В  третий  раз  она  уходила,  убегала  от Цветухина. Зной опалил ее на
дворе.  Горячий, неподвижный, томительно предчувствующий перемену, он удушал
ее беспощадно.


25

     Мебель  была  давно реставрирована, книжный шкаф и диван стояли зашитые
в  тесовые  решетки, надо было бы отправлять кабинет в Петербург, а Пастухов
все  еще  не  мог  сдвинуться  с  места. Он должен был окончить новую пьесу.
Московский  театр,  при  поддержке телеграфа, то ласково, то отчаянно и даже
грозно  увещевал  не  затягивать  работу,  и  он  сам  тревожился,  что дело
близится  к осени. Но два-три персонажа его пьесы не догадывались, как выйти
из  игры,  навязанной им автором, и он скучно примеривал к ним обличья своих
знакомых, чтобы распутать неподатливый узел.
     Он  понимал,  что  слишком  зажился  в  этом городе сарпинки, отставных
генералов  и  мучных королей. Но он знал также, что, когда вывезет отцовский
кабинет, больше незачем будет приезжать сюда, под кров своего детства.
     За  столом,  еще  тонко отдававшим свежей полировкой, перед распахнутым
оконцем,  над  которым  дышала  обвисшая  кисейная занавеска, он перебирал в
памяти  ароматы,  навестившие  его  из  соседнего сада, пока он сиживал тут,
чиркая  бумагу и листая книги. Он вспомнил приторную сладость белой акации -
старого  дерева,  каждую  весну  мучившего  своим  дурманом  целый  квартал.
Землисто-медовое  дыхание  пионов,  целыми  охапками кочевавших с прохладных
клумб  к  нему  на  стол  и  подоконник. Уксусно-коричный запах маттиолы, по
вечерам   напоминавший  открытые  двери  колониальных  лавок.  Нежно-девичье
благоухание  резеды,  похожее  на отдаленное дуновенье едва начатого покоса.
Все   это   уже  прошло,  и  теперь,  с  закатом  солнца,  в  окно  врывался
тяжеловесный  наркоз табака, дразнивший обоняние с беззастенчивостью спирта.
Да,  перед  тем  как  уступить первым вечерним холодкам, август терзал землю
своим  плодоносящим  томленьем,  и  все  живое торопилось набрать в эту пору
неиссяканья сладостные запасы на будущее.
     Подергивая  ноздрями,  Пастухов втягивал в себя жаркий ток сада и думал
о  том,  что  непременно  уедет,  как  только  войдет в силу пора цветов без
запаха  -  георгин  и  астр;  о  том,  не  взять  ли некоторые наивные черты
Цветухина  для  одного  персонажа  в  пьесу;  о  том,  что  хотя  Бальзак, в
сущности,  плохо  писал,  но,  как  никто другой, понимал природу искусства,
которая  заключается  в  качестве воздействия произведения художника, а не в
качестве  выделки  самого  произведения;  о том, что воображение, конечно, -
бог,  но,  как  всякое  божество,  оно  есть,  в  сущности, произвол, хотя и
покоящийся   на   основе   реального   опыта;  что  существует  родной  брат
воображения,  представляющий  более  высокий  дар  ума,  -  это предвидение,
которым  обладают  только  аналитические  характеры.  Воображение  видит  по
кругу,  ему  доступно  все  без  отбора,  и  потому оно не может предсказать
ничего;  предвидение  идет  по  прямой,  от  причины к следствию, и для него
будущее  есть  только результат настоящего. Возможно, думал дальше Пастухов,
разглядывая  мысленным  взором  толпящихся  разношерстных людей из жизни, из
недописанной  пьесы,  из  раскрытой  на  столе  книги,  возможно,  что среди
современников,  лишенных  воображения, есть пророки, которым уже сейчас ясно
будущее  человека,  народов,  всей  земли.  Можно  себе  представить,  путем
воображения,  любые  формы  будущего,  но  выбрать  какую-нибудь  одну,  как
неизбежную,   доступно   только   предвидению.   Однако   пусть  воображение
беспомощнее  предвидения.  Оно  слаще его. Фантазия слышит все ароматы мира,
логика - только сильнейший.
     Пастухов  мечтал,  сочинял  пьесу  и  перелистывал Бальзака. Все вместе
было  наслаждением.  Так  когда-то  он представлял себе свои зрелые годы - в
этой  плавности  плотских  ощущений и в свободном столкновении мыслей. Может
быть,  город,  с  которым  он  скоро  расстанется,  когда-нибудь  из  города
мучников  станет  городом университетов, и, уже академиком, Пастухов еще раз
приедет  сюда - вспомнить любовный язык акаций, резеды и вечерних табаков, и
опять  завихрятся  мысли,  как  сейчас:  о  надеждах  юности,  о  московских
студенческих   походах   по   ночным   чайным,   о  первом  сердцебиении  за
театральными  кулисами,  об утоленном тщеславии после вызовов публики, сразу
обо  всем  -  кроме  смерти.  Нет,  нет,  о смерти Пастухов никогда не будет
думать. Разве существует смерть в искусстве?
     Пастухов  крепко  потер  горячее  лицо  ладонями,  точно  смывая с себя
непрошеную  заботу,  и  стал записывать в красную книжечку отчеркнутые места
из  Бальзака, перекликавшиеся с его убеждениями. "Задача искусства не в том,
чтобы  копировать  природу, но - чтобы ее выражать. Ты не жалкий копиист, но
поэт!..  Иначе  скульптор  исполнил  бы  свою  работу, сняв гипсовую форму с
женщины". "Излишнее знание, так же как и невежество, приводит к отрицанию".
     Вдруг  он  задумался над излишним знанием. Надо ли действительно знать,
как  делается искусство? Знал ли это Бальзак? Не в том ли секрет его победы,
что  он  вселял  душу в две тысячи своих персонажей, не отдавая себе отчета,
по  каким  законам  он  их  создает? Не напрасно ли биться в поисках законов
искусства?  Они  не  существуют.  Они  воплощены  в действии. Если искусство
действенно,  оно  закономерно.  Если  оно мертво для восприятия, какой закон
сможет его оживить?
     Этот  увлекший  Пастухова  разговор  с самим собой был странным образом
прерван:  тень  какой-то  головы  скользнула  на оконной занавеске. По двору
прошел,   наверно,   очень   рослый   человек,   -   окна   лежали   высоко.
Насторожившись,  Пастухов  расслышал  звон  шпор  и  потом  -  колокольчик в
передней, как будто неприязненно вскрикнувший. Он пошел открыть.
     С   крыльца   воззрился   на   него  черномазый  жандарм,  пропахнувший
пережженным  сургучом,  словно  таявшим  от  жары.  На всех сгибах тела его,
вытянутого  вверх, просились наружу огромные мослы. Он откозырял, справляясь
о  проживающих  в доме, и вручил повестку, выковырнув ее крючковатым пальцем
из-под обшлага.
     Жандармское   полицейское   управление  вызывало  дворянина  Александра
Владимировича  Пастухова  на  сегодня  в  качестве  свидетеля. Он помигал на
мрачного посла и спросил в деликатном тоне позволительного сомнения:
     - Не ошибка ли это, голубчик?
     Нет, никакой ошибки не было.
     - Однако по какому же делу?
     А это, оказывается, не дано было знать.
     - Да  тут  просто  явная  ошибка,  голубчик:  сегодня  - праздник, день
неприсутственный.
     - Никак  нет,  -  браво  ответствовал  гонец,  -  кто  вас  вызывает  -
присутствуют.
     - Что  же,  ты  меня...  поведешь  посреди  улицы?  - спросил Пастухов,
прикрывая усмешкой крайнюю растерянность.
     - Никак нет. Извольте расписаться и явиться сами по себе.
     Александр  Владимирович расписался и, оставшись один, осторожно, как на
запретное  место,  присел  на  старый  горбатый  ларец  тут  же, в передней.
Брезгливость  искривила  его лицо. Все еще пахло сургучом. Он вскочил, пошел
к  умывальнику,  откашлялся  и  плюнул,  обернулся  к  двери, не запертой за
жандармом, плюнул на нее:
     - Тьфу тебе, паленый черт!
     Он  надел  синий  пиджачок,  посмотрелся  в  зеркало  и сменил синий на
светло-гороховый:  это  был  цвет  более  тонкий  и  независимый.  Он  набил
портсигар  папиросами,  но  бросил  его  в  стол  и  достал  нераспечатанную
жестяную  коробку  заграничных сигарет, всю в гербах, медалях и вензелечках.
Он  взял  тросточку,  дошел  до  двери,  но  опять  плюнул и вернулся. Перед
зеркалом  он  опрокинул  несколько раз пузырек с духами, прижимая горлышко к
отвернутым  лацканам  пиджака.  Потом  он  увидел  свою  книжечку,  прочитал
последнюю  запись  -  "излишнее  знание, так же как и невежество, приводит к
отрицанию", - сказал вслух:
     - Хорошо вам, господа Бальзаки! - и смахнул книжечку в ящик стола.
     Оторвав  четвертушку  бумаги, он написал размашисто: "Егор, милый, если
я,  черт  побери  совсем,  пропаду,  то  знай, что меня вызвали..." Рука его
приостановилась,  затем  с нажимом дописала: "в охранку". Он оставил записку
посреди  стола,  махнул  рукой  на свою рукопись, глядевшую на него из папки
разрозненными   загнутыми   уголками,  в  кляксах  и  рисуночках,  и  вышел,
почувствовав, как защипало в горле.
     По  улице  он  двигался  гордо и с грациозной осанкой, вскидывая игриво
тросточку.  Никто  не  подумал  бы,  что  он ничего не видел вокруг и только
воевал  с  неотвязной  мыслью:  пропаду!  Александр Пастухов пропадает ни за
понюх  табаку!  Может,  и  не  исчезнет  с  лица земли, но ведь какие-нибудь
узники  Шильона  или  Бастилии  тоже обретались не на других планетах. Земля
стала  их проклятием. Они были прикованы к ней. Но кто узнал об их участи? А
разве  наши  Мертвые  дома  хуже  берегли  свои тайны, чем Шильон? Александр
Пастухов   твердо  помнит,  в  каком  живет  царстве-государстве.  Александр
Пастухов  пропадет.  Вот  он  взмахивает легонько тросточкой, а сердце ему в
ответ:   пропадешь.  Вот  он  перепрыгивает  через  канаву,  с  тротуара  на
мостовую,  а  в  голове:  прыгай  не  прыгай,  все  равно  пропадешь. Фу ты,
господи,  да  ведь  это  же  сущая ерунда! - бормочет он возмущенно, а в эту
секунду  сам  себе  возражает:  да  ведь в том-то и весь ужас, что пропадешь
из-за сущей ерунды!
     Это  была  изнурительная  схватка  с неподвижным, превосходящим по силе
противником,  и,  замученный  ею,  он  достиг  дома,  куда  его вызывали. Он
остановился  перед  дверями,  как перед крещенской прорубью, - это сравнение
мигом  мелькнуло  в  уме,  и  он  подумал, что кинулся бы с удовольствием на
крещенье  в  прорубь:  там  хоть  мужики  удержат на кушаках, а здесь ведь и
соломинки никто не бросит.
     Он  толкнул  дверь с такой недовольной решимостью, будто поразился, что
ее  перед ним не распахнул швейцар в медалях. Его сразу провели по коридору,
пахнущему  сургучом,  в  кабинет  подполковника.  Он  вошел к нему, изящный,
приятный,  с  вопросительной  улыбкой  задерживаясь  в двух шагах от порога,
чтобы  осмотреться  и получить ответ, - куда здесь ставят тросточки и кладут
панамы?
     - Вот   его   да,  сюда,  пожалуйста,  -  сказал  Полотенцев,  торопясь
навстречу.  -  Вы  извините,  мы  вас  потревожили  в  воскресный  день. Но,
знаете...
     - Вполне  понимаю,  если  дело...  - ответил Пастухов любезно и немного
свысока.
     - Вот  именно,  вот  именно.  Неотложное дело. Очень рад познакомиться,
хотя   бы   в   несколько   официальных  обстоятельствах.  В  иных  ведь  вы
труднодоступны...
     - Да, мы, знаете, отшельники.
     Из-за  стола поднялись двое чиновников в накрахмаленных белых кителях и
коротко  поклонились.  Полотенцев  назвал  товарища прокурора и кандидата на
судебную  должность.  Фамилия  -  Ознобишин  -  понравилась  Пастухову, и он
помигал на молодого человека, с любопытством его разглядывавшего.
     - Они  как раз интересуются делом, - пояснил подполковник и обратился к
товарищу прокурора: - Мы, я думаю, не помешаем?
     - Наоборот,  -  веско сказал товарищ прокурора, и кандидат отрицательно
потряс головой.
     - Закурить не угодно? - предложил Полотенцев.
     Пастухов   потянулся  за  папиросой,  но  с  мягкостью  отстранил  руку
подполковника,  не спеша достал из кармана свою коробку и, разрезая этикетку
ногтем, проговорил:
     - Попробуйте  моих.  Лучшие  сигаретки  в  мире.  Один  мой приятель из
министерства  юстиции  (он  посмотрел  на товарища прокурора и на кандидата)
привез  мне  из  последней поездки за границу. Египетский табак, бельгийская
монопольная фирма. Прошу.
     Полотенцев  взял  сигарету,  оба  чиновника  отказались,  поклонившись.
Кандидат явно повторял то, что делал товарищ прокурора.
     Раскуривая медовый табак, Полотенцев говорил:
     - Вы  ведь  у  нас  давно  гостите?  Знаем, знаем. Творите, да? Чем нас
собираетесь  порадовать?.. Ах, новая пьеса! Не скажете, о чем?.. Ах, нет? Но
что-нибудь  жизнерадостное,  бодрое?..  Ах,  трудно  сказать!  Ну,  понятно,
раньше  времени...  Процесс творчества. Своего рода - тайна. И вероятно, для
вас  самого,  как  это?  "И сквозь магический кристалл даль своего романа он
еще не вполне ясно различал". Помним, помним с молодых ногтей...
     Пастухов   заметил  беглый  взгляд  Ознобишина,  обаятельно  улыбнулся,
сказал:
     - Очень верная мысль.
     - Мысль Пушкина, разве может быть она неверна!
     - Мысль безусловно Пушкина, - подтвердил Пастухов.
     - Ах,   слова,   слова   не   те!   -  воскликнул  подполковник,  будто
осчастливленный  своей  догадливостью.  - Понимаю, о, понимаю, что для поэта
означают  слова.  Мысль изреченная... Но вы должны извинить. Со школьных лет
трудно  так  уж в точности все упомнить. Иногда рад бы освежить что-нибудь в
памяти, повторить. Какое! Посмотрите.
     Он  сокрушенно  повел рукой на гору разноцветных папок впереди и позади
себя.
     - И   к   тому  же,  волею  судеб,  мы  заняты  больше  не  формой,  не
формалистикой, так сказать, - о нет, напрасно вы подумали бы!
     - Я  ничего  не  думаю, - весело сказал Пастухов. - Я вспомнил анекдот.
Одному  барину  пожаловали  чин  пятого  класса.  Другой  поздравляет  его и
говорит:  "Завидую,  ваше  превосходительство,  какая  теперь  вам  по  чину
роскошная  форма  положена!"  А  тот в ответ: "Э, что там форма, друг мой, а
вот со-дер-жа-ние!"
     Все  замерли  на  секунду,  потом задвигались, потом Ознобишин произнес
негромко:
     - То есть содержание в смысле оклада?
     - Очень  тонко изволили подметить: в смысле оклада, - ответил Пастухов,
как приговоренный, вздохнув.
     Тогда Полотенцев обрадованно захохотал, повторяя:
     - Форма - что, а вот со-дер-жа-ние, ха-ха-ха!
     - Так  вот,  если  позволите,  насчет содержания, - тоже смеясь, сказал
Пастухов. - Я не хотел бы отнимать время.
     - Да,  -  спохватился  Полотенцев,  однако  все еще не в силах удержать
смех,  - один вопрос, который, так сказать, побудил обеспокоить... Что там у
вас происходило, скажите, пожалуйста, с этим Парабукиным?
     - Парабукиным?  -  изумился  Пастухов. - Каким Парабукиным? Ах, этим...
как его, галахом, которого ушибло на пристани?
     - Да,  да, да, но только вы ведь ездили к нему в ночлежку много раньше,
чем его ушибло, так ведь!
     - Господи  боже! - слегка отмахнулся Пастухов, досадуя и смеясь. - Ведь
это же все выдумки Егора! Ну, Цветухина!
     - Ну,  понимаю,  понимаю!  Изучение  типов, поиски, так сказать, героев
будущих  шедевров.  Вам  это  не  менее  поучительно, чем артисту. Но можете
представить,  какая  история:  на  берегу  среди  этих  типов разбрасывались
прокламации,  весьма,  знаете  ли,  решительного,  - Полотенцев поднял палец
высоко над лысиной, - решительного направления!
     - Так  вы  хотите  мне  присобачить  эти  прокламации? - просто спросил
Пастухов.
     - Присобачить,  -  опять захохотал подполковник, - вы скажете! Да и как
вы себе рисуете нашу, так сказать, форму?
     - Меня  занимает  не  форма,  - вторил ему любезным смешком Пастухов, -
форма - что?
     - Понимаю,  понимаю! - хохотал Полотенцев. - Вам кажется, у нас все вот
так  - раз, два и - в кучу! Извините. Мы вам ни одной строчечки не припишем,
да и не приписываем, а только хотим, чтобы вы внесли известную ясность.
     - Во что именно?
     - А  вот,  можете ли вы подтвердить, что когда вы пригласили Парабукина
к   знакомому  вам  актеру,  приятелю  Цветухина,  где  присутствовал  также
Рагозин, то там состоялась передача Парабукину революционных прокламаций?
     Пастухов  медленно  вытерся  платком,  лицо  его  словно опухло и стало
большим, он проговорил сумрачно:
     - Вот  что,  господин  подполковник.  Вы  задаете  вопросы, от которых,
может  быть,  зависит  судьба людей и моя судьба. Я поэтому буду вас просить
перейти на официальный язык ж допрашивать меня... как полагается по закону.
     - Ах  ты,  господи,  да  вы, оказывается, и есть настоящий формалист! -
разочаровался Полотенцев.
     - И  чтобы  не было недоразумений, - упрямо и как бы туповато продолжал
Пастухов,  -  я  вам  сейчас же заявляю, что фамилию Рагозина я слышу от вас
впервые,  а  также  что  у  Мефодия  тогда действительно состоялась передача
Парабукину...  стакана казенного вина крепостью сорок градусов, который он и
вывил за свое здоровье.
     - Ну,  что  же  вы  сердитесь, Александр Владимирович? - почти обиженно
сказал  подполковник.  -  Ведь  вот,  собственно,  вы  и  ответили.  И  это,
собственно, все. Больше от вас ничего и не потребуется, право.
     Он  обратился  к  чиновникам.  Товарищ  прокурора не проронил ни звука,
держась  ровно и прямо, как отточенный мелок, будто больше всего остерегался
помять  свой белоснежный китель. Тогда Ознобишин, подавшись кенгуровым своим
корпусом  к  подполковнику,  произнес осторожно, но с какой-то торжествующей
яркостью в голубоватом, остром взоре:
     - Я   не  в  виде  вопроса,  господин  подполковник,  но  только,  если
разрешите  напомнить: в деле имеется показание относительно встреч господина
Пастухова с Кириллом Извековым.
     У  него  чуть-чуть  дрожали  женственные  его пальчики, и, чтобы скрыть
это,  он  совсем  не  по-летнему  потирал кисти рук. Товарищ прокурора молча
косился на него.
     - Можно  считать  это  вопросом  ко  мне?  - спросил Пастухов, переводя
взгляд  с  Ознобишина  на  подполковника.  - Я встречался с Извековым и даже
слышал,  что он арестован. Но встречи были мимолетны, я не могу даже назвать
их знакомством, а его арест удивил меня, потому что ведь он еще мальчик.
     - Да,  да,  да, как это все... - с болезненной миной удерживая дыхание,
сказал  Полотенцев.  -  С  Парабукиным  вы  знакомы,  с  мальчиком  этим,  с
испорченным,  надо  сказать,  мальчиком  тоже  встречались...  как  это  все
затруднительно  переплетается.  Нет,  нет,  не для вас затруднительно, а для
дела.  И,  я  бы сказал, - для нас. И я, поверьте, меньше всего хотел бы вас
обременять. Но... вы ведь еще погостите, так сказать, у своих пенатов?
     - Нет. Я скоро уезжаю. Навсегда, в Петербург.
     - Да  что вы! В Петербург? Ну, извините, что воскресный день оказался у
вас  нарушенным.  Вы вот только подпишите, пожалуйста, этот листочек, и пока
все.
     Полотенцев  вытянул за уголок из бювара маленький продолговатый бланк и
подал  его  через стол. Прочитав отпечатанный текст, Пастухов быстро вскинул
голову: это была подписка о невыезде.
     - Вот  тут,  внизу,  - привстав, говорил подполковник, изящно показывая
на  бланк длинным белым ногтем оттопыренного мизинца. - Как обозначено: имя,
отчество, сословие и... что там еще?
     Пастухов глядел на него, напряженно мигая покрасневшими веками.
     - Значит,   вы   меня  действительно  подозреваете  в  прикосновении  к
неизвестному мне делу? - тихо спросил он.
     - Ну,  что вы, Александр Владимирович. Ведь это чистейшая проформа, для
порядка. Пока мы все это хитросплетение не развяжем.
     - Но я могу протестовать? Куда я должен обратиться? Может быть, к вам?
     Он  повернулся к товарищу прокурора, который, не изменяя позы, а только
подержав  беззвучный  рот  секунду  открытым, привел наконец в действие свои
голосовые связки.
     - Об  изменении  меры пресечения надлежит обращаться с прошением на имя
его  превосходительства  господина  прокурора  палаты,  - спел он неожиданно
мелодично.
     Пастухов  расписался,  встал и с легким высокомерием поклонился. Он был
похож  на  человека, обманутого в своем расчете, что имеет дело со светскими
людьми.
     - Я  могу  идти? Мне было исключительно приятно познакомиться, - сказал
он, безжизненно вздергивая щеки и показывая прочные матовые зубы.
     Он  еще  расслышал,  как подполковник, делая вид, что торопится