носить речи.
     Он  увидел Алешу, который прижался к косяку и глядел на отца с гордым и
перепуганным выражением.
     - Ты что?
     - Я думал - ты меня звал...
     - Звал?
     - Ты крикнул: Алешка!
     - Не  подходи  ко  мне,  я  должен  помыться,  ступай  играй,  - сказал
Пастухов немного растроганно.
     Взгляд  Аси  заволокла та вдохновенная слеза, которая всегда размягчала
Пастухова,  и  он  старался поменьше глядеть на жену, чтобы сохранить разбег
своей решимости.
     - Ты  помнишь  разговор  с  Дибичем  у  саратовского вокзала? Так вот я
теперь  вижу,  что  Дибич  прав.  Такие,  как  он,  если  и  погибнут, будут
принадлежать  Истории  с  большой  буквы (это его слово, помнишь?), а не так
называемым  обломкам истории. Я тоже не намерен валяться в обломках. С какой
стати, черт возьми?
     Он  с  наслаждением  от  оживающей  в  нем  силы  распрямился, выставил
подбородок.
     - Ничего себе обломочек! - задорно сказал он.
     Ася с одобрением, но слегка задумчиво покачала головой.
     - Он очень милый... этот Дибич, - проговорила она.
     Пастухов  остановился  и  помигал на нее, упустив свою мысль. Подойдя к
столу, залпом допил чай.
     - Ты  любишь,  когда  тают  от  твоих  акварелей.  Дибич  созерцал тебя
умиленно... На тебя и старик Дорогомилов вздыхал...
     Она поправила мизинчиком волосы на виске.
     - Так приятно-приятно, когда тебя немножко приревнуют!
     Он опять подвинул стул, уселся против нее.
     - Мой  выбор  окончателен.  Понимаешь?  Я  сделал  его  там,  в местном
филиале  Дантова  ада.  Решил,  что  если  останусь  в  живых, - первое, что
сделаю,  напишу  Извекову, что я был олух. И Дорогомилову тоже. Чтобы знали,
что я не белогвардеец...
     Он   сказал   это   твердо  и,  пожалуй,  торжественно.  Вдруг,  близко
наклонившись к Асе, он снизил голос.
     - У   меня  был  там  один  момент...  ужасный  и  отвратительный.  Вот
послушай...
     Он  рассказал и даже наглядно изобразил, жестикулируя, как на него полз
сверчок   и   как   он  его  растоптал.  На  лице  Аси  повторялись  оттенки
брезгливости, с которыми он восстанавливал остро запомнившееся впечатление.
     - Самым  отталкивающим в этом насекомом мне показалось то, что оно - не
таракан  и  не  саранча,  а  какой-то  межеумок. Вдобавок, в нем было что-то
самодовольно  важное,  точно  гнус  считал  себя  неотразимым красавцем. Это
невозможно  видеть  без содрогания! Я потом все вспоминал, и у меня по спине
мурашки бегали. Бр-р-р!
     Он  потер  руки  и,  вскочив, стал отряхиваться. Несколько листов книги
слетели на пол. Он поднял их.
     - На  свете  нет ничего омерзительнее межеумков. И я тогда подумал, что
мое положение, ко всему прочему, мерзко.
     - Саша! - неподдельно пугаясь, воскликнула Ася.
     Он  попробовал  сложить  ровнее  листы  книги. Они рассыпались у него в
руках.
     - Я  представил себя со стороны. Каков я в глазах разумного человека. И
сделал  выбор...  И когда остановился на своем выборе - можешь мне поверить?
-  в  этой  клоаке,  обреченный  и ждущий конца, я почувствовал себя гораздо
свободнее.  Понимаешь? Гибнуть из-за недоразумения, из-за анекдота - даже не
смешно.  Это унизительно! Я решил и совсем ясно представил себе: если уж все
равно  должен  пропасть - так я им крикну: да, да, я красный! Красный - черт
вас побери! - и ненавижу вас утробной ненавистью!
     Он опять заметил в дверях возбужденное лицо сына.
     - Пап, - сказал Алеша тихо, - а разве другие сверчки кусаются?
     - Нет,  -  ответила  Анастасия  Германовна,  чуть улыбнувшись, - другие
сверчки не кусаются. Не мешай нам с папой.
     Она  приподнялась  с  желанием успокоить мужа или, может быть, удержать
от  опасного  шага. Он отвел это движение, словно боясь, что она посягнет на
шаткое здание, которое он едва начал возводить, и оно разрушится.
     - И  никуда  я  больше  не  побегу!  - нетерпимо обрезал он. - Конец! Я
понимаю  Дибича,  что он бежал из плена. Ему надо было домой. А мне не надо.
Я  дома. Мы с тобой дома, понимаешь меня? И нам надо разделять судьбу нашего
дома.
     Она  все-таки  с  кроткой  настойчивостью  обхватила  его пальцы своими
мягкими ладонями, развела его руки, прижала себя к его груди.
     - Милый, но я ведь с тобой совсем, совсем согласна!
     Он  высвободился.  Ему  хотелось  все  привести к окончательному строю,
положить  предел  угнетавшему спору души с телом, а главное - увериться, что
его  выбор  не  зависит  от  подсказок  или  давления,  что  он свободен. Он
опасался   возражений  и  в  то  же  время  не  хотел,  чтобы  Ася  поспешно
соглашалась  с  ним.  Он  не  мог  уступить ей первенство в решении, которое
должно было изменить всю жизнь.
     Он  сложил  наконец  листы  книги  и,  с уважением поглаживая ее рваные
края, проговорил:
     - Ты  именно  придерживаешься  Толстого,  если  считаешь,  что все дело
только  в  том,  чтобы покориться движению. А я не согласен с ним. Раз выбор
зависит  от  меня,  значит,  я  участвую  в развитии событий своей свободной
волей.  Сумма  таких  свободных воль прилагается к равнодействующей всех сил
истории.  И,  значит,  история,  в  какой-то части, становится произведением
свободной воли человека. Моей свободной воли.
     - Я  только  и  хотела  тебе  это  сказать,  - шепнула Ася, обнимая его
голову.  -  Конечно,  конечно, ты волен во всем... Как блудный сын, когда он
вернулся  в отчий дом, мы с тобой тоже вольны вернуться. С повинной головой.
Повинную голову не рубят.
     Она  теребила  его  волосы,  он  хотел отвернуться, но вдруг рассмеялся
своим  обычным  взрывом,  и  они  остановили  глаза друг на друге, довольные
собой и будто омоложенные.
     - Выходит,  получилось  по-твоему?  -  спросил  Пастухов,  едва заметно
подмигивая Асе.
     Ольга   Адамовна  заглянула  к  ним  и  с  потерянным  видом,  с  каким
докладывают   о  нежданных  праздничных  визитерах,  сообщила,  что  явились
хозяева - директор театра с мамашей.
     - Мы  только поздравить, только поздравить! - возвестил директор, тряся
Пастухову  руки. - Какое счастье! Как вы себя чувствуете? Ей-богу, мы за вас
перетрухнули!  Вот  мамаша  скажет,  ей-богу!  Ведь  это  же  все бесконечно
грустно, честное слово!
     - Как  вам  сказать, - с тонкой улыбкой ответил Александр Владимирович.
-  Не  помню,  в каком романе Стендаль написал о своем горе: "Грусть сделала
его душу доступной восприятию искусства". Так что это на пользу...
     - Не били вас там, а? - спросила мамаша, выпростав из-под волос ухо.
     - Бог миловал! - крикнул он ей весело.
     Она перекрестилась.
     - Бегу  в  театр,  извините!  -  сказал директор. - Мы готовим апофеоз.
Такой подъем, знаете ли, ей-богу!
     - Что готовите?
     - Апофеоз.
     - Чей же это? Что такое?
     - Ничей.  Силами самой труппы. Как-нибудь, знаете, с музыкой, с пением,
все такое.
     - Погодите,  -  строго сказал Пастухов, прихватывая директора за рукав.
- Погодите... я для вас напишу апофеоз. Он будет называться "Освобождение".
     Он медленно обвел всех великодушным взором.
     - Александр  Владимирович!  Да  мы...  мы на руках вас... ей-богу, всей
труппой на руках вас носить будем!
     Директор бросился к выходу, что-то еще восклицая на бегу.
     - Чего это он, а? - не поняла мамаша.
     - На руках меня хочет носить, - нагнулся к ней Пастухов.
     - А-а!  И  верно.  Мы  ведь  совсем  вас  похоронили...  А я вам баньку
затопила.
     Александр Владимирович обнял ее за плечи.
     - Веник-то есть ли, веник-то, а? - крикнул он.
     - Есть, да больно облезлый. Как помело.
     - Спасибо и на том! Спасибо на помеле, мамаша!
     - Парьтесь, батюшка, на здоровье...
     - Смыть  все  с  себя  к  черту!  - громко вздохнул Пастухов, оставшись
опять наедине с женой.
     Они вышли на балкон. Он посмотрел из конца в конец безлюдной площади.
     - Что  за  день!  И  как  чудесно,  кисленько  пахнет  уличной пыльцой,
правда? Ах, Ася, Ася!
     Он еще раз полно вздохнул большой своей емкой грудью.


30

     Внешняя  неизменность  Рагозина,  выделяя  его среди экипажа "Октября",
всем  казалась совершенно обыкновенной, и сам он не придавал значения своему
отличию   от  моряков.  По-старому  он  носил  косоворотку,  пиджак,  слегка
нахлобученную  кепку  блинком,  которою  иногда  прихватывал с виска завиток
волос.  Зато ступал Рагозин даже больше моряков по-морски - прежняя развалка
его  стала опять заметнее, может потому, что он будто помолодел, кончив свою
безнадежную битву с финансовой цифирью и выйдя на певучий волжский ветер.
     К  высокому  сутуловатому  его  сложенью скоро привыкли в дивизионе. Он
появлялся  на  виду  команды  часто,  хотя  первое время подолгу приходилось
сидеть  в  штабных  каютах:  надо  было вникать в военно-морское хозяйство и
продолжать  перестройку  политической  работы  сообразно  меняющимся на ходу
условиям.
     Рагозин  попал  во  флотилию  за несколько дней до начала августовского
наступления  советских армий к юго-западу от Саратова. Он не был ни военным,
ни  моряком, он владел лишь одним оружием, довольно хорошо знакомым рабочему
люду  России:  браунингом.  Убежденный,  что всегда находится на месте, если
поставлен   на   это  место  своей  партией,  он  приступил  к  обязанностям
дивизионного  комиссара,  не  сомневаясь, что они ему под силу и он овладеет
ими - дали бы срок.
     В  составе  судовых  команд  были  моряки-балтийцы,  встречался судовой
народ  с  Каспия  и  Приазовья,  волжане,  коренные поморы с Севера. Все это
водное  племя  обладало  навыками долголетних плаваний, в большинстве прошло
войну и самой природой было словно выделано для пребывания на судах.
     Пестрота   народа  сглаживалась  военно-морским  порядком  и  тем,  что
примером  для  команд  служили  балтийцы,  принесшие  на Волгу двойную славу
своей  беззаветности  -  в  борьбе  на  Балтике  с  германским  флотом  и на
революционных  фронтах  Петрограда,  откуда  послала по России первый раскат
Октября  легендарная  "Аврора". Каждый считал за правило подражать балтийцам
-  их  самозабвенной  ярости в бою, их прибауткам на роздыхе, даже их манере
носить  бескозырку  -  не  набекрень,  а  прямо,  в  линию  к надбровью, что
придавало моряку облик не столько лихой, сколько непреклонный.
     Кроме  дивизионов  канонерок, в Северный отряд Волжско-Камской флотилии
вошли  плавучие форты с батареями морской артиллерии, вспомогательные суда -
ремонтных   мастерских   и   госпиталей,   дивизионы   катеров,   воздушный,
воздухоплавательный,  отряды  десантные  и  минные.  Когда  эта  вооруженная
разномастная  армада  судов  и  суденышек,  пятная  берега  и  небо черными,
рыжими,  свинцовыми  дымами  труб,  пыхтя  и стуча машинами, лязгая в клюзах
якорными  цепями,  мигая на мостиках быстрыми флажками сигнальщиков, - когда
эта   многочисленная   плавучая  крепость  заняла  протянувшуюся  на  версты
исходную  позицию  и  Рагозин,  на моторном боте, по дороге в штаб флотилии,
прошел  только  мимо  передовых  дивизионов, у него захватило дух. Впервые с
такой   властью  очевидности  развернулось  перед  ним  могущество  красного
фронта,  и  он  как  бы  предметно,  на  грозных  вещах,  обнаружил  величие
двинувшегося за своим правом народа.
     Рагозин  зачерпнул  через  борт  горсть прогретой солнцем воды, хлебнул
глоток,  вытер  лоб  ничуть не остуженной ладонью и, не зная - как бы излить
волнение, крикнул мотористу:
     - Закурим, что ли? - хотя давным-давно отвык от табака...
     С  того  момента,  как  в штабе дивизиона вскрыт был пакет с приказом о
переходе   в  наступление  и  сигнальщик  передал  узорчатой  игрой  флажков
приказание  командира дивизиона - "следовать за мной кильватерной колонной",
Рагозин  больше  не  заглядывал к себе в каюту. Пребывание на палубе, или на
командном  мостике с биноклем перед глазами, или у орудий, среди молчаливых,
серьезных  матросов,  делало его чувство торжественным и напряженным. Он был
уверен,  что  первый  же  предстоящий  бой  будет  решительным,  и  странным
казались   ему   невозмутимое  спокойствие  берегов,  нежная,  как  оперенье
снегиря,   краска   восхода,   одиноко   возносящийся   над  деревней  дымок
затопленной  печки.  Полным кругом выкатилось над луговой стороной солнце, и
другой   высокий   берег   оживился.   Взбивая  пыль,  тянулись  по  нагорью
бесконечными  цепочками  гурты  овец  и  волов: команды армейского снабжения
погнали  скот.  Это  был знак, что наступление на суше началось в один час с
флотилией.  Клубы  береговой  пыли  будто  переговаривались с редкими дымами
канонерок: локоть к локтю, отважнее вперед!
     Но  эти  клубы  пыли  навлекли на себя противника. Две тройки самолетов
быстро  близились  навстречу дивизиону, вырастая на безоблачном небе из едва
приметных  воробьиного  размера  пятнышек  в  парящих воронов и накатывая на
окрестность  свирепый  гул.  Передняя тройка пронеслась вдоль берега, задняя
шла  над руслом. Взорвались одна за другой первые бомбы, вскинув веера земли
в  воздух.  Над  гуртами  выше  поднялась  непроницаемая  туча  пыли  - скот
бросился врассыпную.
     Застукали  зенитные  трехдюймовки дивизиона. Суда начали маневрировать.
Многосаженными  стеклянными  бокалами  взвились  над  Волгой  и  ливнем пали
водяные  столбы  от  разорвавшихся  бомб,  Канонерки  закачались на неровных
волнах.
     Кое-кто  из  нижней команды "Октября" поднялся на палубу. Все смотрели,
как  разворачиваются  и  заходят  с  тыла самолеты. На этот раз вся шестерка
взяла  курс  вдоль русла. Бомбы легли на воду кучнее, но суда успели к этому
моменту   отойти  друг  от  друга  на  большое  расстояние.  Зенитный  огонь
усилился,  легкие, будто пуховые звезды разрывов в небе стали чаще, самолеты
должны   были  подняться  выше.  Но  они  вновь  описали  полукруг  и  вновь
вернулись.
     Одна  бомба,  со  свистом  раздирая  воздух,  низринулась поблизости от
"Октября".  Белый  шквал  пены  окатил  палубу  канонерки, борта ее ответили
взрыву   утробным  воем,  со  звоном  вылетели  в  крохи  размолотые  стекла
штурвальной будки.
     Молодой  матрос  был сброшен с носовой части в воду. Ему кинули с кормы
конец.  Он  кошкой вскарабкался на борт. С него струилась вода, фланелевка и
штаны  облепили  его  резиновое  тело.  Он поглядел вслед ушедшим самолетам,
поднял кулак, крикнул:
     - Я  вам  попомню!  -  и  ругнулся так звонко, что услышала вся верхняя
палуба.
     Страшнов,  вылезший  из  машинного  отделения,  стоял  во  время взрыва
позади  Рагозина.  Он утер от воды выпачканное маслом желтое лицо и прогудел
недобрым басом, с особым упором на свое "о".
     - Горячий привет дорогой Антанты...
     Рагозин,   тоже   вытирая  платком  загривок  (его  обдало  со  спины),
проговорил спокойно:
     - Союзнички.
     - Французского изготовления птички-то?
     - Черчи-илль   старается,   -   протяжно   ответил   Рагозин  и  вдруг,
повернувшись  к Страшнову, быстро спросил: - А твое место боевого расписания
здесь?
     - У нас на месте обе смены, - отозвался Страшнов куда-то вбок.
     Рагозин промолчал.
     Все  время  налета он пробыл около зениток, присматриваясь к незнакомой
работе  артиллеристов.  Он  боялся упустить какой-то важный миг, который мог
потребовать  его  вмешательства,  и  внимание  его,  отточенное до небывалой
остроты,  подавило  в  нем  все  другие  способности. Он только потом, когда
самолеты  скрылись,  словно  бы  с  головы  до  пят  ощутил,  что момент был
жестокий:  если  бы  хоть одна бомба угодила в судно, урон был бы велик. Его
поразило,  что зенитки не причинили никакого вреда самолетам - они удалились
пренебрежительно-спокойно,  -  и  он  не знал, как ответить себе - хорошо ли
велся  огонь и можно ли назвать происшедшее боем? Но команда молча приводила
в  порядок  корабль,  и Рагозин тоже многозначительно помалкивал, делая вид,
что грохот таких схваток с противником ему вполне привычен.
     Высланная    вперед    канонерка   "Рискованный"   подошла   близко   к
неприятельскому  берегу  и  высадила на лодке разведчиков. Матросы забрались
на крышу разрушенной дачи.
     Степь   простиралась  в  однотонном  покое  сожженного  солнцем  былья.
Пологая  возвышенность тянулась под углом к берегу. Справа от нее видна была
цепь  залегшей  лицом  к  югу  пехоты,  слева далекой грядою вздулись холмы,
похожие  на  курганы.  Сильно маревело, и нельзя было тотчас увериться - где
призрак,  где  настоящее  окаймление курганов. Потом стало угадываться через
бинокль суетливое движение людей вокруг раскинутых по гряде точек.
     И  вот,  будто  проступая  из  земли,  выплыли  открытые артиллерийские
позиции белых.
     Разведчики  попрыгали  с  крыши,  бросились  назад,  на  канонерку. Под
прикрытием  береговых  обрывов она пошла полным ходом, но не успела передать
штабу добытых сведений, как белые открыли по кораблям огонь.
     Канонерки  начали  спускаться  по течению, в расчете зайти белым в тыл.
Ответный  огонь  их  нарастал.  Подтягивались  к  месту дуэли корабли других
дивизионов.  Открыла стрельбу плавучая батарея. Гулкие вздохи морских орудий
Канэ  ворвались  в  рокот  канонады.  Как  пузыри  в  воде, всплыли в воздух
змейковые  аэростаты. Светящимися облачками они повисли в прозрачной высоте,
сигналами корректируя стрельбу.
     Когда  "Октябрь"  обогнул  протяженную  береговую  излучину, перед ним,
словно  ущелье  в  горах,  раздвинулся  глубокий  буерак, жерловина которого
выходила  к  реке,  а  другой  конец,  далеко  в  степи,  упирался в подошву
курганов.  Сквозь  это  ущелье с борта стали видны непрерывно бившие батареи
деникинцев.
     Перед  глазами  Рагозина  выросла  та  живая,  замкнутая в своей жгучей
ясности  цель,  которую  должно  было  уничтожить.  В  желтом,  позолоченном
солнцем  чаду над степью он остро различал вспышки орудий, пыль, завихряемую
выстрелами,  взлеты  земли  от  разрывавшихся  корабельных  снарядов - будто
кто-то вскапывал почву огромными заступами и кидал в воздух.
     "Октябрь"  навел  четырехдюймовку вдоль буерака, коридором открывавшего
путь  для  удара  с  тыла. Раздалась команда - и последовал выстрел. Корабль
дрогнул.
     Рагозин,  установив  локти  на палубном поручне, глядел в бинокль. Если
бы  он  мог  в  эту минуту наблюдать самого себя, он изумился бы скованности
своего  тела.  Широко  расставив  ноги,  пригнувшись,  он  прогибал тяжестью
корпуса  металлический  прут, на который упирались локти. Иначе, нежели этой
натугой  всех  мышц,  нельзя  было  удержать в повиновении прежде никогда не
ведомое  чувство.  Это  была окрыленная злоба, звавшая его туда, где рвалась
на  комки  и  развевалась  в  золотую  пудру  земля.  Он смотрел и смотрел в
далекий  светящийся чад, напутствуя этой злобой снаряд за снарядом, летевшие
с корабля на вражеские батареи.
     Вдруг  огонь  флотилии  начал  утихать.  "Октябрь"  прекратил стрельбу.
Рагозин оторвался от бинокля, подскочил ближе к мостику.
     - Что такое? Почему замолчали?
     Голос его после гула орудия прозвенел по-птичьи.
     - Пехота с десантом пошли в атаку! - крикнул сверху командир.
     Рагозин глянул на берег.
     По  полосе  между  водой  и  подножьем  берегового  обрыва бежали узкой
тесьмою  матросы десантного отряда. Один за другим исчезали они в крутобокой
жерловине  буерака.  Несколько тесных кучек людей катили пулеметы, впрягшись
в них спереди и подталкивая сзади.
     Рагозин  опять  прижал  к  переносью  бинокль. Пыль медленно оседала на
курганы.  Реже и реже вспыхивали огни выстрелов. Возник на бугре дымный шар,
стремительно  разбухая,  и  спустя  секунду волной разлился по степи тягучий
удар взрыва. Кто-то закричал на палубе:
     - Орудия рвут!
     Рагозин   увидел,  как  совсем  близко  от  позиций  белых  десантники,
цепляясь  друг  за  друга  и скатываясь по оползающим откосам, выбирались из
буерака  наверх.  Вот  п