й через пенсне.
     "Ага,  голубок!"  - сказал про себя Кирилл, чувствуя волнующую гордость
оттого,  что  за  ним  следили,  и  что  он  знал  это, и что насквозь видел
противного молодца в сапожках и пенсне.
     Кирилл  лег  на спину, изо всех сил потянулся, закрыл фуражкой лицо и с
удовольствием выговорил в пахучую, душную атласную подкладку тульи:
     - Черт  с  тобой.  Мне  дождик  нипочем.  А  вот как тебе, разглаженный
болван?..


13

     Готовиться  к  экзаменам - не так просто. Особенно когда сдано девять и
осталось  еще три, целых три! - неужели когда-нибудь останется один, а потом
- не останется ни одного? Нет, еще целых три, целых три!..
     Обкусан  третий  карандаш,  а сколько исписано тетрадок, сколько птичек
поставлено  на  программах,  сколько  раз  Валерия  Ивановна сказала: "Лиза,
кончай, надо спать, лучше пораньше встанешь!"
     Вдруг  мысль  останавливается - и ни с места. Голова набита плотно, как
мешок  муки,  -  не  пробиться.  И где-то глубоко в муке застрял неподвижный
обломок  фразы  -  "три  элемента". Какие три элемента, почему три элемента,
зачем  три  элемента  -  ничего  не  понять! Может быть, три экзамена? Может
быть,  три обкусанных карандаша? Может быть, три билета на программе, еще не
отчеркнутые  птичкой?  Нет.  Просто  - три элемента, хоть плачь! Может быть,
три  мира?  Нет,  всего  один мир, один и тот же мир перед глазами, насквозь
понятный  мир:  стеклянная  галерея  коридора,  за ней внизу - двор с синими
флигелями,  погребицей,  сушилками.  Едва начавшееся лето, недвижное солнце,
безмолвие.  Потом  -  балалайка.  Это  молодые  приказчики, перебравшиеся на
сушилки,  налаживают  свой  дачный  репертуар:  "Светит  месяц ясный", потом
вальс "На сопках Маньчжурии", потом рыдающая песня:

                В городе Кузнецке - гостиница "Китай",
                Кричу половому - полбутылки дай!
                Дайте мне пива, дайте мне вина,
                Дайте мне милого, в которого влюблена.

     Хлопает  калитка,  нищий  болгарин  в  рыжем  дырявом армяке подходит к
флигелю  Рагозина.  Он  стучит  в  окно  воздетой  костлявой  рукой.  Ксения
Афанасьевна  выносит  ему ломоть хлеба. Он распахивает армяк. Под лохмотьями
-  голое  медно-коричневое  тело.  Он  жалко мычит, разевает рот, показывает
пальцем  на  изувеченный язык. Вся улица знает, что ему вырезали язык турки,
что  это  относится  к  неясно  давним годам, которые все называют временами
турецких  зверств,  знают,  что этот болгарин - не один, что все они ходят в
неподпоясанных  армяках  и  выпрашивают  белье. Лиза слышит, как он мычит на
дворе  у  одной  двери, затем у другой, затем калитка докладывает, что нищий
ушел,  и,  точно  на  смену  его мычанию, разливается над улицей трехголосая
хриповатая  шарманка.  Память  расставляет по ступенькам тоскливого напева с
детства знакомые слова:

                Любила меня мать, уважала,
                Меня, ненаглядную дочь,
                А дочь ее с милым убежала
                В осеннюю темную ночь.

     Из  крайнего окна галереи виден угол школы, каменная беленая ограда, за
ней  - три тополя, остриями пирамид указывающие в неподвижное небо. Шарманка
с  треском, похожим на щелканье ружейного затвора, меняет песню за песней, а
Лиза  глядит  на тополя. Зелень резко отделяется от обнимающей ее синевы, но
если  смотреть  не мигая, то синева начинает зеленеть, а листва окрашивается
синькой,  и  мир  становится  иссиня-зеленым,  и  белая  школа, белая ограда
медленно  окунаются  в  этот  мир,  и  Лиза  начинает  видеть  в нем то, что
заслонено от глаз ближними крышами и деревцами улицы.
     Она  видит подвальные окна школы с тяжелыми решетками, видит комнаты, -
как  их  описывал  Кирилл,  -  его  комнату  с синим чертежом над кроватью и
портретами  великих людей. Он сказал однажды: "Когда я думаю и гляжу на них,
мне  представляется,  что  они  могут  со  мной  заговорить, особенно - если
засыпаешь.  Ты  любишь великих людей?" Она ответила, что, наверно, все любят
великих  людей, но что эта любовь - только в голове, потому что великие люди
недоступны.  "Почему  недоступны?  -  не  согласился  он. - Ездят же в Ясную
Поляну  к  Толстому,  и  он разговаривает с кем хочешь". - "А ты поехал бы к
нему?"  - "Нет. Я с ним расхожусь. Он считает, что в человеке надо насаждать
хорошее,  а  я  считаю, что надо бороться с плохим". - "Это одно и то же". -
"Нет.  Важно,  в каком порядке. Сначала надо уничтожить плохое". - "А у тебя
висит портрет Толстого?" - "Прежде висел, теперь я его перевесил к маме".
     Лиза  видит  его  маму  под  портретом  Толстого, рассматривает ее лицо
близко-близко,  как  тогда, на балаганах, и оно кажется ей добрым, а оспинки
над  верхней  губой  и  на  лбу  - необыкновенно приятными. Лиза думает, что
могла  бы  полюбить  маму Кирилла, и непременно полюбит ее, как только будет
вместе  с  Кириллом.  Конечно,  свою  маму  она будет по-старому любить, как
никого на свете.
     Мама  Лизы  - простой человек. Нельзя вообразить, чтобы над ее кроватью
висел  портрет  Толстого. Лиза даже улыбается - так это несовместимо: мама и
бородатый,  с  мохнатыми бровями, морщинистый Толстой. Хотя, наверно, у мамы
на  душе как раз лежит то, к чему призывает Толстой: она, конечно, насаждала
бы  везде  только  хорошее.  У  нее  один  закон, который она не высказывала
никогда  и  который  не  нуждается в словах, но Лиза могла бы с уверенностью
его  выразить:  любовь  красива, злоба безобразна - вот какой чувствует Лиза
свою мать.
     Опять   вспомнился   пересказ  ее  разговора  с  Меркурием  Авдеевичем,
прочитавшим ей нотацию, как он сам называл свои бесконечные выговоры.
     - Ты  отвечаешь  за Лизавету, ты - мать, - говорил Меркурий Авдеевич. -
В  каком  духе  ты  ее  воспитала?  Нынче  она  в  Собачьих  Липках  с одним
стрекулистом, завтра - с другим, с третьим?
     - Зачем  же  ты  ее хочешь обидеть, - с другим, с третьим?! - возражала
Валерия Ивановна.
     - А ты хочешь сказать - с одним? Это что же означает, у нее - роман?
     - Так сейчас уж и роман!
     - А  как ты думаешь, если она нынче - с ним, завтра - с ним, что же это
такое?
     - Ну, поговори с ней самой, что это такое.
     - Мне совестно говорить с дочерью о романах.
     - Ах,  Меркуша, что же ты будешь делать, если девушка полюбит? Разве ей
закажешь?
     - Никто  не  собирается заказывать. Придет время, встретится порядочный
мужчина,  женится  на  ней  -  люби, пожалуйста. Разве я враг ее счастью? Но
романы из ее головы ты должна выбить.
     - Да нет у нее в голове никаких романов. Она учиться хочет.
     - Вон  что!  Ты  мне  хочешь  из  нее  курсистку сделать! Это которые в
Липках  сидят,  стриженые? Благодарю покорно. Одной гимназии мало. Подай еще
курсы.  Какие  же  это?  Медицины  или,  может, юриспруденции? В Москве или,
может,  в Петербурге! А позволительно спросить - в каких целях? Чтобы уехать
от  родителей  и  проживать  в меблированных комнатах? Из каких соображений?
Для какой надобности?
     И  так  -  целый вечер, с похаживанием из угла в угол, с пристукиванием
по  столу и по спинкам стульев, с повышением голоса до вопля и понижением до
грознопредупредительного  шепота, со всяческими "не попущу!" и "не стерплю",
пока Валерия Ивановна не замолчала и не заплакала.
     Рассказывая  об  этой  нотации Лизе, она поплакала еще и, прижав Лизину
голову к груди, со всхлипом дохнула ей на ушко:
     - Уж не влюбилась ли ты и правда, господи сохрани и помилуй?!
     И  Лиза,  обняв  ее,  сказала  ей так же на ухо, что она думает - да, и
тоже  заплакала.  И  они  сели  к Лизе на кровать, плача, обнимаясь, вытирая
слезы   уголками   одного  платка,  пока  он  весь  не  промок  и  слезы  не
остановились.  Тогда мать начала выспрашивать - какой он, этот самый Кирилл,
и  как же они прятались целых три года, и что же они теперь думают делать, и
как сказать обо всем отцу, чтобы дело кончилось только нотацией.
     Сейчас,  под грустное причитание шарманки, глядя через стекло галереи в
расплывчатый  сине-зеленый  мир  -  мир  Кирилла, - Лиза заново пережила это
сидение  на  кровати, когда все мысли начинались и кончались сладко-пугающим
гаданием  о  судьбе,  а все чувства без остатка растворились в ласке матери.
Лиза вдруг оторвалась от окна и побежала в комнаты.
     Валерия  Ивановна  показывала  прислуге,  как  гладят  мужские сорочки:
сначала  спинку  и  бока,  потом  рукава,  манжеты,  плечи, а уж после всего
крахмальную  манишку,  и  чтобы  на манишке - избави бог! - ни складочки, ни
морщинки,  ни  рубчика.  А перед тем как браться за манишку, непременно надо
продуть  утюг, да подальше в сторонку, чтобы пепел не садился на доску, - ни
к чему тогда все глаженье.
     - Вот  как  надо  продувать,  вот  как!  -  закричала  Лиза,  с разбегу
присаживаясь  около матери, обхватывая ее колени и начиная дуть изо всех сил
в раскаленные поддувала утюга.
     - Перестань,  перестань!  Смотри, что ты делаешь? - воскликнула Валерия
Ивановна,  стараясь  отодвинуть  от  Лизы  утюг, отмахивая, отдувая от доски
пепел  и  крича  прислуге:  - Убери белье, закатай его скорее! В корзинку, в
корзинку!
     Привскочив   с   пола,   Лиза   обняла  Валерию  Ивановну,  усадила  на
табуреточку, села к матери на колени.
     - Милая  моя,  ты  заучилась,  -  сказала Валерия Ивановна с нешутливой
тревогой.
     - У  меня,  мамочка,  и правда что-то застряло в голове. Я думала, если
подуть, так, может, вылетит?
     - Знаю я, что у тебя застряло. Ступай-ка на улицу, проветрись...
     За  воротами,  как  всегда,  Лиза  поглядела на строгие зеленые стены и
ограду  школы.  Тополя  стояли непреклонными стражами безлюдья и тишины. Они
оберегали   мир   Кирилла,  его  комнату  с  портретами  великих  людей.  На
перекрестке  появился  коротенький  мужичок с точильным деревянным станочком
через  плечо,  звонко  крикнул:  "Е-есть  точить  ножи-ножницы!"  - постоял,
озирая  молчаливые  дома,  нехотя  поплелся дальше. Из-за угла вышла быстрая
женщина  с  девочкой. Они несли узлы. Девочка еще издали кивнула Лизе, и она
узнала Аночку.
     - Здравствуйте,  барышня,  -  необычайно  общительно  сказала  женщина,
поравнявшись  с  Лизой.  -  Аночка, поздоровайся за ручку. Она мне говорила,
что  познакомилась  с  вами на каруселях. Я - ее мама, Ольга Ивановна. Очень
приятно.
     - А мы, знаете, куда? - сказала Аночка. - Мы в театр.
     - Да,  да,  - перебила Ольга Ивановна, - мы несем одежу для театра, нам
заказали.
     - Одежду? - спросила Лиза тихо.
     - Для представления, - сказала Аночка.
     - Знаете,  разное  тряпье,  - почти извинилась Ольга Ивановна. - Мы уже
другой  раз  идем.  Я сначала насобирала что поприличнее, у знакомых разных.
Думала,  что-нибудь  не  очень  ношенное.  Принесла, а мне говорят - что вы!
Несите,  говорят,  назад.  Нам,  говорят,  нужен  самый что ни на есть хлам,
словом - ветошь.
     - Они  будут  представлять из жизни бедных людей, - серьезно разъяснила
Аночка.
     - Я вышла погулять, я провожу вас, - вдруг робко проговорила Лиза.
     - Очень  приятно,  -  продолжала  торопиться  Ольга Иванов-па, - погода
такая,  что  прямо  тянет  пройтись.  Аночка,  перемени руку, а то устанешь!
Возьми  вот  этот  узелок, полегче. Так вот один там актер, старый такой, но
собой  очень интересный, говорит мне: мы хотим сыграть правду жизни, поэтому
нам  нужно тряпье, которым самый последний бродяга погнушается. Так я теперь
такую   рвань  насобирала,  даже  стыдно  нести.  И  можете  представить,  в
ночлежке,  как  стало  известно,  что  требуются лохмотья, сейчас все начали
цену  запрашивать  -  не подступись! Откровенно вам сказать, я не понимаю, к
чему  в  театре  показывать  бедность?  Ведь это некрасиво, правда? Раньше я
ходила  в  театр,  когда  еще  мы с мужем были состоятельные. Так я, знаете,
выберу   всегда   самое   красивое   представление.  Посмотришь  -  и  потом
долго-долго  вспоминаешь  и  думаешь,  что  хотя ты сама никогда так красиво
жить не будешь, но все-таки ты видела настоящую красоту. Ведь верно?
     Лиза  слушала с увлечением, и новая знакомая с ее неудержной, охотливой
речью  показалась  очень  занимательной, но за этой речью ей чудилось не то,
что хотела передать Ольга Ивановна.
     Лиза  бывала  в  театре  редко,  потому  что Меркурий Авдеевич разрешал
посещать  только  рекомендованные  гимназией  спектакли  -  с учебной целью.
Воспоминания  о  спектаклях  были  праздничны,  а  городской  театр  вызывал
благоговение.   У  нее  немного  кружилась  голова,  когда  она,  притихшая,
поднималась  по  скользким  крашеным  асфальтовым  ступеням из яруса в ярус,
мимо  капельдинеров,  и  заходила  в низенькую ложу. Программка дрожала в ее
руке,  бинокль становился горячим в ладони. Она находилась не в здании, не в
зале,  а  в  особой  сфере,  за  пределом жизни. Мир дома и даже мир Кирилла
отступали  перед  третьим миром, недоступным, как божество. Когда поднимался
занавес,  божество  допускало  смертных  к  своему  лику. Тогда прекращалось
дыхание,  останавливалось  сердце  и  начиналось чудо. В какие-то мелькающие
моменты  Лиза  чувствовала,  что  могла  бы  быть  не  собой, а кем угодно -
красивее  или  злее  себя,  лучше  или хуже, старее, возвышеннее, печальнее,
ничтожнее,  веселее. Она могла бы принадлежать всем и владеть всеми. Во всех
своих  воображаемых  превращениях она отдавала себя людям, и люди покорялись
ей.  Она  становилась  тем самым чудом, на которое смотрела. Она становилась
актрисой.
     Никто  не  знал  об  этих состояниях Лизы, и она никому не хотела о них
сказать.  Глубоко  наедине  со своим сердцем она признавалась, что сцена для
нее  такая  же  несбыточность,  как  перелет  с  лебедями за океан. Она была
довольна,  что на балаганах кончила неожиданный разговор о театре с Кириллом
правдивым  словом  -  фантазия. Но другой разговор, возникший еще внезапнее,
чем  с  Кириллом,  разговор  с Цветухиным, беспокойно повторялся ее памятью,
выражая  весь  свой  смысл тоже тем словом, которым кончился: "за кулисы", -
"заходите  ко  мне,  прямо  за кулисы". Почему-то у Лизы осталось совершенно
ясное  впечатление,  будто  Цветухин  произнес  эти слова шепотом. Во всяком
случае,  он наклонился к ней настолько, что, наверно, все обратили внимание,
и  ей бросился в глаза вороной отлив его открытого правого виска под панамой
и  его  черные  подстриженные  усы,  почти  так  же  близко, как перед тем -
молодые незаметные усы Кирилла.
     С  печальной  завистью  Лиза  посмотрела  на  Аночку. Маленькой девочке
сейчас  предстояло  войти  в  театр, в момент, когда наглухо закрыты главные
двери  и  все  заперто, кроме бокового таинственного входа около сада, а ей,
Лизе,  надо  было повернуть назад, домой. Вдруг Аночка сжала ее пальцы своей
худенькой рукой и пробормотала:
     - Пойдемте посмотрим! Там всего много-много!
     - Правда,  если вам любопытно, зайдемте в костюмерную, очень интересно,
- подхватила Ольга Ивановна.
     - Что  же  я  скажу?  -  спросила  Лиза,  тотчас  решив,  что пойдет, и
испугавшись своей решимости.
     - Мы скажем, что вы с нами.
     У  Лизы  быстро  возникали и терялись какие-то возражения, но дверь уже
отворилась,  и  на улицу дохнуло влажной прохладой, как от свежевыстиранного
белья.
     Тут  было  все  в  полутенях  или  в  темноте  - переходы коридорчиков,
ступени,  площадки  лестниц, словно цветочной пыльцой овеянные сонным светом
электрических  лампочек.  Потом  открылась  светлая  комната  с  деревянными
стойками,  на которых в два ряда были навешаны - точно замороженные оболочки
каких-то  жизней  -  парчовые, атласные, суконные, шелковые острова в пучине
позументов,  кружев,  стекляруса,  лент.  Движение  воздуха, поднятое Ольгой
Ивановной,  прокладывавшей  своими  узлами  дорогу  среди  этого  тряпичного
космоса,  иногда  размораживало какую-нибудь оболочку, и, шевельнувшись, она
напоминала  Лизе  то  умирающего  боярина, то полного нетерпения испанца, то
насмешливую   французскую  маркизу.  Аночка  приостановилась  около  пышного
кафтана, качавшегося на вешалке, тронула парчу пальцем, шепнула Лизе:
     - Это - золото.
     - Это - царь Федор, - тоже шепотом сказала Лиза.
     Они  вошли  в  мастерскую.  Портные  в  очках, обложенные многоцветными
лоскутами,  сидя  на  столе,  беззвучно  дергали  иголками.  Ольга  Ивановна
развязала узлы. Два человека в жилетках стали ворошить принесенное тряпье.
     - Мне   прямо  совестно,  не  знаю,  как  совестно,  -  лепетала  Ольга
Ивановна.
     - Вот   это  для  Барона,  -  сказал  костюмер,  распяливая  за  рукава
промусоленный драный пиджак.
     - Ах, что вы, - для Барона! - ужаснулась Ольга Ивановна.
     Аночка  усердно  мигала Лизе, чтобы она нагнулась и послушала что-то по
секрету.
     - Сходим туда.
     - Куда?
     - Где представляют.
     Лиза  покачала  головой. Но Аночка тянула ее за локоть, и они незаметно
начали пятиться к двери.
     - Я  здесь  уже  лазила,  - сказала Аночка, когда они очутились в узком
проходе,  где струился смешанный запах клея и парикмахерской. Они спустились
по  ступенькам,  снова  поднялись  и  вошли  в затененное ущелье необычайной
высоты.  Они  находились на самом дне этого ущелья, а сверху, откуда несмело
проглядывал  дневной  свет,  нависали  на  них  концы  неподвижных веревок и
громадные  застывшие  холстины  в пятнах красок. Лиза шла впереди, как будто
поменявшись  ролями  с  Аночкой,  которая засматривалась и мешкала у каждого
встречного предмета.
     Вдруг  Лиза  услышала медленные шаги. Из полумрака появился мужчина. Он
шел  прямо  на  нее.  Место  было  узкое.  Она прижалась к стене направо. Он
шагнул  в ту же сторону. Она подвинулась налево. Он хотел уступить ей дорогу
и  сделал  то  же  движение.  Тотчас  оба  они решили поправиться, двинулись
вместе, столкнулись, и он спокойно проговорил низким маслянистым голосом:
     - Ну, давайте немного постоим.
     Она  узнала голос Цветухина. Она узнала его лицо, - оно было совершенно
такое,  каким  ожило  в ее памяти несколько минут назад, по дороге к театру,
только  он  был без панамы, и на черных его гладких волосах через всю голову
стлался матовый отсвет.
     - Вы?  -  мягко  спросил он и помедлил. - Вы? Лиза Мешкова? Как вы сюда
попали?
     Она  все  время думала, что ответит, если ее спросят, как она очутилась
за  кулисами,  и  ей  казалось  -  она  ответит  так, как было. Но она молча
стояла,  неподвижно глядя в глаза Цветухину. Он улыбнулся, взял ее под руку,
повернул и повел.
     - Пойдемте ко мне, - сказал он.
     Они  выбрались  из декораций, поднялись по чугунной лестнице в коридор,
и он отворил ближнюю дверь.
     Лиза  остановилась у входа. Солнце било через окно, отражаясь в стеклах
и  рамочках  фотографий,  развешанных  вокруг большого зеркала. Всюду играли
эти  отблески,  размножая  неисчислимые  мелочи,  разбросанные  по  длинному
столу.  Афиши  разящими  буквами  вычерчивали  имя  Цветухина, поднимаясь по
стенам  к потолку, обвитые лентами, повторявшими золотом надписей то же имя.
Шпага  с бронзовым эфесом лежала на кресле, прикрытом серым плащом. Цветухин
взял шпагу, перебросил плащ на стул, показал на кресло:
     - Прошу вас.
     Лиза не двигалась.
     - Как вы прошли сюда днем? У вас в театре знакомые?
     Она  глядела  на  него  почти  с мольбой. Он опять улыбнулся и спросил,
пощелкивая шпагой по своей выставленной вперед ноге:
     - Вы хотели видеть меня? Да?
     Она отвела глаза. Он повторил тише:
     - Вам хотелось встретиться со мной? Признавайтесь.
     - Нет.
     - Вы говорите неправду.
     - Это неучтиво, - выговорила она быстро.
     - Простите,  - сказал он, улыбаясь еще больше, - но я вижу вы не хотите
сказать правду.
     - Зачем же вы принуждаете меня говорить?
     - Я не принуждаю. Я прошу. Что вас привело сюда в такое время?
     - Случайность.
     - Ах,