устои  семейной  жизни,  и - слава богу - Мешков еще не
выпустил кормила!
     - Спасти  может  одно  послушание,  ничего больше. Как я тебя растил? В
беспрекословии.  Кабы  ты  с  отцом  пререкалась,  ничего  бы в жизни, кроме
несчастья,  не  увидела.  А  что  такое  послушание? Как понимает послушание
церковь?  Один  святой отец, желая испытать послушника, повелел ему посадить
в  землю,  на  высокой  горе, кол и ежедневно поливать тот кол, принося воду
из-под  горы. И послушник исполнял приказание, не прекословя и так смиренно,
что  даже  на ум ему не пришло, что он совершает бессмысленное дело, поливая
простой  кол.  И  по смирению его была ему награда: через пять лет поливания
кол  пустил  корень  и  дал  ростки... Разумеется, то был истинно монашеский
послух,  и  я  от тебя такового не требую. Но дочернего непрекословия отцу я
ожидать  вправе, и ты мне в нем не отказывала, за что я тебя ценю. Ты всегда
знала,  что  все  делается для твоего блага. Ты думаешь, такой случай, как с
Шубниковым,  повторится? Напрасно. Послушала бы, что мне о Дарье Антоновне в
банке  говорили. Кредит у нее такой, какого я и во сне не увижу. А наследник
один.  Разве я тебя плохому человеку отдам? Ты мне дочь. Я о твоем счастье и
днем и ночью...
     Лиза  вдруг,  не  дослушав,  пошла  из  комнаты. Было в ее порыве нечто
такое,  что  Меркурий  Авдеевич  не  только  обрезал  свое  говорение, но не
решился удержать дочь ни вопросом, ни жестом.
     Она  спустилась  вниз,  вышла на улицу. День был томительно ясный, зной
еще  не  достиг  полной  силы, вся жизнь молкла, охваченная жаром накаленной
земли.  В  такие  дни  выдается  иная  минута, когда время словно замирает в
ожидании  резкой, спасительной перемены, и кажется, вот-вот должен откуда-то
принестись  внезапный  вопль,  или крик, или взрыв и воскресить придушенную,
почти умерщвленную природу.
     Беленый  дом  школы  известковой  латкой  был  приклеен к позеленевшему
небу,   и   тополя   чернели  недвижными  обрубленными  подпорами.  Покрытая
трещинами  почва  отзывчиво звенела под каблуками. Лиза не ускорила шага, но
и не мешкала, - раздумье, колебания остались позади.
     Впервые  она очутилась перед дверью, отделявшей мир, в котором мысленно
она  проводила  лучшие  минуты  мечтаний.  И  она  остановилась  перед  этой
одностворчатой  дверью,  усеянной  шляпками  пшигирей,  в  завитках  больших
петель  и  с  тяжелой  ржавой  скобой.  Здесь в полутемных сенях с кирпичным
полом  зной  остывал, и тонкая прохлада сырости внятно напомнила Лизе хмурую
строгость  старинных  зданий, где камни молча свидетельствуют о человеческих
судьбах,  и ей показалось, что она стоит не перед дверью, а перед вратами, и
если постучит в них, то все прошлое отойдет от нее навсегда.
     Она  долго  не  двигалась.  Потом  осторожно  взялась  за  скобу. Дверь
отворила Аночка.
     - Как ты сюда попала?
     - А  я хожу к Вере Никандровне убираться, - отряхивая платьице, сказала
Аночка. - Вы к ней?
     - Она дома?
     - Ага. Идемте, я провожу.
     Вера  Никандровна  встретила Лизу на пороге комнаты Кирилла. Они стояли
безмолвно,  вчитываясь  в  мысли  друг  друга.  Они были совершенно разны по
всему  облику - от сложения и роста до цвета кожи и волос, до любой малейшей
черты,  но они будто отыскивали очень важное, сокровенное сходство в себе, и
страстное  желание  найти  его  озаряло их одинаковым, слитным и полным муки
чувством.  С  трудом протягивая вдруг ослабевшие руки, Лиза кинулась вперед,
закричав:
     - Что с Кириллом?
     Если  бы Вера Никандровна не подхватила ее, она, наверно, не удержалась
бы на ногах.
     Обнявшись,  они  отошли  к  кровати  и тяжело опустились. Боль исказила
лицо  Лизы,  голова ее упала на колени Веры Никандровны. Сначала тихо, потом
все сильнее и чаще стали дрожать ее плечи и сотрясаться тело.
     Вера  Никандровна  поглаживала ее спутавшиеся волосы, ее спину и мокрые
от слез руки, немного покачиваясь над ней и закрыв глаза.
     Когда  рыдания  улеглись,  она  приподняла Лизу, отстранила ее и насухо
вытерла  ей  лицо  своим  платком.  Прижав  ее  к  себе,  она  заставила  ее
подняться.
     - Пойдем, - сказала она негромко. - Пойдем сейчас же.
     На секунду она приостановилась и строго посмотрела Лизе в глаза.
     - Ты знала? - спросила она негромко.
     - О чем?
     - О том, что Кирилл держит прокламации.
     - Он не говорил мне ни слова.
     - Я так и думала, - быстро сказала Вера Никандровна.
     Она  крепко взяла Лизу под руку и вывела ее из дому. И Лиза шла с ней в
ногу, подчиненная ее убеждающей и спокойной власти.
     Аночка,  высунувшись  из  двери,  неподвижно  глядела  им  вслед  своим
светящимся, широко раскрытым взором.


23

     Счет  времени  Кирилл  начал  с  того  момента, как перед ним открылась
неприметная  калитка в зеленых воротах острога. Происходила смена караула, -
было  четыре  часа  утра,  - и у постовой будки случилась короткая задержка:
сменившийся сдавал ключи заступающему и вел разговор о каких-то подводах.
     Недалеко  от будки высился одинокий осокорь. Нижние ветви его покрывала
сытая  листва,  а верхние, переломанные ветрами, были сухи, и по ним прыгали
воробьи,  с  неудержимой  суетой  начищая клювы и крича, крича наперегонки о
своих  утренних  чрезвычайных делах. Солнце уже выглянуло из-за приплюснутой
крыши   тюрьмы  и  начинало  согревать.  Двор  был  голый,  земля  заглажена
подошвами  сапог,  колесами  телег, и только у самых стен пустынная бурая ее
лысина чуть-чуть зеленела.
     Кирилла  провели  по этой годами утоптанной тугой земле во второй двор,
откуда,  вместе  с остатками рассветной прохлады, тянуло зловонием выгребной
ямы.  Несколько  каторжан,  в  куртках  и  круглых шапках солдатского сукна,
копошились  возле  подвод  с  бочками.  На  ближнем Кирилл увидел кандалы: с
металлического   пояса  свисала  между  ног  цепь,  раздвоенная  у  колен  и
замкнутая  на  оковах  у  щиколоток.  Каторжанин  теребил  челку лошади, она
мотала  головой с большим розовым пятном на храпе, и уздечка звякала на ней,
перекликаясь с негромким кандальным звоном.
     Кирилл  замедлил шаг, но провожатый легонько подтолкнул его в лопатку и
сказал  глухим  голосом  возчика:  "Зевай!"  Кирилл  молча  обернулся  и тут
заметил  стену,  мимо  которой его вели: она была в четыре человека вышиной,
сквозь   штукатурку   ее   проглядывали   лишаями  большие  старые  кирпичи,
красневшие   на  солнце.  Он  сразу  вспомнил  очень  похожий  брандмауэр  в
декорациях  спектакля,  в  третьем акте, и весь спектакль, и Лизу, и как она
убежала, обидевшись за Цветухина и почему-то крикнув: "Простите нас!"
     Нельзя  было  понять, за что она извинялась: ведь он высказал Цветухину
свое  мнение,  больше  ничего.  И  невероятно: только что такую стену Кирилл
видел  в  спектакле,  и  вот она пришла за ним на тюремный двор, и он уже не
зритель,  а  действующее  лицо. Но еще изумительнее, что прошло всего четыре
часа  (в  сущности  -  несколько минут) с тех пор, как кончался спектакль, а
случилось  такое множество событий, и они вызвали такую гонку, такую схватку
чувств,  что  кажется,  будто  Кирилл  был  с Лизой в театре давным-давно, в
какую-то другую жизнь, затянувшуюся пеленой былого.
     Он  начал счет времени вот с этих четырех часов и вел его сперва числом
ночей  и дней отдельно, потом - числом полных суток, потом числом недель. Но
чем  крупнее  становился  счет,  тем  придирчивее он слушал, как движется, а
иногда  замирает  время  в мельчайших дольках, и научился распознавать любую
вору дня так верно, как будто слышал бой часов.
     Первым  боем  часов  для  него  был  отдаленный топот копыт по пыльной,
мягкой  дороге.  Топот  просочился  через  крошечное  полуоткрытое  оконце с
решеткой  и  через  железный  кошель,  закрывавший окно снаружи и похожий на
воронку  фильтра  -  широкую  сверху,  узкую  снизу. Все звуки, залетавшие в
камеру  с  воли,  фильтровались  этим  прятавшим  свет  черным, заржавленным
кошелем  и  были  глухи.  Но  с  каждым  часом Кирилл улавливал все больше и
больше  звуков  и  скоро  понял,  куда  выходит  окно.  По  звукам  он начал
различать  ветры,  их направление, их силу. Западный нес мерные вздохи земли
под   шагами   солдатских  взводов.  Северный  -  пение  и  ворчню  машинных
трансмиссий.   Жаркий  вестник  юга  посылал  ему  звонки  трамваев,  иногда
испуганный  рожок  велосипедиста.  Слух заменил ему зрение, как у слепца. Он
видел  ушами:  прямо  против  оконца  камеры стояли казармы, справа тянулась
махорочная  фабрика,  слева  строились новые корпуса университета. Перед его
оконцем,  за железным кошелем, простиралась пыльная площадь, где он бывал на
балаганах,  когда-то  -  с  отцом,  последний  раз  -  с  Лизой. Он ел с ней
мороженое  маленькой  костяной  ложечкой, и, окруженные праздной толпой, они
смотрели  на  тюрьму,  на оконца, спрятанные от света кошелями, и говорили о
том  далеком  будущем,  когда  не  станет тюрем. Изредка мимо окна пролетали
птицы.  Чаще это бывали стайки воробьев. От дробного стремительного трещания
их  крыльев  у  него билось сердце. Он вспоминал воробьев на осокоре. Иногда
он узнавал голубя - по свистящему сильному удару маховых перьев.
     Ночами  звуки  воли  умирали,  а  звуки  тюрьмы  делались громче. Звуки
тюрьмы  были шагами по коридору за дверью и разговором стены. Лежа на койке,
Кирилл  слушал  постукивание  соседа.  Он ничего не понимал. Он только знал,
что  с  ним  говорят.  Он отвечал бессмысленно. Потом он разгадал, что сосед
учит  его  говорить.  Но  он  не  понимал,  как  надо  учиться. И у него был
праздник  - праздничная ночь торжества, когда вдруг сверкнула мысль, что его
учат  азбуке.  Надо  было  притворяться  спящим,  и,  боясь шевельнуться, он
плакал  от радости. На другую ночь он владел делением азбуки на группы букв,
хитростью  пауз,  редких  и  частых  ударов,  наукой  узников, живущих одним
слухом.  Едва  шаги  в  коридоре удалялись, он начинал стучать, закрывшись с
головой  одеялом.  Он лежал с этого часа не один в своей каменной шкатулке -
он мог говорить. И первое, что он выговорил, было: "Я понял!"
     Днем  он  шагал,  поворачиваясь  в одном углу правым плечом, в другом -
левым,  как  пишется восьмерка. По диагонали камера равнялась пяти шагам. Он
считал  шаги  сотнями,  тысячами.  Он  ввел  перерывы  в ходьбе - короткие и
длинные.  Это  были  монашеские  четки из малых, средних и больших пронизей.
Несколько  раз  в  день  он  принимался  за  гимнастику.  Он решил следить и
ухаживать  за собой, как за механизмом. Перебирая четки шагов, он тренировал
память  восстановлением  всего,  что  когда-нибудь узнал. Он научился делать
мысленные  чертежи,  выводить  в уме физические формулы, доказывать теоремы,
рисовать карты путешествий.
     Лет   восемь   назад,   еще   маленьким,  он  видел  в  училище  первый
синематограф.  На  треножнике  посреди зала трещал аппаратик, бросая газовый
луч  на экран. Газ подавался из баллона, на который давила двухпудовая гиря.
Одна  картина  называлась  комической.  Маляр  выкрасил  садовую  решетчатую
скамейку,  поставил  вывеску  - "Осторожно. Покрашено" - и ушел. Потом в сад
явился  толстенький  человечек с газетой и сел на скамейку, уткнувшись носом
в  интересную  статью. Весь зал хохотал до упаду, когда толстячок, продолжая
читать,   поднялся  и  показал  зрителям  свою  спину  с  полным  отпечатком
решетчатого  сиденья.  Но  это  было  только  начало веселья. Другая картина
изображала   состязания  пловцов.  Они  прыгали  вниз  головой  с  трамплина
огромной  высоты.  Брызги и волны были как в жизни. Пловцы плыли, отдуваясь.
А  потом  ленту  пустили  в  обратном  направлении - с конца к началу. И зал
увидел  необыкновенную  причуду: люди выныривали из воды и летели по воздуху
пятками   вверх,  бежали  по  трамплину  затылком  вперед,  все  происходило
шиворот-навыворот.  От  общего смеха, казалось, колыхался тяжелый, смоченный
водою экран.
     Кирилл  вспомнил  веселый сеанс, потому что вспоминал всю свою жизнь, и
особенно  старался перебрать в уме все смешное. Он удивился, как мало было в
его  жизни  смешного,  как  редко  он веселился. Неужели удел его юности был
таким  хмурым?  Он  не  хотел это признать. Он был уверен, что испытал много
удовольствий,  увлечений  и  не  умел скучать. Правда, серьезное влекло его,
смешного  он  не  замечал.  Но в серьезном он видел радость яркого колебания
солнечных пятен в лесу.
     Проверяя  прошлое,  Кирилл  ставил  себя  у тюремных ворот и шел от них
назад,  раскручивая ленту воспоминаний в обратном порядке. Ход ее был изучен
точнее,  чем  звуки  тюрьмы,  чем  камера,  чем  ногти,  которые приходилось
обгрызать  зубами,  потому  что  нечем  было  обстричь. В одной мысли Кирилл
укрепил  себя  наглухо,  как  крепят  на берегу становой якорь: он ничего не
знал  об  участи  Рагозина,  и  поэтому  все,  что могло быть даже отдаленно
связано  с  этим  именем, - все ему было неизвестно. Он обязал себя словом -
ничему не верить, все отрицать.
     На  первом  очень  коротком  допросе,  который произошел в камере скоро
после  ареста  и  был  похож на разговор во время обхода тюрьмы, он повторил
то,  что  сказал  при  обыске:  листовки он подобрал на улице, они валялись,
сложенные  в  пачку, он положил их в книгу, где они и были обнаружены. Читал
ли  он  их?  Да,  читал.  Почему не уничтожил? Думал уничтожить, когда будет
топиться  печь,  но  время  летнее,  да  он  и  не спешил, так как не придал
листкам  большого  значения.  Однако  в  них  оскорблялась личность государя
императора  -  это он понял? Да, понял, но думал, что это - старые листовки,
каких,  по  рассказам,  много  бывало в 905-м году, и что их кто-то потерял.
Это  все.  Допрос  велся  жандармским  офицером,  который,  войдя,  назвался
подполковником  Полотенцевым,  сказал,  что  будет  производить  дознание по
делу,  добавил,  что если у Кирилла возникнут жалобы, он может адресовать их
на  имя  господина  товарища прокурора палаты, и указал при этом взглядом на
своего  спутника,  который неприступно молчал. После допроса он объявил, что
Кириллу  разрешена баня и передача белья с воли и что если он желает читать,
то может получить Евангелие.
     Кирилл  повторял  затем не раз каждое слово жандарма, вдумываясь во все
скупые  оттенки  вопросов  и  уверяя  себя,  что  - нет, тайна не может быть
раскрыта,  если  он  будет  держаться за свой становой якорь отрицания. Он с
нараставшим  нетерпением ожидал нового допроса - ему казалось, решающего. Но
недели  проходили  одна  за  другой,  в  его  камеру никто не являлся, кроме
стражника, скучно и бессловесно доставлявшего хлеб, кипяток, похлебку.
     Если  бы  с  той  бледной полоской света, которая сострадательно падала
через  оконце,  надломив  свою живую силу в железном кошеле, - если бы с ней
проник  в  камеру  взгляд  человека,  он  увидел  бы мальчика с тонкой шеей,
вылезшей  из  широкого  сплющенного  ворота рубахи. Мальчик был неподпоясан,
остроплеч.  Размеренно, как животное, он качался из угла в угол своей клетки
или,  стоя  посредине ее, разводил над головой руки ровными, но из-за худобы
лишенными  эластичности  движениями.  Отросшие  волосы его потемнели, прямее
очертив  лоб,  но  брови  поднялись  над  переносицей, будто отражая изгибом
своим   непреходящее   удивление.  Лицо  приобрело  цвет  сырого  картофеля,
веснушки  бесследно  исчезли,  и щеки стали дряблы. Усилилась желтизна глаз,
но  они  не  потеплели,  а  сделались угольными и сухими. Сам Кирилл замечал
только  одно,  как  неприятно  шелушатся  губы, да видел свою худобу, - надо
было изощряться, чтобы не свалилась одежда.
     Наконец состоялся допрос. Это был семьдесят первый день заключения.
     Кирилла  провели  двором в неказистый дом канцелярии начальника тюрьмы.
От  обилия  света  у  него шумело в голове, и хотя надо было идти прямо, его
все тянуло сделать поворот то вправо, то влево.
     В  маленькой  комнате,  с решетками на двери и окне, он остался один на
один с Полотенцевым, который всмотрелся в его лицо сочувственно-строго.
     - Ну-с,  вот,  юноша  Извеков.  Ваше  дело  разъясняется.  Матушка ваша
хлопочет  у  прокурора  о  смягчении  для  вас  меры пресечения по состоянию
здоровья.  Вид  у  вас  действительно  болезненный. Вы понимаете, что значит
мера  пресечения?  Нет?  Ну,  вон  вы каких вещей не знаете. А вознамерились
чуть   ли  не  царства  потрясти,  а?  Что  ж,  посмотрим,  если  медицински
подтвердится, что вы больны... Вы прежде болели чем-нибудь?
     - Нет.
     - А матушка ваша объясняет, что вы страдали золотухой.
     - Может быть, в детстве, - сказал Кирилл.
     - Ах,  в детстве! Ну, это не так далеко, гм... Не так далеко, говорю я,
а? Глазами будто бы вы страдали, утверждает ваша матушка. Верно?
     - Глаза как-то болели.
     - От цинкового отравления, кажется, да?
     - Это неправильный диагноз.
     - Ах,  неправильный  диагноз! Однако вы лечились. И помогло. Значит, не
такая уж роковая врачебная ошибка, а?
     Кирилл  молчал.  Его  отделял  от  Полотенцева  узкий  стол с казенными
письменными   украшениями   дешевенького   мрамора.  Из  бронзового  стакана
выглядывали   остро   отточенные   карандаши.   Кирилл   вынул   карандаш  в
разноцветной   оправе   -  давно  он  не  ощущал  в  пальцах  прелести  этой
повседневной простой вещи.
     - К  тому  же  вы сами толковали доктору об обработке цинковых деталей,
что  ли?  В  истории болезни что-то в этом духе записано. Не припомните, что
это за детали? Не типографский ли шрифт случайно?..
     - Что же тут общего? - чуть улыбнулся Кирилл.
     - Я  ведь  технически  неграмотный,  - тоже улыбнулся подполковник. - А
вам  -  карты  в  руки.  Потому и спрашиваю, о каких это вы деталях говорили
доктору?
     - Не помню. Это было давно.
     - В  детстве, да? Еще когда вы играли с товарищами в игрушки, да? Был у
вас  такой приятель в классе - Рудербах. Не скажете, в какие вы играли с ним
игрушки?
     Кирилл  покручивал в пальцах карандаш, не отрывая взгляда от блестевших
радуг его полированной поверхности.
     - Ну,  хорошо,  я  сам  скажу  за  вас,  чем  вы занимались с товарищем
Рудербахом,  -  проговорил  подполковник в видом раздраженного величия. - Вы
ходили  в  типографию,  принадлежавшую  его отцу, и он вас втихомолку обучал
набору.  Нам  все  известно.  Рудербах арестован и все рассказал. Запираться
нет смысла. Будет только хуже. Зачем вам понадобилось учиться набору?
     Кирилл передернул плечами.
     - В   классе  как-то  решили  выпустить  ученические  рефераты.  Думали
сначала  - на гектографе. А потом Рудербах говорит, если мы сами наберем, то
можно напечатать типографски. Но затея с рефератами не состоялась.
     - А что же состоялось? - не спеша спросил Полотенцев.
     Он  поправил  очки, словно лучше нацеливаясь на Кирилла и с изяществом,
похожим  на  дамское,  развязывая  бантик  коленкоровой  папки. Он распахнул
крышку, откинул ноготками один за другим легкие картонные клапаны.
     - Состоялось вот что, да?
     Вынув  из  папки  отобранные  при  обыске  у  Извекова  прокламации, он
пододвинул их к нему.
     - Узнаете?
     - Это  -  которые я нашел на улице, - сказал Кирилл, вчитываясь в текст
листовки.
     - Мы   поговорим   особо,  где  вы  их  нашли.  Пока  вашим  признанием
устанавливается, что вы учились наборному делу в типографии Рудербаха.
     - Я не учился.
     - На   основании   фактов  и  вашего  признания  устанавливается,  что,
занимаясь набором, вы заразили, по неопытности, глаза цинковой пылью.
     - Я этого не говорил.
     - Остается  ответить  на вопрос, - непоколебимо продолжал Полотенцев, -
как  случилось,  что заболели вы больше года спустя после обучения наборному
делу.   Очевидно,   вы  имели  дело  со  шрифтом  где-то  помимо  типографии
Рудербаха. И это с безусловностью выясняется