е
такой  страшной, - глаза были засорены, опытные люди советовали промывать их
чаем  в  глазной  ванночке.  Но  когда домашнее средство не помогло, пошли в
лечебницу.  Врач  произвел  полагающиеся  расспросы и, между прочим, захотел
узнать,  не имел ли больной дело со свинцом, с каким-нибудь реактивом свинца
или,  может  быть,  со  свинцовой  пылью.  Кирилл сказал - нет, не имел, но,
подумав,   припомнил,   что  в  токарной  мастерской  училища  действительно
занимались  обработкой  цинковых  деталей.  Доктор  поглядел  на него весьма
пристально  и  спросил:  какие же детали вытачиваются из цинка, он что-то не
слышал,  для  чего?  Собственно, ни для чего, с технологическими целями, для
пробы  инструмента на мягком металле, - ответил Кирилл и мельком поглядел на
мать,  находившуюся  тут же, в глазном кабинете. И по тому, как он посмотрел
на  нее  и  затем  сразу  отвернулся,  Вера Никандровна вдруг поняла, что он
солгал.  Она испугалась своего открытия, тотчас решила, что заблуждается, но
с  того  момента,  как  решила,  что  заблуждается, невольно начала следить,
всегда  ли  сын  говорит  правду.  Доктор  определил  болезнь  как свинцовое
отравление  и  высказал  намерение заявить, где следует, чтобы в техническом
училище   получше   думали  о  здоровье  своих  питомцев.  Вере  Никандровне
почудилось,  будто  докторское  заявление  смутило  Кирилла,  но  тут же она
увидела,  что  он  вовсе не смущен, а расстроен болезнью, да и сама она была
повергнута  в  страшное  беспокойство  о  его здоровье. Болезнь благополучно
прошла,  а впечатление от открытия, сделанного в кабинете врача, не уходило.
Сердечность  отношений  между матерью и сыном, конечно, не исчезла, не могла
исчезнуть,  но  едва  заметным  пятном  обозначилась  новая пора в нерушимой
близости,  как  обозначается конец лета первым желтым листом, еще скрытым от
взора яркой зеленью.
     Вот  и  теперь  словно  закружился падающий желтый лист, напоминая, что
все  проходит,  мелькнул,  исчез,  и  опять,  как  всегда,  Вера Никандровна
смотрит  в  лицо  сыну  тем  чистым  взглядом,  который  говорит:  я  в тебя
по-прежнему верю и убеждена, что ты ничего от меня не таишь.
     - Я пойду погуляю, - сказал Кирилл, накидывая на плечи куртку.
     - Ты ведь гулял недавно.
     - Я только постоял за калиткой.
     Кирилл  пошел  из комнаты увесистыми шагами еще не сложившейся походки.
Он  вообще  придавал  своему телу видимость тяжелого, хотя оно было легко, а
движения его - быстры от природы.
     Он  не  успел  выйти  за  дверь.  Она  отворилась  неуверенной рукой, и
Парабукин  заглянул  в  комнату  из  темноты  сеней. Его мягкая грива слегка
шевелилась  на  сквозном  ветерке,  шаровары  колыхались,  как  юбка, он был
смутно виден и похож на великаншу.
     - Кто это? Что вам надо? - забормотала Вера Никандровна.
     - Папа! - воскликнула Аночка, выпрыгивая из-за стола.
     - Вон  ты  где  хоронишься,  -  сказал  он  кротко, переступая порог. -
Здравствуйте, хозяева, извините, я за дочкой. Что ты тут?
     - Мне картинки показывают.
     - Картинки? Тоже хлеб-соль, спасибо. На-ка, возьми.
     Он дал Аночке общипанный по краям бутерброд с ветчиной.
     - Пойдем домой. Благодари за гостеприимство.
     - Может,  мы  ее  не  пустим  с вами, - без уверенности произнесла Вера
Никандровна.
     - Не пустим? Кем вы будете, чтоб и к родителям ребенка не отпускать?
     - Вы с ней жестоко обращаетесь. Разве можно?
     - Пусть  она скажет, как с ней обращаются. Спросите у нее. А? Что же вы
не спрашиваете, а?
     - Скажи,  хочешь  идти  с  отцом  или  не  хочешь?  -  тихо  и  ласково
проговорила Вера Никандровна.
     Аночка  оторвала зубами кусок калача, рот у нее был полон, она замотала
головой  и,  шлепая ступнями по полу, приблизилась к отцу. Стоя рядом с ним,
она  смотрела на Веру Никандровну, как на человека, которого видят впервые и
не особенно хотят узнать. Парабукин торжествующе притянул Аночку к себе.
     - Ешь  ветчину, ветчину-то ешь, - поучал он, тыкая пальцем в бутерброд,
- что ты один калач кусаешь?
     Он  тряхнул  гривой  и  закинул  голову,  без слов утверждая свою отчую
власть, свое превосходство над чужими людьми.
     - Скажи   спасибо   за  гостеприимство,  -  повторил  он  настойчиво  и
вызывающе.
     Тогда Вера Никандровна обрела свою учительскую строгую нотку:
     - Вы  говорите о правах родителя, а зачем вам нужны права? Вы свою дочь
даже учиться не пускаете. Она способная девочка, ей надо в школу.
     - Благодарю  покорно.  Я  тоже  с образованием, а если что делаю не как
другие, то не оттого, что глупее.
     - Тогда вам должно быть совестно.
     - Как кто захотел своим умом жить, так его совестью стращают.
     - И  это вы - при дочери? - ахнула Вера Никандровна. - Значит, вы своим
умом решили девочку неграмотной оставить?
     - А если вы такая совестливая, возьмите научите ее грамоте.
     - Возьму и научу.
     - И научите.
     - И научу.
     Кирилл  неожиданно  громко  рассмеялся,  и  его  смеху сразу отозвалась
Аночка,  отвернувшись  и заткнув ладонью рот. Взрослые увидели себя петухами
и,  наверно,  заговорили бы на другой лад, если бы в этот момент не раздался
детский  плач  и Ольга Ивановна, с Павликом на руках, не влетела бы со двора
в сени и затем в комнату.
     - Простите,  пожалуйста,  я  вас очень прошу, - заговорила она на бегу,
еле  переводя  дух, поправляя дрожащими пальцами растрепавшиеся косицы волос
и  моргая  огромными  своими  выпяченными  глазами,  -  очень прошу извинить
Аночку...  Я  все  время  ее искала, куда она могла убежать?.. Извините, что
она  не  одета...  И  я  тоже  не одета. Тише, Павлик, чш-чш-чш! Возьми его,
Аночка,  он  у  тебя  утихнет...  Как  же ты, милая, к чужим людям, ведь это
нехорошо!  Ах,  бедная  моя...  И  ведь все из-за тебя, Тиша, ну как тебе не
стыдно?  Что это такое, что это, а?.. Извините нас, мы очень вам благодарны!
Я вижу, вы помирили отца с дочкой. Ах, какой стыд, Тиша...
     Она  не  могла  удержать  сыпавшейся  из нее речи, порываясь ко всем по
очереди,  испуганная  и обрадованная, что, в сущности, все окончилось не так
плохо,  как  она  думала.  Все  глядели  на нее, неподвижные и стесненные ее
неудержимым чувством.
     - И  вы ее кормите, вы ее еще кормите бутербродами, - не унималась она,
кланяясь  Вере  Никандровне, - спасибо вам и, пожалуйста, извините всех нас.
Спасибо,  спасибо.  Аночка,  дай  Павлику  калачика,  он перестанет кричать.
Пойдемте, пойдемте...
     Она   начала   выпроваживать  за  дверь  дочь  и  мужа,  оглядываясь  и
извиняясь. Вера Никандровна перебила ее:
     - Я  обещала сводить вашу дочку на карусели. Вы ничего не имеете? Тогда
пришлите ее завтра к нам, хорошо?
     - Ах, я так благодарна, так благодарна, - рассыпалась Ольга Ивановна.
     Извековы    вышли   их   проводить.   Парабукин,   неловкий   и   будто
растерявшийся, на прощанье спросил у Кирилла с детской любознательностью:
     - Вы давеча и правда стали бы драться со мной у калитки?
     - Если бы полезли, конечно, стал бы.
     - Чудак,  молодой  человек!  Да  ведь я на пристанях тюки по двенадцати
пудов таскаю. Рояль на спине держу.
     - Ну  что  же,  -  пожал плечами Кирилл, - в своем доме стены помогают.
Справился бы как-нибудь...
     Он  усмехнулся  и  стал  глядеть,  как  потянулось  через двор странное
шествие:  девочка  с  кричащим  младенцем  на  руках, огромный рыхлый Самсон
следом  за  нею  и  позади  маленькая быстрая женщина, которая все говорила,
говорила, говорила.
     - Удивительная семья, - сказала Вера Никандровна.
     - Да, правда, удивительная, - ответил он. - Так я пойду погуляю.
     - Пойди погуляй.
     И  так  же,  как  они  вдвоем  глядели  за  Парабукиными,  так она одна
смотрела  теперь  вслед  сыну,  пока  он  переходил двор, постоял в калитке,
раздвинув локти, и пока не исчез на улице.
     Неужели он все-таки мог утаивать что-нибудь от нее?


9

     В  городе  был  большой  бульвар  с  двумя  цветниками  и  с английским
сквером,  с  павильонами,  где  кушали  мельхиоровыми ложечками мороженое, с
домиком,  в котором пили кумыс и югурт. Аллеи, засаженные сиренями и липами,
вязами  и  тополями, вели к деревянной эстраде, построенной в виде раковины.
По  воскресеньям  в  раковине  играл полковой оркестр. Весь город ходил сюда
гулять,  все  сословия,  все  возрасты.  Только у каждого возраста и каждого
сословия  было свое время для посещения бульвара и свое место, приличное для
одних  и  недопустимое  для  других.  Бульвар  назывался  Липками и под этим
именем  входил  в  биографию  любого  горожанина, как бы велик или мал он ни
был.   В   новом   цветнике,  открытом  со  всех  сторон  солнцу,  слышались
пронзительные  крики:  "Гори-гори  ясно,  чтобы не погасло", - и стрекотанье
неутомимых  языков: "Вам барыня прислала туалет, в туалете - сто рублей, что
хотите,  то  купите. Черное с белым не берите, "да" и "нет" не говорите, что
желаете   купить?"  В  английском  сквере  после  заката,  упиваясь  густым,
дурманящим  ароматом  табака,  безмолвно сидели дамы с зонтиками и серьезные
мужчины   в  чесучовых  кителях,  читающие  романы  Амфитеатрова.  По  утрам
кумысный   домик  привлекал  людей  со  слабыми  легкими,  и  пятна  солнца,
прорвавшиеся  сквозь  листву  на  столики, освещали около недопитых стаканов
неподвижно   лежащие   бледные   длиннопалые  руки.  На  праздники  являлись
послушать  военную  музыку  приказчики,  мастеровые  и  толпою  стояли перед
раковиной,    аплодируя,    крича   "бис",   когда   оркестр   сыграл   марш
"Железнодорожный   поезд".   В  аллеях  продвигались  медленными  встречными
потоками  гуляющие  пары,  зажатые  друг  другом, шлифуя подошвами дорожки и
наблюдая,  как  откупоривают  в  павильонах  лимонад, как роится мошкара под
газовыми фонарями и дымчато колышется поднятая с земли пудра пыли.
     Нет,  не здесь встречались Лиза и Кирилл. В городе был другой бульвар -
маленький  прямоугольник  зелени  в  переулке, недалеко от волжского берега.
Тут  тоже  теснились  подстриженные  акации  у  деревянной  ограды, и сирени
переплетали  жгуты  своих  стволов,  напоминавшие  обнаженные мышцы, и росли
вязы,  и  старились  липы.  Но  тут  не  продавали  мороженого,  и  не  было
павильонов,  не  играл  оркестр,  и  не  пили  кумыса.  Тут  обреталась одна
сторожка  с  мусорным  ящиком  в  форме пианино, к которому сторож прислонял
метлу  и  пару  лодочных  весел,  да  было врыто несколько низеньких зеленых
скамеек  вдоль  единственной  аллеи,  пронзившей  бульвар  из  конца в конец
воздушною  стрелою.  Бульвар  носил общеизвестное в городе прозвище: Собачьи
Липки,  и  в его тень заглядывали только случайные прохожие - помахать перед
носом  фуражкой  или  платочком,  вытереть  лысину,  передохнуть  и - шагать
дальше по своим житейским делам.
     Собачьи  Липки  вошли  в  историю  Лизы  и  Кирилла  так,  как большие,
настоящие  Липки  входили  в  истории множества молодых людей - незабвенным,
почти  роковым  обозначением  самых  дорогих  переживаний  на пороге юности.
Здесь,  когда  ни  Лизе,  ни  Кириллу еще не исполнилось шестнадцати лет, он
передал  ей  первую  записку,  сочиненную на чердаке училища, где гнездились
голуби,  под  хлопанье  крыльев  этих  домовитых  птиц,  при  дневном  свете
слухового  окна.  В записке трепетало его сокровенное чувство, но если бы ее
прочел  преподаватель словесности, раскрылась бы другая тайна: перед тем как
забраться  на  чердак  с бумагой, пером и чернильницей, он только что кончил
читать  "Героя  нашего  времени",  и  записка к Лизе по словам получилась не
менее  трагичной,  чем  прощальное  письмо  Веры к Печорину, а по смыслу она
была  полна солнечных надежд. Она была передана Кириллом при расставанье, из
ладони в ладонь, и Лиза спросила в испуге:
     - Что это?
     - Записка, - сказал Кирилл чуть слышно.
     - Кому?
     - Вам.
     - Зачем?
     - Прочтите дома, - едва выговорил он, боясь, что она ее не возьмет.
     Но  она  покраснела,  сунула записку под передник на грудь и убежала, а
он стоял, дыша, как насилу вынырнувший из воды человек.
     Они  не встречались очень долго, а когда опять встретились, Лиза отдала
ему записку назад и проговорила с гневом:
     - Как  вы смели... как вы смели написать мне на "ты"! Перепишете все на
"вы"!..
     Теперь,  спустя два года, он стал уже настолько взрослым, что улыбался,
вспоминая   историю  с  запиской,  но  тогда  требование  рассерженной  Лизы
пробудило  в  нем небывалую ответственность, и он старательно исполнил его -
переписал свое признание на "вы".
     В  то  первое  лето их встреч они открыли в Собачьих Липках свою особую
аллейку  между  зарослями  старых  сиреней и стеною акаций - узенькую тропу,
сокрытую  даже  от  глаз сторожа. Здесь Кирилл впервые взял руку Лизы, и она
не  отняла ее, и они начали ходить по своей аллейке, волнуясь от этих робких
прикосновений  друг  к  другу, обрадованные и счастливые. Здесь в конце лета
Лиза  выговорила  слово,  возмутившее ее в начале лета, едва она увидела его
написанным  на  клочке  бумаги:  ты.  Здесь,  на  другое лето, Кирилл сорвал
распустившийся  султан  белой сирени и, осторожно приложив его к груди Лизы,
рядом  с  ее  гимназическим  бантом,  сказал, что к коричневому платью очень
идет  белый  цвет. И когда Лиза брала сирень, она прижала его пальцы к своей
маленькой  груди,  и  оба  они  секунду  стояли  как оглушенные. А потом она
спрятала султан под передник, чтобы не попасться сторожу.
     У  них  была  излюбленная скамейка в дальнем конце аллеи, за сторожкой.
Они  вели  там  рассуждения по очень спорным вопросам, например: является ли
совесть  абсолютным  понятием  или бывают разные совести, допустим - совесть
нищих,  совесть  гимназистов  и  техников,  совесть  женщин  и  мужчин. Да и
вообще,  не  выдумка  ли  это  -  совесть,  вдруг  сомневался Кирилл. И Лиза
шепотом возражала:
     - Ты с ума сошел! Когда человек краснеет, ему же ведь совестно...
     - Нет, я говорю философски.
     - И  я  говорю  философски. Раз кровь бросается в лицо или ты не можешь
спать от раскаяния, значит, что-то существует? Это "что-то" есть совесть.
     - Ну,  если  раскаяние  -  это  функция... - говорил он, задумываясь, и
разговор терялся в дебрях отвлеченностей, как уплывающие в туман паруса.
     Чаще  говорилось о том, что станется, когда они будут вместе. Это так и
называлось,  из  года  в год: когда мы будем вместе. Каждый подразумевал под
этим,  что  хотел,  но  оба  думали,  что  прекрасно понимают друг друга. Им
вообще  казалось,  что  они  все знают друг о друге и давно-давно живут один
для  другого.  Оба  они  скрывали свои встречи от домашних, Кирилл - потому,
что  находил,  что мать не требует отчета в его личных делах, Лиза - потому,
что боялась отца.
     Но  в  третье  лето или, вернее, с приходом третьей весны, они обсудили
самый  важный  вопрос: пора ли открыть тайну? Лиза кончала гимназию, Кириллу
оставалось  учиться  год,  они  уже  видели  себя  студентами,  в  маленьких
комнатах  или,  может  быть  -  неужели? - в одной комнате, где-то в Москве.
Решено  было,  что  Лиза  сначала  признается  матери.  Это  будет ничуть не
страшно:  во-первых,  Валерия  Ивановна  кое-что уже подозревает; во-вторых,
она  так  добра,  и,  значит,  в-третьих,  она подготовит к новости Меркурия
Авдеевича.  Кириллу  не  составит  никакой  трудности объявить обо всем Вере
Никандровне.
     - Я  просто  поставлю  ее  в  известность,  -  сказал  он  даже  слегка
небрежно.
     - Тебе  вообще  легко, - заметила Лиза, - ты ведь и тайну легко держал.
А я все время мучаюсь ею. Ведь это все равно что говорить неправду...
     - Огромная  разница!  -  решительно  возразил  он.  -  В  первом случае
молчишь, а во втором говоришь.
     - По-моему,  все  равно,  молчать  о  правде  или  говорить неправду...
Скажи, ты мог бы скрыть от меня правду?
     - Н-ну...  если это ради какой-нибудь очень важной цели... наверно, мог
бы.
     - А сказать неправду?
     - Почему ты спрашиваешь?
     - Нет, скажи.
     - Солгать? Разве я тебе когда-нибудь лгал?
     - Никогда!  -  негодующе  сказала  Лиза,  но  тут же вкрадчивым голосом
спросила: - И не будешь?
     - Почему ты спрашиваешь? - уже с обидой повторил он.
     - Так  просто,  -  ответила  она  почти  нехотя  и,  немного  помолчав,
заговорила,  словно о чем-то совершенно отдаленном: - Ты с Петром Петровичем
знаком?
     Кирилл  вдруг  сбился  с  шага,  быстро  взглянул на нее, отвел глаза и
пошел медленнее.
     Разговор  происходил  на  улице,  в  тот день, который они назвали днем
Независимости.  Кирилл  увидел  Лизу  возвращавшейся поутру домой от обедни,
подошел  к  ней, и это было так неожиданно, смело и весело, что они внезапно
приняли  три решения: провозгласить день Независимости, пройти в тот же день
открыто   по   улице   мимо  дома  Мешковых,  а  на  другой  день,  в  честь
Независимости,  отправиться вдвоем на карусели. У Лизы стучало сердце, когда
они,  нарочно неторопливо, нога в ногу, шагали по улице, где всякий кирпичик
на  тротуаре  и  всякий сучок в заборе были ей знакомы и где стоял ее родной
дом.  Она  все  ждала  -  вот-вот  ее окликнет голос отца, неумолимо-строгий
голос,  звук  которого  мог  повернуть  ее  судьбу,  и она была уверена, что
добрый  глаз  матери, наполненный слезою, горько глядит за ней из окна. И ей
было  страшно  и  стыдно. Но они прошли мимо дома, и ничего не случилось. И,
так  же  чинно шествуя по улице, Кирилл рассказал Лизе про случай с Аночкой,
про  знакомство  с  Цветухиным, и потом они обсудили, как лучше открыть дома
тайну, и начали разговор о правде и неправде, и Кирилл вдруг сбился с шага.
     - Какой  это  Петр  Петрович?  -  по  виду  спокойно отозвался он на ее
вопрос.
     - Рагозин, - сказала Лиза.
     - Да,  -  ответил  он  безразлично, - знаком. Так, как мы все знакомы с
соседями по кварталу. Кланяемся.
     - Ты у него бываешь?
     - Зачем мне бывать?
     - Вот и солгал! - торжествующе и пораженно воскликнула Лиза.
     - Нет, - сказал он жестко, еще больше замедляя шаг.
     - Я  вижу  по  лицу!  Ты  побледнел! Что ты скрываешь? Я знаю, что ты у
него был.
     - Вот еще, - упрямо проговорил он. - Откуда ты взяла?
     - А  ты заходил на наш двор с толпой мальчишек? Помнишь, на второй день
пасхи,  когда  к нам пришел болгарин с обезьянкой и с органчиком и привел за
собой целую толпу зевак, помнишь?
     - Ну  и  что  же - заходил! Посмотрел на обезьянку и ушел. Я даже, если
хочешь,  заходил  больше,  чтобы на твои окна посмотреть: может быть, думал,
тебя увижу, а вовсе не из-за обезьянки. Нужна мне обезьянка!
     - Вот  и  неправда.  Еще больше неправда. Я стояла в окне и смотрела на
представление.  Могу  тебе рассказать, что делала обезьянка, все по порядку.
Сначала  она показывала, как барыня под зонтиком гуляет, потом - как баба за
водой ходит, потом - как пьяный мужик под забором валяется...
     - Я  вижу, ты все на обезьянку смотрела. Не мудрено, что меня потеряла,
- усмехнулся Кирилл.
     - Я  тебя  отлично видела, пока ты стоял позади толпы. А вот ты ни разу
не  поднял  голову  на  окно. Ни разу! Иначе ты меня увидел бы. Меня позвали
дома на минутку, я отошла от окна, а когда вернулась, тебя уже не было.
     - Надоело смотреть на ломанье, я и ушел.
     - Куда?
     - На улицу, домой.
     - Я  сейчас же побежала посмотреть на улицу, тебя не было. Ты исчез, не
уходя со двора. Куда же ты делся? Можно было уйти только к Рагозину.
     - Ну,  Лиза,  при чем тут Рагозин? - повеселев, улыбнулся Кирилл, и его
нежность   смягчила  ее.  Успокоенная,  но  с  оттенком  разочарования,  она
вздохнула:
     - Все-таки я убедилась, ты можешь скрыть от меня правду.
     - Я сказал - бывает правда, которую не надо говорить.
     - Как,  -  опять  воскликнула Лиза, - может ли быть две правды? Котору