ительным голосом. - Вы кем
ему будете?.. Ах, ваш отец...
     Он  медленно  отвел  взгляд на дверь, в которую собирался пойти, и один
миг подождал.
     - Да,  да, - проговорил он таким тоном, будто Аночке и Вере Никандровне
было уже известно, чему он поддакнул. - Да, в семь часов. Скончался.
     - Так...  сразу?  -  словно  ища  смысл в этих своих словах, выговорила
Вера  Никандровна  и  взяла  Аночку  под  руку нескладным движением, так что
нельзя было понять, хочет ли поддержать ее или сама ищет поддержки.
     - Ну,  как  сразу?  Часов  десять  жил.  Еще  здоровое сердце. Хотя он,
видимо, давно употреблял? Сильного сложенья, да.
     - Он ведь не один? - все еще отыскивала нужные слова Вера Никандровна.
     - Да,  тот  тоже.  Послабее.  Несколько  астенический  субъект. Часа на
полтора раньше. Тоже ваш родственник? Нет?
     Он всмотрелся пристальнее в Аночку и сказал утешительно:
     - Вы  не горюйте слишком. Это ведь много лучше. Если бы выжили, то ведь
оба ослепли бы. Метиловый спирт, да.
     Он еще раз покосился на дверь.
     - Где он? - беззвучно спросила Аночка.
     - После вскрытия вас допустят, - сказал доктор.
     Он  стал  завязывать  тесемки  на  обшлаге  халата, прижимая запястье к
животу.
     - Извините, у меня обход. Вы присели бы. Я скажу, чтобы с вами побыли.
     Он  откланялся  им  порознь  и  двинулся  немного  приподнятой поступью
поджарого легковеса к двери, все время его манившей.
     Аночка  и  Вера  Никандровна  сели  на  скамью. Они не смотрели друг на
друга,  но  в том, как обе держались, тесно, плечом к плечу, было видно, что
обоюдное  ощущение  близости  для  них  спасительно  и  ничто не могло бы ее
сейчас заменить.
     К  ним  подошла  та  сестра с игрушечным крестиком, которая заявила им,
что  допуска  в  палату  нет.  Она  протянула  Аночке маленький тонкостенный
стакан  с  отогнутыми  краями  и  желтоватым  пахучим  снадобьем, налитым до
половины.
     - Выпейте  это. Вам надо выпить, - убедительно сказала она, и у ней был
такой  спокойный  вид,  будто  между  тем, что она говорила прежде и говорит
сейчас, не существовало ни малейшего расхождения.
     Вера   Никандровна   взяла   стакан   и  поднесла  Аночке.  Послушно  и
старательно Аночка проглотила лекарство.
     Лицо  ее как было, так и оставалось недвижным и бескровным. Не то чтобы
она  не  воспринимала  происходившего  вокруг,  но  ей было безразлично, что
воспринимать,  точно  для  нее  не  стало  никакой  разницы  между  нужным и
никчемным,  важным  и  пустячным. Она сосредоточенно поглядела на девушку из
справочной, опять возбужденно кому-то крикнувшую через окошко:
     - Я говорю, что в глаза не видала! Что я - треплюсь, что ли?
     И   одинаково  сосредоточенно  Аночка  слушала,  как  Вера  Никандровна
подбирала  утешения,  стараясь  вызвать  в  ней живое желание сопротивляться
горю и действовать:
     - Ты не бойся, я буду с тобой. И у нас есть друзья. Мы не одни.
     Но  при  всем  очерствении  к окружающему, при том безразличии, которое
выражалось  в  эти  минуты  внешним  существом Аночки, была одна черта, одна
точечка,  затаенная  в глубине ее взгляда, в зрачках, соединявшая в себе уже
почти  отсутствие  рассудка  с  жадными  поисками мысли, как бывает только у
человека  больной души. Аночка в эти минуты равно могла поддаться бессилию и
заболеть,  и  могла  найти  такую  опору  в самосознании, что уверилась бы в
своих силах на всю жизнь.
     Этой  точечкой  взгляда видела она острейшие миги промчавшихся суток, и
ей  казалось,  что  до нее доносится рокот колес по рельсам, и она глядит на
последний  вагон поезда, ускользающего вдаль, и слышит голос - "будь немного
старше  себя",  и  другой голос - "еще здоровое сердце". В бессвязности этой
заключалось  что-то  цельное,  и  в  то  же время одно исключало другое. Как
будто  душа  Аночки  раздваивалась,  и одна часть, уходя с последним вагоном
поезда,  оставалась  надолго  жить,  а  другая, оставаясь здесь, в больнице,
уходила из жизни навсегда.
     В   необычайной   грусти   Аночка   улыбнулась.  Как  будто  изумившись
неожиданно сделанному открытию, она сказала:
     - А знаете, Вера Никандровна, Кирилл ведь очень любил моего папу!
     Вера Никандровна с материнской страстью прижала ее руку к своей груди.
     - О, как ты права! Ты даже не знаешь, как ты права, моя умница!
     - Папа  ведь  был удивительно сердечный человек, - сказала Аночка все с
той же грустью. - Он только был несчастный.
     - Ты, ты возьмешь за него счастье, которое ему не далось!
     - Что  же мы сидим? - сказала Аночка, всхлипывая, как после облегчающих
слез,  -  надо  ведь  что-нибудь  делать. Поедем к Рагозину. И потом к Егору
Павловичу. Мефодий Силыч отнял у него сегодня полжизни.
     - Да,   да.   Поедем.  Мы  не  одни,  мы  не  одни,  -  повторяла  Вера
Никандровна.
     Они  вышли  на  мороз,  и  это  было  словно  телесным  возвращением  к
действительности.   Опять  попеременно  колеса  пролетки  то  дребезжали  по
булыжнику,  то скрипели в снегу. Город все еще отдыхал, все не мог отдохнуть
от  вьюги.  И  с каждым новым домом, с каждым кварталом, отдалявшим пролетку
от   больницы,  Аночке  яснее  виделся  вагон,  который  плыл  где-то  среди
безграничных  белых  полей и в котором она сама будто присутствовала, сидела
против Кирилла, вычитывая его мысли в ровном взгляде табачных глаз.
     Мысли  были,  конечно, о ней, об Аночке. Он не мог оставить ее одну, он
взял  ее,  он  увозил  ее  с  собой  в  этом вагоне, в этом огромном поезде,
пересекавшем равнину России.
     На  каком-то  далеком  разъезде  выйдя  из вагона и щурясь на солнечное
лучение  заснеженной  степи, Кирилл нечаянно вспомнил толстовское наблюдение
о  путешественниках: первую половину пути, заметил Толстой, человек думает о
том,  что им оставлено позади, откуда он едет, вторую половину пути - о том,
что его ожидает впереди, куда он направляется.
     Чем  дальше  продвигался  поезд,  тем  разнообразнее  становились связи
Кирилла  со  множеством  его  спутников. Это был не рядовой поезд, пассажиры
которого  случайно  соединились  и  тотчас разрознятся, как только доедут до
места.
     Эшелон  был подобен маленькому шумному городу на колесах. И как жителей
города  связывают  в  целое  одни  дороги, одни источники, одна плодоносящая
земля,  так спутников эшелона роднила одна общая цель, лежавшая за пределами
движения  поезда.  Интересы  их  объединялись  не только ежечасной заботой о
фураже,  провианте,  не  только  закрытым семафором на разъезде, или игрой в
шашки  и  карты, или табачком и гармошкой, но теснее всего - предстоявшей им
борьбой за свое будущее.
     И  Кирилл  все  больше  чувствовал  свою принадлежность этому городу на
колесах,  все чаще задумывался, как сложится ожидавшая его на фронте работа,
все  реже  возвращался  мыслью к оставленному Саратову. Поэтому и пришло ему
на  ум  толстовское  наблюдение, и он проверил его на себе и удивился, что -
правда  -  за  последний день даже Аночка вспоминалась гораздо меньше, чем в
начале  пути.  Но  это не беспокоило его. Аночка только отступила в сокрытую
глубину  его  сердца,  и  он  знал,  что  она будет там жить, пока живо само
сердце.
     Эшелон  следовал  через  Балашов  -  Поворино  с задержками, простоями,
неизбежными  в  прифронтовой  полосе.  Лишь  на  третьи  сутки  прошли места
недавних  великих  сражений  -  Воронеж, Касторную. Зима везде установилась,
все  время было вьюжно, снегом прикрыло следы истребительных полевых боев, и
только  в  селах,  при  дорогах,  на  станциях  траурно  чернели пожарища да
громоздились обломки взорванных сооружений.
     Отряд  был  наконец влит в кавалерийскую бригаду, которая формировалась
из  пополнений,  и  на  этом  кончилась  основная  часть  задания Извекова -
сопроводить  и  передать  эшелон  по  месту  назначения.  Он  распрощался  с
земляками и двинулся дальше на юг, в район действий Первой Конной армии.
     В  тот  день,  когда  он  приехал  в Новый Оскол, все вокруг было бурно
оживлено:  над  обывательскими  домиками  трепыхали флаги, по дороге мчались
всадники,  через распахнутые ворота дворов виднелись оседланные кони и кучки
спешившихся  бойцов.  Укутанные  в  теплые  одежки  дети выводками бежали по
улицам,  и  взрослые  тянулись следом за ними - все в одном направлении - за
город.
     После  неудачных  расспросов  -  куда  идти  -  Кирилл  натолкнулся  на
молодого  командира,  распоряжавшегося красноармейцами, которые втаскивали в
дом  большой  неуклюжий  стол.  Двери  были  узки,  стол то клали и заносили
ножками вперед, то протискивали стоймя.
     - Давай  выворачивай  ножки,  -  крикнул  один  из  красноармейцев. - В
горнице сколотим.
     - Вали, - безнадежно махнул рукой командир и отвернулся.
     Он  недовольно поглядел на Кирилла, как будто тот виноват был, что стол
не пролезает в дверь.
     - Вы что здесь, товарищ?
     Кирилл  ответил, что ему надо, и это вызвало еще большее неудовольствие
командира.
     - А ну, документы!
     По  самому  тону  Кирилл понял, что если и не напал на верный адрес, то
находится  от  него  неподалеку.  Он  достал  свои бумаги. Не снимая толстых
перчаток,  командир  зажал  документы  в горсти и - пока стол хрустел, точно
раскалываемый  гигантский  орех,  -  читал  углубленно  и  строго.  Потом он
обернулся,  увидел,  что ни стола, ни красноармейцев уже не было на улице, и
сразу радушно возвратил бумаги.
     - Значит,   из  Саратова?  В  Саратове  не  бывал.  А  вот  в  Царицыне
доводилось. С товарищем Ворошиловым тоже... Зайдем в горницу.
     Он  оказался  из  ординарцев  Ворошилова  и  послан был в Новый Оскол с
квартирьерским  поручением.  От  него  Кирилл  узнал,  что  в  соседнем селе
состоялось  объединенное  заседание  Революционных  Военных  советов  Южного
фронта  и  Первой  Конной  армии.  Прибывший  из  Серпухова  (где стоял штаб
фронта)  Сталин  выступил  на  заседании  с  речью о задачах Первой Конной в
дальнейшем  осуществлении  плана  разгрома  Деникина.  В  район были стянуты
соединения  Конной  армии,  и  под Новым Осколом предстоял большой смотр (на
фронте продолжали биться по одной бригаде от каждой дивизии).
     - Хотите поехать? Через час у меня будут санки, - предложил ординарец.
     Он  чем  дальше  разговаривал,  тем  словно  гостеприимнее  становился.
Вероятно,  его  на  самом  деле рассердила незадача со столом; теперь, когда
все  налаживалось и он распоряжался расстановкой мебели в мещанской гостиной
и  куда-то  уносил  цветочные горшки и перевешивал картинки, - хозяйственная
стихия делала его, видно, сообщительнее.
     - Поедем!  Все  равно  ваше  назначение  мимо  товарища  Ворошилова  не
пройдет.  И  рапорт  ваш  об отряде тоже. Значит, время есть. Увидите, что у
нас нынче за дивизии. Дух замирает!
     Он призадумался.
     - Как по-вашему - оставить? Или лучше убрать?
     Он  с  сомнением мотнул головой на закопченную олеографию, изображавшую
боярышню в кокошнике.
     - А что вас смущает?
     - Да тут командиров с комиссарами будут Реввоенсовету представлять.
     - Ну и что же? Ведь это - Маковский.
     - Черт его - с этим искусством! Никогда наперед не знаешь.
     Они  оба  засмеялись,  каждый  своим  мыслям.  Уже  входила  в права та
короткость  отношений,  которая  особенно  быстро  завязывается  на  фронте,
нередко  столь  же  быстро  позабывается,  а то вдруг переходит в солдатскую
дружбу до скончания дней.
     На  смотр  Кирилл  и  ординарец  ехали  приятелями. Подрезанные полозья
санок  выпевали  неустанную  скрипучую  нотку,  легко ныряя в ямы и медленно
вылезая  из  них, причем седоки дергались к передку, а потом откидывались на
спинку, и в это время разговор их сначала убыстрялся, затем растягивался.
     Сразу  за  городом  открылась  нескончаемая  степь, кое-где в холмистых
грядах,  и  стало  видно,  как  ее  сахарную  гладь  лизала длинными языками
поземка.  Был  самый  светлый  зимний  час,  но свинцовая навись снежных туч
низко спускалась с неба.
     Еще  издалека  Кирилл  увидел  темные  расчлененные  линии  построенных
конных  войск. Они занимали огромное пространство своими, похожими на шпалы,
разделеньями.  Ближе  чернела сплошная полоса народа, вытянутая по нитке, и,
подъезжая к ней, санки все больше обгоняли запоздавших и торопящихся людей.
     Когда  приблизились  к  толпе  и  вылезли из санок, было уже невозможно
пробраться  вперед  в  той центральной части зрителей, где виднелись красные
знамена  и отведено было место для тех, кто должен был принять парад. Кирилл
с  ординарцем  опять  забрались  в  санки  и поехали позади толпы, выискивая
удобный, не очень плотно занятый народом участок.
     Слышны  были перекаты "ура", ветер то доносил музыку, то заглатывал ее.
Смотр   уже   начался   -  члены  Революционных  Военных  советов,  объезжая
построенные дивизии, здоровались с частями.
     Отыскав  наконец  подходящее  место  и  протиснувшись  в  передний ряд,
Кирилл  окинул  взором степь. Прямо перед ним и справа она уходила к небу, и
не  было  видно  на  ней почти ни пятнышка, только далеко-далеко телеграфные
столбушки,  в  карандаш высотой, неясно проглядывали сквозь рябизну поземки.
Слева  виднелась  кавалерия,  и можно было, всмотревшись, отделить глазом на
передней  линии  строя  полосу  коней и узенькую полосу всадников над ними и
кое-где - знамена, вдруг вырастающие на ветру.
     Музыка   и   крики  кончились,  стали  перебегать  линейные,  появились
санитары  с  повязками  на рукавах и сумками на бедрах. Когда это мгновенное
нервное  оживление  улеглось,  Кирилл  увидел,  как слева приближается вдоль
толпы к центру горстка верховых, и с ними санная упряжка.
     - Едут, едут, - сказал ординарец, подталкивая Кирилла в бок.
     Но   почти   сейчас   же   вся  эта  группа  скачущих  людей  настолько
приблизилась  к  переднему  ряду  толпы,  что  почти слилась с ним, и Кирилл
ничего  не  мог  различить  впереди, хотя и выступил за край толпы на полный
шаг.
     Вслед  за  тем пронесся позывной медью сигнал фанфар и отдаленно запели
чуть  слышные  голоса  команды.  Но все это неслось влево, почти поглощалось
степью,  и  тут  Кирилл  понял,  как  далеко  он  стоит  от  того места, где
сосредоточилось  самое  ядро происходящего события. Ему было досадно, что он
затерялся  где-то  в  стороне,  и  хотелось  быть  в центре, но, несмотря на
досаду,  в  нем  все  росло  настроение  праздничности, создаваемое зрелищем
далекой   неподвижной  стены  войск,  которая  напряженно  ждала  призыва  к
движению,  и  особенно - зрелищем снежного пространства, словно подчиненного
общему строю людских масс.
     Голоса  команды  совсем  замерли,  и в степной тишине стало слышно, как
припадал на землю ветер и шуршала снегом жесткая поземка.
     И   вот   загремела   где-то   близко   музыка.  Это  был  возбуждающий
кавалерийский  марш,  в  котором сплетаются голоса отваги и игривости и ритм
которого  рожден  гарцеваньем  вышколенного коня. И медленно, после того как
заиграл  оркестр,  в  музыку  вступил  глухой  гул,  накатом близившийся под
землей: конница двинулась, торжественный марш начался.
     Но  это  было  особое,  вряд  ли  когда  бывалое  движение, так же мало
похожее на марш, как полет голубиной стаи мало похож на шаг человека.
     Дивизии   шли   по  номерам,  и  парад  открывала  Четвертая.  Головной
эскадрон,  снявшись и пойдя с места рысью, почти сразу затем поскакал. Бойцы
вскинули  над  головами  шашки.  Знаменщик, пригнувшись к седлу, охваченный,
как  языком  огня,  красным  полотнищем  знамени, и - как пику - устремивший
вперед  древко,  взрезывал  собой, точно клином, ледяной воздух, и следом, в
распахнутые ворота простора, летел неудержимый эскадрон.
     К  тяжелому  гулу  прибавилось  звонкое  пение  мерзлой земли - подковы
пробивали  снежный  покров,  и  почва  звенела, словно тысяча бубен. Конники
грянули  "ура".  Эскадрон  перешел  на  полный  карьер.  Снег  крутым  паром
заклубился под копытами и каскадами ударил по сторонам.
     С  подавляющей  быстротой  передний  этот  вал  нахлынул  к тому месту,
откуда  еще  минуту назад слышался марш музыкантов. В гудении земли, в крике
бойцов,  в  барабанном топоте сотен копыт музыка бесследно исчезла. Народ, в
первый  миг  оглушенный низвергшимся обвалом лавины, вдруг ответил встречной
волной криков, и все слилось в нераздельный громокипящий стон.
     Кирилл   едва  успел  выхватить  взглядом  из  промчавшегося  эскадрона
какой-то  восторженный  бронзово-красный  лик  со сверкающим оскалом длинных
зубов;  какую-то  пламенно-желтую  папаху;  какую-то закинутую морду вороной
лошади,  перекошенным  ртом  ожесточенно жевавшей удила; и потом - сверкание
размахиваемых  клинков;  и  вдруг  - огромный черный сапог, бьющий шпорой по
животу  коня; и так же вдруг - припавшее к рыжей гриве бледное лицо юноши, -
едва  все  это  взгляд Кирилла выхватил из белокипенной клубящейся тучи, как
уже  эскадрон  умелькнул  далеко  вправо,  а слева налетел другой, с гиком и
неистовым "ура", в топоте и храпе обезумевших коней.
     Так  рушился  на Кирилла эскадрон за эскадроном, в перемешанных одеждах
-  в  полушубках,  в  шинелях,  в  казацких  поддевках  и  бурках, в рабочих
стеганых  куртках,  в  отвоеванной  у  белых  английской форме, за плечами -
винтовки,  на  головах  -  папахи да шапки, фуражки да треухи, под седлами -
разномастные,  разнопородные  кони. И только клинки отточенных шашек зияли в
воздухе  одинаково  горячим  блеском  да нет-нет одинаково дзинькали певучей
русской сталью.
     - Шестая!  Пошла дивизия Шестая! - закричал над ухом Извекова его новый
товарищ.
     И  Кирилл  уже  перевел глаза на знаменщика, пронзавшего острием древка
встречный  ветер, когда внезапно оторвался от последнего эскадрона Четвертой
темный комок и закрутился в снежной пыли.
     - Упал,  упал!  -  раздались  рядом  с  Кириллом  возгласы.  -  Сомнут!
Затопчут!
     Свалившийся  конник  лежал  на  спине,  шагах в десяти от края толпы, и
чуть  подальше  била копытами воздух, стараясь повернуться с бока и вскочить
на ноги, упавшая лошадь.
     Кирилл  вырвался  из линии, в три прыжка очутился над бойцом и, схватив
его  за  руку,  начал  тянуть  по снегу. Но другая рука бойца была продета в
темляк  шашки,  которая воткнулась в землю и точно не желала пускать от себя
своего  обладателя.  Кирилл  вырвал шашку из земли и снова потащил бойца. Он
слышал,  как  пронесся  мимо  знаменщик  и  уже  наваливался топот головного
эскадрона  Шестой.  В  этот  миг подоспевший санитар перехватил вместе с ним
тяжелую  ношу,  и  вдвоем  они  вынесли  ее  за линию. Испуганная лошадь уже
поднялась,  к  ней  бросился  линейный,  рванул  под уздцы и отбежал с ней в
последнее  мгновенье,  когда  эскадрон был тут как тут. Конь правофлангового
ударил  перебегавшую  дорогу  лошадь  грудью  в  круп с такой силой, что она
опять чуть не повалилась и не смяла собой людей.
     Все  это отняло несколько секунд, и так как очень торопились, то бойца,
как только вытащили из предела опасности, бросили на снег.
     От  толчка  он пришел в себя. Это был плотный мужичок в казачьей форме,
какую  носили  в  Конной  "иногородние" с Дона и казаки червонных частей. На
голове  его  торчмя  вилась  природная  шапка  русых  кудрей,  а  то, что их
покрывало,  осталось  на  попрание эскадронам. Приподнявшись и мутным взором
глянув  на  народ,  он  быстро нащупал эфес шашки (Кирилл успел вложить ее в
ножны),  как пружина вспрыгнул на ноги, запустил руки в кудри и провопил изо
всей мочи:
     - Машка! Где Машка, стерва?!
     Тотчас  разглядев  за  плечами людей свою кобылу, взволнованно мотавшую
мордой  с  пегим  пятном  на храпе, он кинулся к ней, размашисто свистнул ее
ребром  ладони  между  глаз  и, вцепившись в поводья, дергая их из стороны в
сторону, закричал:
     - Подвела!  Язви  тя  в  сердце!  П