произнес  Пастухов.  -  Вас, что же, Владимир
Александрович лично знал?
     - А  как же? Когда он по эксплуатации служил, я в его ведении находился
-  контролером  скорых  поездов.  Вот  мадам может подтвердить: иначе как во
втором  классе  Парабукины  не  ездили...  А  вас  я сразу признал - вылитый
папаша,  гладкий  такой портрет. Да видно, вы, вроде меня, в нужду впали - в
актеры-то пошли, а?
     - Ну,  вот лепта на построение вашего храма, - сказал наконец Цветухин,
кладя на край корыта полтинник.
     Едва  Парабукин  потянулся  за  полтинником,  как Ольга Ивановна быстро
схватила монету и зажала ее в кулаке.
     Все  благодушие  точно рукой сняло с Парабукина. Он вскочил и, как кот,
неслышно шагнул к жене.
     - Ты брось. Давай сюда.
     - Постыдись людей, - сказала Ольга Ивановна, отстраняясь.
     Парабукин наступал:
     - Мне дали, а не тебе. Мои деньги. Ну!
     Он  говорил глухо, с тупой сдержанностью, которая не обещает надежды на
уступку.
     Тогда  неожиданно,  словно  забегая  вперед  событий и стараясь уверить
всех и себя, что она тоже никогда не уступит, Ольга Ивановна закричала:
     - Всю  пасху  пропьянствовал!  Кровосос!  А  я целыми днями на помойках
тряпье  собирай  да  тебя корми?! Из мусора не вылезай, от корыта не отходи,
ночами из рук иголку не выпусти!
     - Отдай, говорят, - угрожающе перебил ее крик Парабукин.
     Он  хотел  уцепить  жену  за  локоть, но она увернулась, вытянула руку,
разжала  пальцы,  и  в тот же миг Аночка схватила у нее с ладони полтинник и
сунула его себе в рот, за щеку.
     Хмель  будто  ожил  в  голове Парабукина. Он покачался на месте, мягкое
тело  его  обвисло,  руки  бесцельно  взметнулись и тяжело упали. Он тряхнул
большой волосатой своей головой и пробормотал, пожалуй, самому себе:
     - Ах, ты так, обезьяна... Погоди...
     Вдруг он взвопил:
     - Забирай  своего  горлодера,  живо!  Пошла  с  ним вон! Слыхала? Пошла
наружу!
     Павлик  что  было  силы  орал  в  люльке.  Аночка с привычной ловкостью
вытащила его и бросилась за занавеску.
     Не взглянув на гостей, Парабукин решительно устремился за дочерью.
     - Куда, куда? - вскрикнула Ольга Ивановна.
     Она стала ему на дороге, он оттолкнул ее и сорвал край занавески.
     - Удержите его, господа, удержите! - кричала Ольга Ивановна.
     Она кинулась за ним.
     Цветухин и Пастухов, раздвинув занавеску, молча глядели им вслед.
     В   комнате   по-прежнему   вычесывала  голову  женщина.  Она  даже  не
шевельнулась. Оборванец, все так же раскинувшись, храпел под жилеткой.
     Парабукин скрылся за дверью. Ольга Ивановна бежала между нар с криком:
     - Помогите,  господа!  Он  ее  прибьет,  он  прибьет  девочку!..  Беги,
Аночка, беги!
     - Пойдем, - сказал Цветухин, - что же мы стоим?
     - Спектакль,  -  отозвался  Пастухов  с  усмешкой,  больше  похожей  на
угрюмость, - и мы смотрим, милый Егор, смотрим спектакль.


4

     Как  только  Аночка  расслышала, что ее догоняет отец и что мать кричит
"беги",  она  пихнула  за  щеку  вынутый  было полтинник, бросила на крыльцо
Павлика  и  побежала.  Она  обогнула  ночлежку  и понеслась вверх по взвозу,
притрагиваясь на бегу к заборам и стенам, как делают все дети.
     Парабукин  мчался по пятам. Лапти его гулко хлопали по подсохшей земле,
синяя   посконь  штанов  трепыхалась  флагами  сигнальщика,  пыль  клубилась
позади.  Он  летел с такой прытью, будто от бега зависело все счастье жизни.
С  каждым  шагом  укорачивалось  расстояние  между  ним  и Аночкой, и он уже
протянул  руку,  чтобы  взять  ее,  когда  она,  ухватившись  за  угол дома,
стремглав повернула на другую улицу.
     Рысак   под   синей   сеткой,  почуяв  крепкие  вожжи  и  прищелкиванье
хозяйского  языка,  быстро  догонял Парабукина. Придерживаясь за козлы, став
на  подножку,  готовый бог знает к чему, свешивался с пролетки Цветухин. Его
друг  ни капли не терял из своего немного картинного достоинства, сидя ровно
и  прямо,  и  только  по  глазам его можно было бы видеть, что он с телесным
удовольствием  и  досыта  кормит,  насыщает  свое  прожорливое  любопытство.
Два-три   прохожих  зазевались  на  бурное,  хотя  молчаливое  происшествие.
Убегающая  от  галаха девочка не очень привлекла бы к себе внимание, если бы
не   рысак  с  примечательными  седоками,  какие  редко  появлялись  в  этом
малолюдном квартале.
     Дом,  мимо которого бежала Аночка, был городской школой, - тяжеловесное
беленое  здание  с  каменными заборами по бокам, откуда вымахивали ввысь три
престарелых, едва распустившихся пирамидальных тополя.
     У  открытой  калитки школы стоял юноша в двубортной куртке технического
училища,  надетой  на  белую  ластиковую  рубашку  с золочеными пуговками по
воротнику.
     Увидев   застращанную   девочку   и  гнавшегося  за  ней  крючника,  он
посторонился  и  показал на калитку. Аночка с разбегу юрко перескочила через
порог во двор, а он сразу стал на прежнее место, загородив собой калитку.
     Парабукин  задыхался,  голова его дрожала, кудри переливались на солнце
спутанным  клоком  выгоревшего  сена,  полнощекое  бледное лицо лоснилось от
пота.
     - Пусти-ка,  ты, техник, - выдохнул он, протягивая руку, чтобы убрать с
пути нежданное препятствие.
     Нельзя  было  в  этот  момент  проявить нерешительность - так жаден был
разгон,  так кипело стремление Парабукина схватить почти настигнутую и вдруг
ускользнувшую девчонку.
     - Убери руки, - спокойно и негромко выговорил юноша.
     - Ты кто такой?.. Распоряжаться...
     - Я здесь живу.
     - А  мне  черт  с  тобой...  где ты живешь... Пошел с дороги... Это моя
дочь... Что ты ее прячешь?
     - Все равно кто. Во двор я тебя не пущу.
     Парабукин отставил назад ногу, вздернул рукав и замахнулся.
     - Попробуй, - сказал юноша так же спокойно, только пожестче.
     Жесткость  проступала  во  всем  его крепком, уже по-мужски сложившемся
теле.   Он  был  невысок,  даже  приземист,  из  тех  людей,  которых  зовут
квадратными:  угловато  торчали  его  резкие плечи, круто выступали челюсти,
прямые  параллельные  линии  волос  на  лбу,  бровей,  рта, подбородка будто
вычерчены   были  рейсфедером,  и  только  взгляда,  может  быть,  коснулась
живописная  кисть,  тронув  его  горячей  темной  желтизной. Он не двигался,
уткнув   кулаки  в  пояс,  закрывая  калитку  растопыренными  локтями,  и  в
поджаром, сухом его устое видно было, что его нелегко сдвинуть с места.
     Парабукин опустил руку.
     - Откуда ты такой, сатаненок!
     Извозчик  осаживал  не  успевшего распалиться подтанцовывающего рысака.
Цветухин соскочил на тротуар.
     - Сколько  вас  против  одного?  -  с  презрением метнул на него взгляд
Парабукин.  Он  все  еще  не мог отдышаться. С нетерпением, злыми рывками он
раскатал засученный рукав, словно объявляя капитуляцию.
     - Скандал  не  состоялся, - проговорил Цветухин. - Стыдно все-таки отцу
запугивать ребенка. Так я думаю.
     - Позвольте  мне,  господин актер, наплевать, как вы думаете, - ответил
Парабукин,  вытирая рукавом лицо и в то же время делая нечто вроде книксена.
-  Другого  полтинника  вы мне не пожертвуете, нет? Или, может, пожертвуете?
Похмелиться человеку надо? Требуется, спрашиваю, похмелиться, а?
     - Видите  вон  голубой  дом,  -  спросил  неожиданно  Цветухин,  - вон,
угловой, в конце квартала?
     - Это Мешкова-то?
     - Не знаю чей...
     - Я-то знаю: Мешкова, нашего хозяина, которому ночлежка принадлежит.
     - Ну,  вот  рядом  флигелек  в два окошечка. Зайдите сейчас туда, я дам
опохмелиться.
     - Это что же... на самом деле?.. Или шутите?
     - Ступайте, мы сейчас туда подъедем.
     Улыбается  ведь  иногда  человеку фортуна, и, пожалуй, как раз когда он
меньше   всего  может  рассчитывать  на  улыбку!  Эта  надежда  бесхитростно
осветила  лицо  Парабукина,  и, глянув на молодого человека, он махнул рукой
снова вполне благодушно.
     - Повезло тебе, техник, благодари бога.
     - Вот что я благодарю, - сказал юноша и оторвал от пояса кулаки.
     Цветухин, распахивая накидку, шагнул к нему.
     - А я хочу отблагодарить вас за смелый поступок. Я Цветухин.
     - Извеков, Кирилл.
     В   рукопожатии  они  ощутили  сильную  хватку  пальцев  друг  друга  и
мгновенно померились выдержкой.
     - Ого, - улыбнулся Цветухин, - вы что, гимнастикой занимаетесь?
     - Немножко... Я вас узнал, - вдруг покраснел Кирилл.
     - Да?  -  полуспросил Егор Павлович с тем мимолетным, по виду искренним
недоумением,  с  каким  актеры  дивятся  своей  известности и которое должно
означать  -  что  же в них, в актерах, находят столь замечательного, что все
их  знают?  -  Вы  поберегите  девчоночку,  покуда ей угрожает родитель, - с
деликатностью переменил он разговор. - Славная девчоночка, правда?
     - Я отведу ее к нам. У меня мать здесь учительницей.
     Они  распрощались  таким  же  стойким  мужским рукопожатием, и Кирилл с
увлечением  посмотрел вслед пролетке, пока она отъезжала к мешковскому дому.
Потом он вошел во двор.
     У  забора,  в  жесткой заросли акаций, сидела на земле Аночка. Обхватив
колени  и  положив на них голову, она неподвижно смотрела на Кирилла. Грусть
и любопытство больших глаз делали ее взор еще тяжелее.
     - Что, испугалась?
     - Нет,  -  ответила Аночка. - Папа ведь меня не бьет больно. Он добрый.
Он только постращает.
     - Значит, ты от страха бежала?
     - Да нет! Я бежала, чтобы он деньги не отнял.
     И она, разжав кулачок, показала полтинник.
     - Ну, тогда ступай к себе домой.
     - Я еще маненько посижу.
     - Почему же?
     - А боязно.
     Кирилл засмеялся.
     - Тогда хочешь к нам, побыть немножко у моей мамы?
     Она  потерла о голую коленку полтинник, полюбовалась его наглым блеском
на солнце, ответила, помедлив:
     - Немножко? Ну-ну.
     Он  взял  ее  за руку и, с видом победоносца, повел через двор к старой
одностворчатой  двери.  Аночке  бросились  в глаза узорчатые завитки больших
чугунных  петель,  прибитых  к  двери  шпигирями с сияющими, как полтинники,
шляпками, и она ступила в темные сени с прохладным кирпичным полом.


5

     Пастухов  и  Цветухин  вошли  к  Мефодию  -  в  его  тесовый  домик  из
единственной  комнаты  с кухней, который был тотчас назван хозяином так, как
звала такие домики вся Волга:
     - Наконец пожаловали ко мне, в мой флигерь. Милости прошу.
     - Кланяйся, - сказал Цветухин.
     - Кланяюсь,  -  ответил  Мефодий  и  нагнулся  в  пояс, тронув пальцами
крашеный пол.
     - Принимай,  -  сказал  Цветухин,  накрыв  сброшенной  с плеча накидкой
всего Мефодия, как попоной.
     Мефодий   захватил  в  горсть  цепочку  накидки,  позвенел  ею,  топнул
по-лошадиному и слегка заржал. Ради полноты иллюзии он стал на четвереньки.
     - Шали! - сказал Цветухин, как извозчик.
     Пастухов   снисходительно  кинул  свое  великолепное  пальто  на  спину
Мефодию,  водрузил  сверху  шляпу,  и  Мефодий  осторожно  отвез  одежду  на
кровать, в угол.
     Вернувшись,  он  стал  рядом  с  приятелями,  улыбаясь толстыми губами,
которые  не  безобразили,  а  были красивее всего на его лице, изуродованном
меткой  пониже переносицы. Метка была наказанным любопытством: мальчишкой он
смотрел  в  щелку  за одним семейным приключением, рука сорвалась, опрокинув
ящик,  на  который  он  опирался, и Мефодий упал носом на ключ, торчавший из
дверного  замка.  Целую жизнь потом он если не рассказывал, то вспоминал эту
историю.
     Все  трое  -  гости  и  хозяин  -  блаженно оглядывали стол, занимавший
середину  комнаты.  Редиска  румянилась  сочными  бочками,  либо пряча, либо
высовывая   наружу   белые   хвостики   корешков.   Лук   метал   с  тарелок
иссиня-зеленые   воздушные   стрелы.   Огурцы   были  настолько  нежны,  что
парниковая  зелень  их  кожицы  отливала  белизной. Розовые ломти нарезанной
ветчины  по  краям  были  подернуты  сизовато-перламутровым налетом, их сало
белело,  как  фарфор.  Две  бутылки  золотисто-желтого стекла, погруженные в
миску  с  подтаявшим  снегом,  были  украшены  кудрявой ботвою редиски. Стол
накрывала  мужская  рука  -  это  было  ясно видно. Из кухни от русской печи
пряно струился в комнату аромат горячего мясного соуса.
     У  Пастухова раздувались ноздри. Изменившимся голосом, чуть-чуть в нос,
он буркнул скороговоркой:
     - Послушай, Мефодий: ты фламандец.
     Он  занес  руку  над  бутылью, но приостановился и заново окинул глазом
стол.
     - Масло?..   Есть.  Соль?..  Есть.  Горчица?..  Ага.  Хлеб?..  Хлеб!  -
прикрикнул он. - Мефодий, где хлеб?
     Мефодий   поднес   хлебницу   с   московскими   калачами,  приговаривая
врастяжечку:
     - И  похвалил  я веселье, ибо нет лучшего для человека под солнцем, как
есть,  пить  и  веселиться...  Итак,  иди,  ешь с весельем хлеб твой и пей в
радости сердца вино твое. Так сказал Соломон.
     Цветухин на иерейский лад повысил ноту:
     - Наслаждайся  жизнью  с  женщиной,  которую любишь, во все дни суетной
жизни  твоей, во все суетные дни твои, потому что сие есть доля твоя в жизни
и трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем. Так сказал Соломон.
     - Попы  несчастные,  -  с  гримасой  боли  вздохнул  Пастухов и, быстро
вырвав бутыль из снега, обернул ее салфеткой и налил водки.
     Они  дружно  выпили, провозгласив спич в одно слово: "Поехали!" - опять
серьезно  оглядели  снедь,  точно  не  решаясь  разрушить  на столе чудесный
натюрморт,  и  принялись за редиску. Пастухов ел заразительно вкусно - грубо
и  просто, без жеманства, как едят крестьяне или баре: с хрустом перекусывал
редиску,  намазывал  на  нее  масло,  обмакивал  в соль на тарелке, разрывал
пальцами  дужку  калача  и провожал куски в рот решительным, но неторопливым
движением.  Щеки  его  были  бледны,  он  отдавался  еде,  он вкушал ее всею
плотью.
     - Ты похож на певца, Александр, - засмеялся Цветухин, любуясь им.
     - А  как  же?  -  сказал  Пастухов и широко обвел рукою стол. - Награда
жизни. Я люблю людей, которые угощают, как прирожденные хлебодары.
     Он взглянул одобрительно на Мефодия, помолчал и добавил:
     - Умница... Здоровье Мефодия!
     Они  чокнулись,  произнесли  свой  краткий  спич:  "Поехали!" - и в это
время  услышали  звяканье  дверной  щеколды.  Мефодий вышел в сени и, тотчас
возвратившись,  сообщил,  что  какой-то  галах  говорит,  будто  ему  велели
прийти.
     - Крючник, такой кудрявый, да? - спросил Цветухин. - Зови его сюда.
     - На кой черт он тебе нужен? - сморщился Пастухов.
     - Зови, зови.
     Парабукин   вошел  согнувшись,  будто  опасаясь  стукнуться  головой  о
притолоку.  Улыбка,  с  которой  он  обращался  к своим новым знакомым, была
просительной,  но в то же время насмешливой. Глаза его сразу остановились на
самом  главном  -  на  бутылях  с водкой, и он уже не мог оторваться от них,
точно  от  какой-то  оси  мироздания,  перед ним фантастично возникшей. Было
понятно,  что не требуется никаких слов, и все последующее произошло в общем
молчании:  Мефодий  принес  чайный  стакан,  Цветухин  налил  его  до краев,
Пастухов  положил хороший кус ветчины на калач, Тихон Парабукин быстро обтер
рот  кулаком  и  принял стакан из рук Цветухина молитвенно-тихо. Он перестал
улыбаться,  в  тот момент, когда наливалась водка, лицо его выражало страх и
предельную  сосредоточенность,  как у человека, выслушивающего себе приговор
после   тяжелого   долгого   суда.  Пил  он  медленно,  глоток  за  глотком,
прижмурившись,  застыв,  и  только  колечки  светлых  его  кудрей  чуть-чуть
трепетали на запрокинутой голове.
     - Здорово, - одобрил Пастухов, протягивая ему закуску.
     Но  Парабукин  не  стал  есть.  Он  содрогнулся, потряс головой, крепко
вытер ладонью лицо и с отчаянием проговорил:
     - Господи, господи!
     - Раскаиваетесь? - спросил Пастухов.
     - Нет. Благодарю господа и бога моего за дарование света.
     - Давно пьете? - спросил Пастухов.
     - Вообще или за последний цикл?
     - Вообще, - сказал Пастухов, засмеявшись.
     - Вообще  лет  десять. Совпало как раз с семейной жизнью. Но не от нее.
Не семья довела меня, а, правильнее сказать, я ее.
     - Пробовали бороться?
     - С  запоем?  Нет.  Тут  больше  Ольга  Ивановна  выступает  с борьбой.
Видели, как она у меня денежку конфисковала? А я не борюсь. Зачем?
     - Пьете сознательно, да?
     - А вот вы как пьете - бессознательно?
     - До потери сознания, - сказал Мефодий.
     Парабукин  улыбнулся  уже  совсем  безбоязненно. Лицо его расцветилось,
Самсонова  сила  ожила в нем, он стоял прямой и выросший. Пастухов не сводил
с  него  клейкого взгляда, без стеснения, в упор изучая его, точно перед ним
возвышался каменный атлант.
     Цветухин положил на грудь Тихона ладонь:
     - Красота, Александр, а?
     - Верно,  - согласился Парабукин. - Ольга Ивановна, когда простит меня,
положит  так  вот  голову (он похлопал по руке Цветухина и прижал ее к своей
груди),  скажет:  Тиша,  мой  Тиша, зачем ты себя мучаешь, такой красивый. И
заплачет.
     Глаза его вспыхнули от слезы, он вздохнул с надрывом.
     - Действует водочка? - полюбопытствовал Пастухов.
     - Зачем   ты   себя  мучаешь?  -  продолжал  Парабукин  мечтательно.  -
Остановись,  Тиша,  скажет Ольга Ивановна, вернись к прошлому; как хорошо, -
ты  будешь контролером поездов, я тебе воротнички накрахмалю, Аночка в школу
пойдет, я буду за Павликом смотреть. Остановись.
     - А вы что? - спросил Цветухин.
     - А  я  говорю: эх, Ольга Ивановна! Идет смешанный поезд жизни, как его
остановишь?  И,  может,  зашел  наш  с  тобой  поезд  в  тупик, в мешковский
ночлежный  дом,  и  нет нам с тобой выхода. Она мне: может, это, говорит, не
тупик,  а  станция?  -  Да, говорю я, станция. Только приходится мне на этой
станции  грузчиком  кули таскать. - Нет, говорит Ольга Ивановна, те, которые
считают  нашу ночлежку станцией, те бьются за жизнь, а ты не бьешься. Бейся,
говорит, Тиша, умоляю тебя, бейся.
     Парабукин опять всхлипнул и потянулся к пустому стакану.
     - Еще глоточек разрешите.
     Пастухов отнял у него стакан.
     - Нет, - сказал он, - довольно.
     Он  отвернулся от Парабукина, на лице его мгновенно появилось выражение
брезгливой скуки, он уныло смотрел на еще не разоренный стол.
     - Так  вы  нам  порекомендуете  какого-нибудь  красочного  человека  из
обитателей вашего дома? - спросил Цветухин весьма мягким тоном.
     - Дом  этот  не мой, дом этот - Мешкова, - сердито ответил Парабукин. -
К нему и обращайтесь. Он здесь проживает, вы на его дворе находитесь.
     - До  свиданья, - сказал Пастухов, резко поворачиваясь на стуле и почти
всовывая  в руку Тихона закуску, которой тот не касался, - калач с ветчиной.
- Мефодий, проводи.
     Парабукин  ушел,  выпятив  грудь  и  с такой силой шагнув через порог в
сени, что задрожала и скрипнула по углам тесовая обшивка дома.
     - Нахал! - проговорил Пастухов.
     Когда  Мефодий  сел  за  стол,  трапеза  возобновилась  в благоговейной
тишине.  Захрустели  на  зубах огурцы и редиска, поплыл запах потревоженного
зеленого   лука,   заработали   ножи   над  ветчиной,  взбулькнула  водочка.
"Поехали",  -  сказали  приятели  -  в  первый  раз  негромко.  "Поехали", -
произнесли  во  второй  - погромче. "Поехали", - спели хором в третий, после
чего  Пастухов  засмеялся,  отвалился  на  спинку креслица и начал говорить,
пощелкивая редиску, как орехи:
     - Дурак  ты,  Егор  Цветухин!  Дурак!  Все  эти  оборванцы  - ничтожные
бездельники.  А кто-то придумал, что они романтики. И все поверили и создали
на  них моду. И ты попался на удочку, вместе с другими внушаешь галахам, что
они  какие-то  поэтичные гении. Теперь ты видал этого волосатого хама? Хам и
алкоголик,  больше  ничего.  Разве ты нашел в нем что-нибудь новое? Знакомые
персонажи.
     - Я  их  не  поэтизирую,  Александр,  я  все это делаю для