ики с пулеметами, прошел церемониальным маршем пеший отряд казаков.
     Мамонтов  принимал парад на коне. Он сидел, нахлобучив на глаза фуражку
с  красным  околышем,  в  синей шинели и огромных черных рукавицах, расшитых
золотом  по тыльной стороне. Он держал поводья так, чтобы шитье рукавиц всем
было  видно.  Он  подчас  взглядывал  свысока на толпу, резко отворачивался,
приподнимался  в  стременах  и  черным  кулаком недовольно всталкивал кверху
усы: толпа не проявляла восхищения.
     Таким  воочию  увидел  козловский обитатель набег мамонтовцев на родной
город  и только из этого личного видения и знания мог тогда исходить в своем
понимании события...
     Если   рассмотреть   набег   Мамонтова  на  основе  знаний  о  событии,
накопленных  после  того,  как  оно  совершилось,  то значение набега в ходе
гражданской войны проглянет яснее.
     Уходя  из  Козлова,  Мамонтов  отстоял на площади молебен с колокольным
звоном  и заявил обступившим его после богослужения облаченным в ризы попам,
что сейчас он идет на Москву - "спасать столицу от красной заразы".
     Движение,  взятое  корпусом  после  захвата  Козлова,  давало основание
допустить,  что  если  Мамонтов и не мог отважиться на бессмысленную попытку
рейда  на  Москву, то намерение попугать таким рейдом у него, конечно, было.
Корпус  пошел  в  район  Раненбурга,  к  дорогам, указывавшим направление на
Павелец и Тулу.
     Мамонтов  пугнул  рейдом  на  Москву  вполне  сознательно. Он не только
хвастал,  но  и  хитрил. Он хорошо знал свои преимущества. Они заключались в
коннице,  способной  к самым внезапным изменениям направлений и - значит - в
том,  что  корпус  имел  возможность  произвольно избирать в жертву наименее
защищенные   города   с   малочисленными,  слабо  вооруженными  гарнизонами,
предназначенными  для местной охраны. Безнаказанно углублять свое движение к
центру  Мамонтову мешали два фактора: время, с течением которого должна была
улучшиться  организация  обороны против налетчиков, и массовость рабочих сил
примосковных  промышленных  районов,  с  красным  арсеналом  пролетариата во
главе  -  Тулой.  Мамонтов  заранее  знал  о ближайшей неизбежности поворота
назад  к  югу,  на  соединение  с  белым  фронтом.  Тем  более ему надо было
демонстрировать  движение  на  север,  к  центру,  чтобы затруднить разгадку
своей  тактики  и  ослабить  сопротивление  там,  куда он в действительности
метил проникнуть.
     Свое   демонстративное   движение  к  северо-западу  он  быстро  сменил
поворотом  на  юго-запад.  После Раненбурга был совершен набег на Лебедянь и
на  Елец.  Затем  направление  рейда было резко изменено на юго-восточное, и
мамонтовцы покатились через Задонск большим трактом на Воронеж.
     Сопротивление  советских городов на пути рейда донцов не ослаблялось, а
возрастало.  Самое  беспомощное  в  начале  рейда,  при захвате Тамбова, оно
оказалось  настолько  внушительным  к  концу,  что  мамонтовцы  уже не могли
полностью  овладеть  Воронежем,  продержались  в  городе  лишь одни сутки и,
потерпев  поражение,  отступили.  Боями у Воронежа закончился последний этап
рейда.  Мамонтов  повел  корпус  назад, и этим исчерпались бы результаты его
рейда,  если  бы  Деникин  не  выдвинул,  специально  для содействия донцам,
третий  конный  корпус чернознаменного генерал-лейтенанта Шкуро, который две
недели спустя и ворвался в Воронеж доделывать то, что не удалось Мамонтову.
     Почему  одни  города  оказывали  сопротивление мамонтовцам, другие были
сданы без боя?
     Первоначальный  успех Мамонтова основан не на одной внезапности налета.
Ему способствовала измена.
     Командование  Южного  фронта почти игнорировало существовавшее указание
-  создать надежные укрепленные районы в стратегически важных пунктах своего
тыла.  Оборона  Тамбова, Ельца была совсем не налажена. Действовала разведка
белых.  Ей  было  известно,  что,  например,  в военных частях и учреждениях
Тамбова деникинцы встретят необходимых им предателей.
     Когда  курсанты  пехотной  школы  взялись  поутру отстаивать тамбовский
вокзал,  казаки  кричали  им  с уверенностью: "Все равно вам нечем стрелять!
Сдавайтесь!"  Они  были правы: еще ночью бывшие офицеры сняли с орудий замки
и  во  главе  с  командиром  дивизиона ушли к мамонтовцам. Оперативная часть
укрепленного  района  была  вверена  командиру Отдельной стрелковой бригады,
который  немедленно  перебежал на сторону белых. Начальник броневого отряда,
вместо  того чтобы искать встречи с противником, обстреливал город под видом
наведения  порядка.  Сам  комендант  района  пустил  панический слух, что на
Тамбов  идут  двадцать  полков белых, тогда как в действительности к Тамбову
подступали  две  с  половиной тысячи сабель, то есть всего три полка. Однако
город был сдан без боя.
     Лебедянь  узнала  о  захвате Тамбова лишь на третий день, и так же, как
Козлов,  -  по  смутным  слухам. Город сделал попытку обороняться. Ему помог
Раненбург  пешими  и  конными  отрядами.  Однако  все  эти  попытки  обороны
предпринимались   местными   силами  без  содействия  штаба  Южного  фронта,
покинувшего  Козлов, едва возникла для города угроза. Тамбовские организации
впоследствии   откровенно   заявили,   что   "многие  разумные  распоряжения
укрепленного  района  наталкивались  на невероятное сопротивление со стороны
командования Южного фронта".
     Измена  была  прощупана, подготовлена белыми и сослужила им пользу. Они
опирались  на  нее,  как на подсобную силу, действовавшую против Советов и в
поддержку успеха Мамонтова.
     Но  с  течением  времени  действие  основных  преимуществ мамонтовского
маневра  уменьшалось.  Ослаблялся фактор внезапности: близлежащие города уже
энергично   готовились   к   возможной  встрече  с  казаками.  Увеличивалась
бдительность местных властей против вероятных измен.
     Кроме  того,  начинали  действовать  иные  факторы, служившие на пользу
советской обороне и во вред мамонтовцам.
     Первым  из этих факторов было разложение среди частей донского корпуса,
наступившее  быстро и возраставшее непрестанно. Погромы и грабежи разнуздали
мамонтовцев  настолько,  что казаки перестали внимать приказам Мамонтова уже
в  Козлове,  где  за  его  подписью  был  издан  бесплодный  запрет  грабить
население.  Считать  этот запрет лишь выражением лицемерия Мамонтова нельзя:
он  сам грабил, но в то же время видел, что его войско предпочитает рвению в
боях  старательность  в  поживе.  Дивизии  шали  с собой обозы награбленного
добра,  занимавшие  на дорогах больше места, чем воинский состав. Разложение
круто понизило боеспособность всего корпуса.
     Другой  фактор,  препятствовавший  развитию успеха мамонтовцев, состоял
во  враждебности  советского  населения.  Расчет  на сочувствие крестьянства
принес   Мамонтову   разочарование.   Крестьяне  не  поддержали  казаков,  а
истязания    и   грабежи   сильнее   восстановили   деревню   против   целей
контрреволюции.
     Результат  изменившейся  обстановки сказался при повороте мамонтовского
рейда на юг.
     Средняя    колонна   Мамонтова   натолкнулась   на   первое   серьезное
сопротивление  у  Задонска.  Городу  удалось  провести  мобилизацию, набрать
отряды  и  развернуть  их  в полк численностью больше полутора тысяч штыков.
Штаб  Воронежского  укрепленного района, проявивший решимость в подготовке к
обороне   и   находчивость   в  оперативном  руководстве,  помогал  созданию
Задонского  полка.  Отдельные  роты этого полка показали героическое желание
сражаться  до  последней  капли  крови.  Но  защитники города повели тактику
полевой  войны, требующей резервов и достаточных огневых средств. У задонцев
было  всего  восемь  пулеметов  и не оставалось никаких запасных сил в своем
тылу.  Их разжиженные на большом пространстве цепи не могли не оставить поле
боя  за  казаками. Тактики уличной борьбы, которая была бы уместнее, Задонск
не применил.
     Воронеж  своей  искусной  подготовкой  к  самозащите  достиг  того, что
встретил  мамонтовцев  морально и качественно превосходящими силами. Бой под
Воронежем  длился  четверо  суток и, несмотря на все усилия белых, принес им
только  кратковременный  захват  отдельных  частей  города,  откуда они были
выбиты  уличными  боями,  и  ускорил  отступление  корпуса  к  линии  Южного
фронта...
     Чтобы  затушевать  свою  ответственность  за  результаты  мамонтовского
прорыва  в  тыл  Красной  Армии,  виновники  создавшегося положения из числа
руководителей   штаба   Южного   фронта  и  Революционного  Военного  совета
Республики   старались  представить  дело,  как  "призрачную  удачу"  белых.
Разумеется,   ничего  призрачного  не  было  в  огромном  уроне,  понесенном
населением  более  десяти городов, подвергшихся набегу, в страданиях женщин,
детей,  в  разрушениях  дорог,  станций,  в  разгроме складов, в уничтожении
советских  хозяйств. Не исчерпались потери народа и Красной Армии множеством
погибших   в   боях   с   мамонтовцами.   И   желание   уменьшить   значение
истребительного  рейда  Мамонтова  могло  диктоваться  единственно  нечистой
совестью  тех,  кто  сыграл  роль  пособников  Деникина  в его борьбе против
Советов.
     В   то  же  время  возвеличивать  значение  набега  могли  только  сами
мамонтовцы, при готовности белых и зарубежных газет создать им ореол.
     Рейд   Мамонтова  белые  считали  одной  из  крупнейших  стратегических
операций.  Какую,  однако,  жатву  снял  Деникин  в  результате  этой  своей
стратегии?  Мамонтовский  набег  восстановил  против  белых  народные  массы
близлежащих  к  фронту  губерний. Он ускорил дальнейшее формирование красной
конницы,   и   ее  буденновский  корпус  (к  этому  времени  уже  с  успехом
действовавший  против  белой кавалерии юго-западнее Саратова) вскоре вырос в
Первую  Конную  армию. Он, наконец, способствовал обнаружению самых уязвимых
звеньев  в  командовании  Южного  фронта,  а  это  помогало  выработке плана
военных действий, решивших исход борьбы с Деникиным.
     Таков   был  действительный  политический  и  военный  результат  рейда
Мамонтова.   Набег   был   показателем   самой  слабой  стороны  деникинской
стратегии:  ее  политической  необоснованности.  Он был проявлением существа
деникинской  тактики,  определенного  в июльском письме Ленина как авантюра.
Он  был  именно  "отчаянным  предприятием,  в  целях  сеяния паники, в целях
разрушения ради разрушения".
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Согласившись   принять   участие  в  депутации  к  Мамонтову,  Пастухов
чувствовал  себя неуверенно: шаг был политический, а он сторонился политики,
считая  ее  виновницей  человеческих  несчастий.  Но,  во-первых,  этот  шаг
поддерживала  Ася,  во-вторых,  уже  некогда было раздумывать. Он только что
оделся  в  лучший костюм и приготовил любимое пальтецо с белой искоркой, как
за ним пришли: генерал назначил депутации пожаловать немедленно.
     Ася    поцеловала   Александра   Владимировича   и,   целуя,   меленько
перекрестила его в пояс, чтобы он не заметил.
     Мамонтов  со  штабом  корпуса  стоял  в  единственной большой гостинице
города,  на  главной  улице,  -  в  Гранд-отеле,  под охраной конных и пеших
донцов.  Двое  хорунжих  встретили депутацию при входе и высказали сомнение,
что  генерал  пожелает  видеть  столь  большое  число  просителей  -  группа
состояла  из  восьми  человек.  Но  никто  из  депутатов,  дойдя  до  порога
спервоначала  пугавшей цели, не захотел воспользоваться отступлением, словно
жалея,   что  затраченные  на  мобилизацию  духа  усилия  пропадут  впустую.
Особенно    переполошилась   светлая   личность,   приходившая   уговаривать
Пастухова.
     - Помилуйте!  Извольте  прочитать  состав.  Представители исключительно
благонамеренных слоев горожан. Менее этого числа прямо-таки невозможно!
     Пастухов  перезнакомился  со  всеми  и  стал  рядом с главой депутации,
который   понравился   ему,   -  тяжеловесный  мужчина  с  голубыми,  словно
извиняющимися  глазами.  Он  очень волновался и все почесывал в седой бороде
и,  спохватившись,  разглаживал  ее,  пока дожидались пропуска во внутренние
комнаты штаба.
     Наконец  депутацию  провели  наверх  к  полковнику  - личному адъютанту
командующего.  Он  просмотрел  список  явившихся,  спросил - кто возглавляет
господ, и потом, поразмыслив, - кто господин Пастухов?
     Александр  Владимирович  выставил  одну  ногу  вперед,  слегка наклонил
голову.  Полковник  остановил  на  нем долгий взор, еще поразмыслил и, звеня
длинными   звонкими   шпорами,  подгарцовывая,  вышел  в  соседнюю  комнату.
Возвратившись,  он оставил дверь открытой, сказал - "командующий приглашает"
- и пропустил мимо себя всех восьмерых поодиночке.
     Мамонтов  сидел  за  столом,  наклонив  голову  над бумагами. Виден был
ровный  ежик  его  волос и растопыренные, огромные усы, похожие на лопнувшие
еловые шишки.
     За  спиной его, поодаль стола, высился молодой казак, державший руку на
серебряном   эфесе  шашки.  Двое  других  казаков  стали  позади  депутации,
которая,  разогнутой  подковой, выстроилась в корректном отдалении от стола.
С момента как она вошла в здание, ей никто не предложил сесть.
     Уже  давно  все  разместились и окаменели, а Мамонтов продолжал читать.
Вдруг  он  поднял  голову  и  жикнул  отточенным  взглядом  из конца в конец
подковы, точно проверяя правильность строя.
     - С кем имею удовольствие? - спросил он, не вставая.
     - Господин  генерал!  -  начал  глава  депутации,  набрав  полную грудь
воздуха и чуть выходя из фронта, но Мамонтов перебил:
     - Вы кем были до революции?
     - Статским советником.
     - Так вы должны знать, что ко мне обращаются как к превосходительству.
     Захватывая  в щепоть сначала один, потом другой ус, он жестко прокрутил
их  вправо  и  влево  (отчего они только больше растопырились) и обратился к
полковнику:
     - Поименный перечень, чтобы я знал.
     - Список представлен, - сказал полковник, отделяясь от двери.
     - Позвольте сюда.
     Полковник  подвинул  на  столе  лист  бумаги.  Мамонтов нагнул голову и
спросил таким тоном, будто в комнате никого, кроме него, не было:
     - Кто же эти, однако?
     - Самая   разнообразная  публика,  -  сказал  полковник,  -  вплоть  до
красных.
     Мамонтов отбросил бумагу.
     - Более чем великолепно! Ко мне?! Большевицкая депутация?!
     - Вот,  в  числе  прочих,  господин  Пастухов.  Он  - красный, - не без
удовольствия сказал полковник.
     - Который?  Который  Пастухов?  -  крикнул  Мамонтов, опять прошлифовав
весь фронт острым взглядом.
     - Пастухов  - я. Но господин полковник принимает меня за кого-то еще, -
не   двигаясь   и   стараясь   говорить   убедительно,  отозвался  Александр
Владимирович.
     - Тут написано - литератор. Это про вас? - спросил полковник.
     - Я - петербургский драматург. Театральный автор.
     - Так  чего  же  отказываться?  Я  своими  глазами читал в большевицкой
газете, что вы из саратовского подполья, - сказал полковник.
     - Это  недоразумение,  если не клевета, - выговорил Пастухов, чувствуя,
как коснеет язык.
     - У   меня   нет  времени  разбирать  недоразумения!  -  снова  крикнул
Мамонтов. - На замок! Смеет ко мне являться! Интеллигент... с-сукин сын!
     Пастухова  кто-то потянул за пальтецо, которое он держал через руку. Он
оглянулся.  Казак  тяжело  взял его под локоть. Пастухов отстранился и хотел
что-то сказать. Но его уже выводили.
     Он  еще  уловил  и  будто  узнал проникновенный голос светлой личности:
"...ваше      превосходительство...      купечество...      чиновничество...
духовенство..."    -    и    потом    ясно    расслышал   окрик   Мамонтова:
"обольшевичились!"
     Затем  все восприятия его странно изменились: как во сне, они приобрели
вязкую   слитность,  но  в  этой  слитности  вспыхивали  разрозненные  куски
слепящего озаренья.
     Он  увидел  скуластого  казака, вертевшего в бронзовых пальцах бумажку.
Эта  бумажка  имела  роковое  отношение  к Пастухову, но что было написано в
ней,  он отчетливо не знал. Казак кого-то спросил: "Эсер, что ль, шляпа-то?"
Потом  хорунжий  с чернявым чубиком, щелкая хлыстом по голенищу, обратился к
офицеру  в  уланской  форме:  "А  через улицу дом, там что было?" - "Женская
гимназия".  -  "Эх,  черт,  - сказал чернявый, - было время! Гимназисточки!"
Почти  тотчас  Александр  Владимирович возник сам перед собой в виде второго
лица,  бывшего  тоже  Пастуховым, но совершенно отдельного от него. Лицо шло
по  мостовой  между двух верховых казаков, несло через руку пальтецо в белую
искорку  и  осматривало  улицу. По этой длинной Московской улице Пастухов не
раз  прогуливался  до  поворота  к  вокзалу и теперь узнавал ее, но она была
тоже  какой-то  второй Московской улицей, по которой вели второго Пастухова.
Навстречу  рысью  близилась  казачья  сотня  с песней, и, едва поравнялась с
Пастуховым,   один  казак,  по-джигитски  перегнувшись  в  седле,  свистнул.
Нечеловеческой  силы  свист резанул Пастухова до боли, и ему показалось, что
его  ударили  по  голове  нагайкой, и ощущение было настолько резким, что он
схватился  за  затылок.  И  вдруг  он  увидел  плоский  фасад с безнадежными
оконцами  по  линейке  и  вспомнил, что на повороте к вокзалу стоял острог с
проржавленной  вывеской под крышей - "Тюремный замок". Воспоминание возникло
потому,  что  Пастухов  изумился  вывеске,  прочитав  впервые  неживое слово
"замок",  однако  тот  отдельный  от  него  Пастухов,  что сейчас подходил к
воротам  "замка",  вспомнил  слово  не  только без удивления, но с уверенным
сознанием, что происшедшее должно было закончиться непременно "замком".
     Цельное  чувство действительности вернулось к Александру Владимировичу,
когда  его  втиснули  в камеру. Его именно втиснули, а не ввели, не ввергли,
не  втолкнули, не бросили. Он ощутил себя в массе тел и тотчас закашлялся от
удушающего  запаха.  Нет,  это  был  не  запах  (сразу  решил  он), это были
наружные  условия,  в  которых  человеческое обоняние должно быть совершенно
исключено.   Действие   наружных   условий  было  таково,  что  у  Пастухова
переменился  цвет  кожи  -  он  заметил  это  по  рукам,  поднося их ко рту.
Наружные условия действовали на пигментацию - человек земленел от удушья.
     В  этот  миг  он  отчетливо  подумал  об  Асе, об Алеше, и только тут в
полноте  понял,  что с ним случилось. Он понял, что ни Ася, ни Алеша никогда
больше  его  не  увидят,  потому  что  он  погиб.  Он понял это и, наверное,
застонал,  так как кто-то рядом с ним издевательски вопросил: "Не любишь?" -
и  нагло  засмеялся.  Он  ничего  не сказал в ответ, предвидя более жестокую
пробу терпения, его ожидавшую.
     Как   всюду,   где   бы  ни  обретались  люди,  образуется  зависимость
отношений,   вытекающая  из  силы  одних  и  слабости  других,  так  в  этой
тлетворной   свалке   тел,   невозможной  для  человеческого  существования,
установился  порядок,  подмеченный  Пастуховым,  как только кровь его начала
приноравливаться  к  новым  условиям  дыхания. Людей оказалось не так много,
как  думал сначала Пастухов, или - вернее - камера могла вместить их меньше,
чем  то  множество,  каким  представилась  ему  масса,  когда  он  был в нее
втиснут.  Позже  он  сосчитал,  что  был  сорок восьмым человеком в камере с
двенадцатью  нарами  в  два  этажа.  Здесь  находились тюремные завсегдатаи,
выпущенные  в  первый  день  набега  мамонтовцами  и затем снова посаженные;
почтенные  старцы  и  робкие  юноши  с невинными глазами; рабочие и служилые
люди.  Одна  часть  толпой стояла возле двери, другая сидела на полу, третья
занимала  нары.  По  истечении  некоторого срока лежавшие освобождали нары и
становились  в  толпу, сидевшие на полу лезли на их место, а на пол садилась
часть  людей  из  тех,  которые  стояли.  В  этом  круговращении