, нет ни у кого, - сказал Витя.
     - Мы  ее  скоро  городской  сделаем,  для  всех мальчиков и девчонок, -
сказал Пашка.
     - Так тебе Арсений Романыч и даст! - возразил Витя.
     - А  мы,  если  захотим,  отберем,  -  гордо объявил Пашка, - по новому
закону, - что хотят, отбирают!
     - Ну и дурак, - сказал Витя.
     - Сам дурак. Хочешь только все для себя. Жила!
     Они  оба  нахмурились,  вкладывая  листы в переплет книги. Через минуту
все было собрано, и Пашка сказал Вите:
     - Тебе дедушка велел домой идти.
     - Да, домой. А сам велел на базаре краску продать.
     - Какую?
     - Для яиц. Либо продать, либо обменять на яйца.
     Витя   достал   из   кармана  пакетики,  и  все  трое  мальчиков  стали
разглядывать  нарисованных  на  пакетиках  ярких зайцев, петухов и огромные,
размером больше зайцев и петухов, алые, лазоревые, лиловые яйца.
     - Больно  надо  теперь  твою  краску для яиц, - сказал пренебрежительно
Пашка, - когда пасха-то прошла.
     - Деревенские  что хочешь возьмут, - ответил Витя. - Им все надо. Я раз
вынес  на  базар резиночки для записных книжек. Знаешь? - кругленькие такие.
Деревенские все до одной похватали.
     - У тебя дома пасху справляли? - спросил Пашка.
     - Ага. А у тебя?
     - У нас мать при смерти. Спрашиваешь! - отвернулся Пашка.
     Витя   поднял  к  самому  носу  Алеши  книгу,  потряс  ею  внушительно,
проговорил с угрозой:
     - Об этом Арсению Романычу ни гугу! Смотри!
     Алеша покачал головой и солидно заложил руки за спину.
     Когда  приятели  двинулись  к двери, она раскрылась. Ольга Адамовна - в
своем  необыкновенном  сак-пальто  и  в  шляпке-наколочке,  - остановившись,
приложила руку к сердцу. Длинный подбородок ее странно шевелился.
     - Алеша,  как мог ты сюда попасть... с этими мальчиками?! Вы кто такие,
мальчики? Вы здесь живете?
     - Мы  ходим  к  Арсению  Романычу,  -  сказал  Витя,  осматривая  Ольгу
Адамовну, как хозяин.
     - Это твоя? - нелюдимо спросил Пашка у Алеши.
     - Мы  познакомились,  -  сказал  Алеша, примирительно обращаясь к Ольге
Адамовне.
     - Надо  было  ждать,  когда  вас  познакомят  старшие,  - заявила Ольга
Адамовна.  -  Что с твоими коленками, Алеша! Идем, я почищу, умою тебя, и мы
должны гулять. До свидания, мальчики.
     Она взяла Алешу за ручку.
     Пашка дернул им вослед головой и понимающе мигнул Вите:
     - Айда на базар!
     В  коридоре  Ольга Адамовна встретила Анастасию Германовну, таинственно
притронулась к ее локтю и прошептала:
     - Сюда ходят такие плохие мальчики! Боже мой! Мы попали в плохой дом!
     - Не  пугайтесь, милая Ольга Адамовна, - легко дохнула на нее Анастасия
Германовна.  - Не плохой, а очень смешной дом! Ни одной целой вещи. Какие-то
инвалиды. Дом смешных инвалидов!
     Она  мягко,  на  свой беззвучный лад, засмеялась и вдруг, в неожиданном
порыве, больно прижала голову Алеши к себе под сердце.


5

     Меркурий  Авдеевич Мешков поднялся рано. Он никогда не был лежебокой, а
последний  год совсем потерял сон, начинал утро с зарей. Это был уединенный,
словно  монастырский  час. Из смежной комнаты тихо слышалось дыхание дочери.
Внук  Виктор  иногда  стукал  во  сне  то  коленкой,  то  локтем об стену, -
забияка,  и сны-то у него петушиные! В отца, что ли, - Виктора Семеныча? Тот
по  сей  день хорохорится. Уж, кажется, подрезали крылышки и хвост выщипали,
от  гнезда  ни  пушинки, ни прутика не оставили, надо бы стихнуть - так нет!
Все  чего-то  прикидывает  да  сулит:  "Погодите, папаша, погодите!" - "Чего
годить,  неугомона? - спрашивает Меркурий Авдеевич. - Полтора кромешных года
годим,  а  только  ближе к смерти. Вон моя Валерия-то Ивановна не дождалась,
опочила".  -  "Все  равно,  -  возражает Виктор Семенович, - возвышен ли ты,
унижен  ли  -  все  равно  с  каждым  днем ближе к смерти, это верно. Но это
зависит  от строгости матери-природы. От человека зависит другое. Настоящему
человеку  дан  ум.  Уму назначено создать устройство жизни". - "Вишь, как он
ловко  все  устроил,  твой  ум-то!" - торжествует Меркурий Авдеевич. "Это не
мой  ум,  -  опять  возражает  Виктор  Семенович, - это ихний ум. А у них ум
простой.   Они   думают  силой  взять.  Двадцатый  уж  век  такой,  что  без
образованности  сила  ни  к чему, разве во вред. Возьмите, папаша, меня. Ну,
какой  я им сотрудник? Смеху подобно! А они меня в исполком позвали. Почему?
Потому  что  выше  меня по образованности автомобилиста-механика нет во всем
городе.  Колесить  на  машине  полный  идиот  может.  Но  содержать машину -
попробуй  без  образования!  Ломать  -  они без нас! А починять - они к нам!
Образование  их  защемит,  папаша,  погодите!"  -  "Я  для себя все решил, -
отвечает  Меркурий  Авдеевич,  - годить нечего. Да и что ты заладил: папаша,
папаша!  Три  года  скоро,  как  я твоего сына ращу, и Лиза мне уже твое имя
вспоминать  запретила.  Вот  как  у нас! А ты все - папаша!" - "Вы дед моему
сыну,  отец  моей  жене.  Что  же  вы  пренебрегаете?  -  упрямствует Виктор
Семенович.  -  Все  восстановится,  и Лизу с сыном вернут мне по закону. Так
что  вы  -  и бывший мой папаша, и будущий. По гроб доски не отвертитесь!" -
"Нет,  -  не  соглашался  Меркурий  Авдеевич,  -  Лиза  к  тебе не вернется,
напрасно  себя  утешаешь,  это,  брат,  мираж-фиксаж.  Лиза  на вкус свободы
отведала".  -  "Что  ж  свобода?  -  не  смущался Виктор Семенович. - Пускай
неволя,  лишь  бы  хлеба  вволю.  А  хлеб  ко мне скорей придет, чем к Лизе.
Свобода!  Я бы тоже за свободой вприпрыжку побежал, да живот не пускает. Вот
я  и  катаю  на  "бенце"  богом  данных властей". - "Богом данных! - укоряет
Меркурий  Авдеевич.  -  Бесстыдник!" - "А как же иначе, папаша? - удивляется
Виктор  Семенович. - У них стыда нет, а у меня должен быть? Этак я никогда с
ними  общего  языка  не  найду!" - "Что же ты им бражку варить помогаешь?" -
уже  ярится  Меркурий  Авдеевич  и  вещим  голосом,  будто  желая образумить
заблудшего,  повторяет  не гаснущее в памяти пророчество Даниила: нечестивые
будут  поступать  нечестиво,  и  не  уразумеет  сего  никто из нечестивых, а
мудрые уразумеют...
     Внук  Виктор  опять стукнул в стенку, и Мешков подумал: нет, не в мать,
не  в  мать!  У  Лизы  душа  -  в  незабвенную  покойницу  Валерию Ивановну:
удивленная  жизнью  душа. Вот только упряма сделалась. Откуда бы? Не от меня
же?..
     Он  считал,  что свой грех упрямства давно в себе преодолел, особенно с
того   момента,  когда  положил  уйти  из  мира,  приняв  все  в  мире,  как
показанное,  как  премудрость  кары  божией и сбывание пророчеств. Он решил,
что  покорствует  происходящему  по  зову сердца своего. Но он хорошо видел,
что  не  покорствовать  нельзя:  если  не  дашь  -  возьмут, если спрячешь -
найдут,  если  не  поклонишься - сшибут шапку, да заодно, может, и голову. А
когда  убедишь  себя,  что  покорствуешь  по  воле  своей и во имя душевного
спасения,  то  и  впрямь  как будто смиришься и хоть часок - вот такой часок
после  зорьки - проведешь в преклоненном растворении чувств. Злые люди в это
время уже не придут - светло, а добрым людям приходить рано.
     Безропотно  покачиваются  на  улице  в  палисаднике  тонкие  ветви ивы,
вздохи  ветра  касаются  их деликатно, листва серебристо-молочна, нежна, как
свет  опала.  Дерево  посажено  самим  Меркурием  Авдеевичем, поливал он его
вместе  с Валерией Ивановной, и - гляди-ка! - вон как разрослось, и сколько,
значит,  ушло  времени - не счесть и не понять! Да сказать правду - ушло все
время,  все  время  Меркурия  Авдеевича,  осталась  одна оболочка. На что ни
взглянешь  -  все  напоминает  Валерию  Ивановну.  Кажется,  она занимала не
великое  место  во многосуетном повседневье Мешкова, а умерла - словно взяла
с  собой  все.  Не  умерла,  нет.  Меркурий  Авдеевич  называл  ее  смерть -
успением,  мирной  кончиной, говорил, что душа ее отлетела, вознеслась вот с
таким  деликатным  вздохом утреннего ветерка. Смертью своей она даже мужа не
обеспокоила,  а так же, как жила, никогда не утруждая, так и отошла - уснула
с  вечера  и  не  проснулась. Поутру Меркурий Авдеевич подошел к ее постели,
нагнулся,  да  так и пал лицом на холодное и уже твердое лицо жены. Было это
год  назад,  и  с  тех  пор,  проверяя  в  воспоминаниях прожитое с Валерией
Ивановной,  он  не  отыскивал  -  в  чем  бы  повиниться  перед  нею  за всю
супружескую  жизнь, кроме, пожалуй, самых последних месяцев. В эти последние
месяцы  существования  Валерии Ивановны он угнетал ее своим сумасбродным, до
навязчивости  выросшим  желанием  упразднить  в  доме  всякий  след красоты,
всякий  уют,  даже  всякое  удобство.  Что  это  было!  Вот  висит на гвозде
картинка.  Меркурий Авдеевич косится, косится на нее, ходит, ходит из угла в
угол,  подпрыгивая по-своему на носочках, потом вдруг остановится, стащит со
стены  картинку,  выставит  ее  из  рамы  и  наколет  на  гвоздь  как-нибудь
покривее,  да  еще  тыльной  стороной  наружу,  а  раму  -  пойдет на чердак
закинет.  "За что ты ее, сколько лет мы ею любовались, чем она провинилась?"
-   взмолится   Валерия  Ивановна.  "Успокойся,  мать,  -  ответит  Меркурий
Авдеевич,  -  нам  с  тобой хуже - им лучше!" - "Да ведь они же не видят!" -
воскликнет  она.  "А вот придут - пускай увидят!" - скажет он. Либо отвинтит
от  кроватей  никелированные  шишечки  и  засунет  их  куда-нибудь  в ящик с
гвоздями.  А  то  повернет  буфет  лицом  к  стене, так что к нему и подойти
неладно,  да  еще прикажет, чтобы паутину не обтирали, а так бы и оставили -
в  пыли  и  в  засохших  мухах.  И  опять один ответ: они хотят безобразия -
пускай   любуются  безобразием!  Цветы  он  засушил,  горшки  из-под  цветов
выкинул,  вместо  скатерти  велел  накрывать  стол  клеенкой и все ждал, что
кто-то  непременно  к  нему явится и непременно изумится, как он худо живет,
удостоверится,  что  у него в доме столь же мерзко, сколь мерзко должно быть
у  того,  кто  явится,  и, значит, как раз так, как требуется временем. Но к
нему  никто  не  являлся. Этой смутной манией он доводил Валерию Ивановну до
горючих  слез.  Однако теперь, но здравом рассуждении, он все-таки склонялся
к  тому,  что был прав и, стало быть, неповинен перед памятью покойницы. Ибо
только  Валерия  Ивановна  скончалась,  как  к  нему  действительно  явились
осматривать  дом,  и  двор, и флигели, и затем вскоре муниципализировали все
владение,  предоставив  ему  с  Лизой  и внуком две комнаты. Он жил теперь в
бывшем  своем  доме  на  положении не квартиранта даже, а комнатного жильца,
как   жили   вселенные   в   другие   комнаты  старик  из  цеховых  да  трое
студентов-медиков.  Он жил в чужом доме, в доме, который принадлежал им, и к
ним  он  причислял  и старика, и студентов, правда, тоже не владевших домом,
но  расположившихся  не хуже иного владельца - легко, привольно, беззаботно.
Посмотрела  бы  покойница  Валерия  Ивановна: прав был Меркурий Авдеевич или
нет?  Даже  кровать,  на  которой  она  скончалась,  нынче  стала достоянием
новоявленного  хозяина,  -  на  ней почивал жилец-старик. Добро хоть шишечки
Меркурий  Авдеевич  вовремя  отвинтил  да  выкинул! Не то цеховому жилось бы
совсем по-вельможьи...
     В  утренний этот серебристо-опаловый час спал весь дом, весь бывший дом
Мешкова  -  жиличка  Лиза  с  жильцом-сыном,  жилец-старик, жильцы-студенты.
Бодрствовал   один   жилец   Меркурий   Авдеевич.  И,  перебрав  в  уме  все
совершившееся,  призвав  разум и сердце к смирению, Меркурий Авдеевич достал
с  этажерки  книгу,  тетрадку,  присел  к  столу,  обмакнул  перо в пузырек,
выговорил с неслышным воздыханием:
     - Бодрствуйте, се гряду скоро!
     Библиотека  его  разорилась: афонские душеспасительные книжечки, вплоть
до  затворника  Феофана, он распродал и роздал, а возлюбленную драгоценность
-  жития  святых,  Четьи-Минеи  тож  - преподнес недавнему своему знакомому,
викарному  епископу,  доживавшему  дни в скиту за Монастырской слободкой. Но
все-таки  немногие  книги  он  сохранил,  рассовав  их  по  углам,  испачкав
нарочно, измяв и оторвав обложки, дабы придать им вид крайней никчемности.
     Книга,  которую он сейчас усердно штудировал, была самому ему несколько
странной,  как  бы  соблазнительной, потому что принадлежала перу нерусского
сочинителя,  некоему  совершенно  неведомому и оттого загадочному отставному
полковнику   Ван-Бейнингену   -   то   ли  фламандцу,  то  ли  голландцу  по
происхождению.  Но,  несмотря на чужеземность источника, он убеждал Меркурия
Авдеевича  не  только тем, что был дозволен цензурою еще в роковой девятьсот
пятый  год  (понимала  же  цензура, что делала), но и неоспоримым родством с
тем  духом  православия,  который, повергая Мешкова в умиление, питал его ум
пищею   наидуховнейшей.   Он  выписывал  в  тетрадь  хронологию,  начиная  с
сотворения  человека - Адама и Евы - в 4152 году, и сопоставлял даты, вослед
отставному  полковнику,  с текстом библейских книг. Разительно волновали его
исторические  имена,  вроде  Ассархаддона, царя ассирийского и вавилонского,
или  Феглафеласара.  Иные  записи  были  кратки: "753. Основание Рима". Иные
неожиданно  подробны:  "713.  Сеннахерим в Иудее взял в течение трех лет все
укрепленные  города. Езекия дал 300 талантов серебром (тут Меркурий Авдеевич
сначала  описался,  поставив  "рублей" вместо "талантов", но вовремя заметил
ошибку  и  ухмыльнулся  в  том  смысле,  что, мол, на триста рублей много не
сделаешь,  нынче  вон  ржаная  мука стала триста рублей! - и подчистил рубли
ножичком,  и  продолжал  выписывать) и 30 талантов золотом за обещанный мир.
Но  так  как он имел намерение сделать нашествие на Египет и боялся оставить
в  тылу  у  себя непобежденного врага, то обложил Иерусалим. Езекия и пророк
Исайя  молят  бога  о  защите, и в одну ночь умерло в ассирийском лагере 185
000  воинов  и  Сеннахерим  отступил  в Ниневию, где был убит двумя старшими
своими   сыновьями,   а   младший   сын  Ассархаддон  вступил  на  престол".
Пространных  выписей становилось в тетради тем больше, чем ближе подвигалась
история  к  новейшим  периодам.  Ассирийцев и вавилонян сменяли персы, готы,
неслыханные  маркоманны  и  алеманны,  за  ними являлись из приволья ковылей
гунны,   потом   возникали   воинственно  звучно,  как  тимпаны  и  литавры,
лангобарды,  учреждая, с помощью своих царей Альбоина и Клефа, некий седьмой
образ  правления,  в  подтверждение  сокровенных  предвидений и по выкладкам
отставного  полковника.  Дело  развивалось  все опаснее, история не дремала:
"Альбоин  и  Клеф,  цари  лангобардские,  были  умерщвлены Розамундою, женою
Альбоина,  дочерью  побежденного и убитого им царя гепидов (гепиды - вон еще
какая  подвизалась  разновидность!).  Этим Розамунда отомстила за нанесенную
ей  обиду, - Альбоин заставил ее на пиру пить из черепа ее убитого отца. Это
время  бессилия  продолжалось  до 585 года". Бессилие, бессилие, - рассуждал
Меркурий  Авдеевич, старательно проставляя даты, - а гляди - папа Григорий I
уже  образовал  три  новых  царства:  Баварское,  Аварское и Славянское, или
Чехское,  так что опять имелось в пределах Рима десять государств. (Вот оно:
десять  государств!)  А  там пошло: Магомет победил корейшитов и заставил их
принять  новую,  им  самим  придуманную  веру,  которая, по его словам, была
внушена  ему архангелом Гавриилом. Там Омар взял Иерусалим. Там папа Виталий
издал  буллу, запрещающую лицам не духовно