ередовые  выпрямились  в рост на равнине. Вот со дна
оврага  потянули  кверху  пулеметы.  Все больше появлялось на кромке буерака
матросов,  длиннее  растягивались  по  степи  их  ряды. Прострекотала первая
строка пулемета. Воздух словно задрожал от далекой ружейной пальбы.
     - Пошли, пошли! - с нетерпением раздался новый выкрик.
     Сразу   в   дюжину  голосов  со  всех  концов  корабля  начали  кричать
столпившиеся на палубе моряки:
     - Бей их! Бей, в душу так...
     Рагозин  перевел  бинокль  на курганы. По степной целине полные упряжки
коней  галопом  уводили  орудия.  Почти  в  тот  же момент на окоемку холмов
россыпью  вымахнула  красная  пехота.  Цепь  ее  просвечивала,  как частокол
против  солнца.  Десантный отряд матросов прянул наперерез бросавшим позицию
белым.
     Рагозин поднял голову на мостик.
     - Сбили!  Сбили!  -  кричал  ему  командир,  непонятно взмахивая обеими
руками.
     Рагозин  быстро  оглядел  моряков.  Со  смехом  крича  и  бранясь,  они
смотрели  на  берег  и  тоже махали руками. Лица их сияли тем высокомерным и
наивным счастьем, какое приносит успех.
     Вдруг  прямо  против  себя  Рагозин  опять  увидел  Страшнова.  Залитый
солнцем и потому еще больше лоснившийся от масла, помор довольно улыбался.
     - Лиха беда начало, - сказал он.
     Рагозин нахмурился.
     - Ты что за мной ходишь?
     - Я тут... в случае чего исправить на палубе...
     - Ты  что  мне  - нянька, за мной смотришь? Я за тобой буду смотреть, а
не ты за мной!
     - Я что ж? Я как все...
     - Нет,  не  как  все,  -  с  неожиданной угрозой оборвал Рагозин. - Мне
опахала не требуется. Я не генерал - ходить за мной...
     Он  круто  повернул  плечо  и ушел. У него явилась раздражающая мысль -
будто  он  что-то  задолжал.  Вот  сбили  артиллерию  деникинцев,  матросы с
пехотой  бросились  преследовать  ее,  а он только поглядывал в бинокль. Это
был  уже  настоящий  бой,  и  кончился  он  удачей. А что Рагозин сделал для
удачи? И что ему надо делать в боях? Глядеть в бинокль?
     - Опахало!  -  негодующе  буркнул  он,  взбираясь  на  мостик  и  резко
откидывая вбок болтавшийся на ремешке тяжелый бинокль.
     Командир   дивизиона   -  уже  немолодой  и  рыхлый  морской  офицер  -
проговорил  навстречу  Рагозину,  когда комиссарская кепка только показалась
над последней ступенькой к мостику:
     - Пошло, Петр Петрович, теперь пошло!
     Он  не приподнял, а лишь дотронулся левой рукой до козырька, делая вид,
что  приподнимает  фуражку,  и не перекрестился, а лишь наметил правой рукой
перед лицом своим мановение, похожее на крестик.
     - Господи благослови.
     Он  как-то  официально и в то же время пытливо смотрел в лицо Рагозину.
Петр  Петрович  подвил  растрепанные  колечки  усов.  Он  не возражал против
обычая: отчего не перекреститься, если дело пошло на лад?
     - Приняли  с  флагмана радио, - как бы докладывал и вместе с тем просто
делился  новостью  командир.  -  Наступление  развивается  по  всему фронту.
Дивизиону идти полным вперед, очищая берега от противника.
     - Не  оторваться  бы  от  пехоты,  - с видом стреляного воробья заметил
Рагозин.
     - А зачем у нас глаза, Петр Петрович? Глаза прежде всего.
     Офицер  уважительно постучал ногтем по биноклю Рагозина. Ему нравилось,
что  комиссар  не  говорит  лишнего  и  не  мешает ему держаться так, как он
привык, то есть слегка отечески.
     - Значит, полный вперед?
     - Вперед, Петр Петрович. Отдаю приказание.
     ...Этот  день  открыл  собою  обширные  наступательные  операции особой
ударной  группы  советских армий Южного фронта по плану главкома, начавшиеся
с успехов, но приведшие затем к отступлению.
     Провал  удара  Южного  фронта  по  казачьим армиям белых обнаружил себя
через  две недели для вспомогательной группировки, действовавшей на Купянск,
и  через  три  недели  -  для  армий,  наступавших в основном направлении на
Царицын.  Вспомогательная группа, вклинившись центром глубоко в расположение
белых  и  заняв  Валуйки  и  Купянск, оставила свои ослабевшие в боях фланги
далеко   позади  и  оказалась  под  опасностью  полного  окружения.  Попытки
ликвидировать  угрозу флангам, созданную кубанской конницей Шкуро и донцами,
не  дали  положительных  результатов,  и  вся  группировка  вынуждена была с
тяжелыми  потерями  отойти в исходное положение, а потом и за его пределы. В
направлении  на  Царицын упорные бои сначала принесли красным войскам немало
успехов,  но  группа в целом быстро разбросала свои силы на широком фронте и
не  могла  выполнить  своих  задач.  Армия,  продвинувшаяся  до  подступов к
Царицыну,  попала  под  удар  маневренной  кавалерийской группы Врангеля, не
выдержала ее сосредоточенных атак и отступила к северу от города.
     Однако   пока   наступление  развивалось,  оно  дало  примеры  из  ряда
выходящей боеспособности солдат, сплоченных знаменами революции.
     Особенный  порыв проявился на главном направлении, где советская пехота
действовала   совместно   с   кавалерией  и  при  поддержке  Волжско-Камской
флотилии.
     Тут  объединенные  в конный корпус под командованием Буденного дивизии,
не  прекращая  формирования  частей  и  черпая  конский  состав  в окрестных
селениях  и  станицах, вышли победителями в больших боях с казачьими массами
белых.  Корпус  разгромил  под  Каменночерновской  донскую  конницу генерала
Сутулова,   а   спустя   три   дня  нанес  сильнейший  удар  противнику  под
Серебряковым.  Быстро  перебрасывая свои лавины с участка на участок, корпус
как  будто  предвосхищал  в  краткодневных  боях  разительные  походы Первой
Конной армии недалекого будущего.
     Левый  фланг  наступавшей  на  Царицын  армии  опирался  на  Волгу, где
действовала,   продвигаясь   к   югу,  речная  военная  флотилия,  созданная
Советами.  В  этом  походе  она  прогремела бесстрашием и самоотверженностью
русских матросов...
     У  Рагозина  очень  скоро  исчезло  ощущение неполноты своего участия в
боях.  Наоборот, ему стало очевидно, что он нужен дивизиону, требовавшему от
него  все  больше  усилий,  чтобы  соединить  волю  людей  и  бросить  ее на
определенное  дело.  Сложнее  и длительнее становились операции: то обходный
маневр  десанта  на  берегу,  то заградительный огонь с кораблей в поддержку
атакующей  пехоте,  то  отчаянная  разведка в неприятельском тылу. А в то же
время  на  ходу  велись  ремонты  повреждений,  множилось  число  раненых  в
госпитале, истощались запасы снарядов, безвозвратно выходили из строя люди.
     Рагозин  в какой-то час уловил сознанием самое существо своей задачи на
судах,  которую  он  выполнял  сначала  безотчетно,  в  силу  течения вещей.
Существо  этой  задачи  состояло  в  том,  чтобы  любая  необходимая  работа
исполнялась командами в полную силу воодушевления.
     У  него  был  странный  случай  при  взятии  Николаевской  слободы.  На
"Октябре",  который  бил  по  отступавшим  белым,  когда  десант моряков уже
влетел   на   улицу   слободы,   от  некалиброванного  шрапнельного  снаряда
взорвалось носовое орудие.
     Был  убит  наповал комендор - молодой моряк, державший орудие всегда на
"товсь!",  так  и  прозванный  товарищами - "Товсь" и любимый ими за веселый
нрав.  Взрывом  опалило  лица  двум патронным и сбросило с мостика командира
дивизиона - он оказался легко контуженным.
     Скомандовали  развернуться  кормой  и  стрелять  из  кормовой пушки. Но
комендоры,  напуганные  смертью  товарища и опасаясь, что негодна вся партия
снарядов, не решались продолжать огонь.
     За  истекшую  неделю  боев  Рагозин успел приглядеться к работе судовых
артиллеристов.  Он  пошел  на  корму,  приказал  команде  отойти на бак, сам
зарядил  орудие  и выстрелил. Он выпустил три снаряда и обернулся. Орудийная
прислуга виновато стояла позади него. Он сказал:
     - Ну, теперь валяйте, ребята, не страшно. Снаряды вполне приличные.
     Матросы  кинулись  к  пушке,  мигом  взяли  прицел и открыли стрельбу с
таким неистовым старанием, что раскалился орудийный ствол.
     Рагозин,  только  отойдя  в  сторону, почувствовал, что прилипла к телу
рубашка,  и  ему  показалось,  это  не  сам  он орудовал у пушки, а какой-то
особый   в   нем   человек,   и  этому  человеку  он  должен  без  колебаний
повиноваться.
     Все  пережитое  за  эти  недели  Рагозиным  он  позже отнес к тому роду
напряжения  человеческих возможностей, которое для своей разрядки словно уже
не  нуждается  в  отдыхе,  а  может  быть  выдержано только с помощью нового
напряжения, еще большей силы.
     Но   случилось   в   то   же   время   два  обстоятельства,  как  будто
незначительных,  тем  не  менее  запомнившихся  Рагозину  и  выведших его из
напряжения  действительности  в какой-то особый мир прихотливого или даже не
совсем  реального  беспокойства. Было похоже, будто Рагозин долго обретается
в  доме  с  занавешенными  окнами,  и  - от привычки - дом мнился большим. И
вдруг  раскрылась  одна занавеска, и в окне он увидел неожиданную синюю даль
с  деревьями над водой. Свет там за окном был совсем иным, чем в доме. Потом
занавеска  закрылась,  глаз снова привык к дому, и дом стал мниться большим,
как  прежде.  Но  память  удержала  представление о другом расстоянии, о той
дали с деревьями, о том свете, который был иным.
     Еще  в  ночь  после  первого  боя комиссар "Рискованного", докладывая о
положении  на  канонерке, сказал, между прочим, что матросы взяли с собой на
судно  одного парнишку и что теперь надо бы этого парнишку списать на берег,
потому что жалко, если его покалечит: суется куда не надо.
     - Откуда взяли? - будто тоже между прочим спросил Рагозин.
     - Еще из Саратова.
     - Большой?
     - Да нет, так, малец. Лет, самое большее, двенадцати.
     - Как зовут?
     - Так все и зовут - малец и малец!
     Рагозин  взялся  руками  за  край скамьи, точно собравшись сесть, но не
сел, а быстро выпрямился и, глядя прочь от комиссара, сказал черство:
     - Не знаешь поименно личного состава своего экипажа?
     Комиссар засмеялся:
     - Это приблудный мальчишка-то - состав?
     - А что у тебя на борту? Постоялый двор?
     - Так я спишу, - как о нестоящем деле, кончил разговор комиссар.
     Рагозин сурово помолчал.
     - Парню  на  берегу  с  голоду  умирать?  Азиатчина,  брат. Развели вот
так...  беспризорников.  Спиши  его  на  госпиталь.  Там  хоть  сыт будет. И
безопаснее.
     Мысль  о  мальчике  отвлекла  Рагозина  ненадолго,  но резко, будто его
кто-то  взял  за  плечи  и  повернул  назад.  Бродячий парнишка объявился на
"Рискованном",  с  которым  были  связаны в памяти розыски Вани, и это ожгло
возобновленной  тревогой  за  судьбу  найденного и потерянного сына. Рагозин
вовсе  не  хотел  внушать  себе,  что  опять  напал на след Вани. Но в самом
уязвимом  углу сердца затаилось чувство иной жизни, отдельной ото всего, чем
был  поглощен  Рагозин,  и существование этой вымышленной жизни было больно,
как неутоленная обида.
     События  заглушили  отвлекающий зов сердца. Они потребовали от Рагозина
той  брони,  которая вырабатывается нервами для самозащиты в условиях, когда
все  время  стоишь  лицом  к  лицу  с опасностью и должен ее не замечать. Он
ощущал  в  себе  такую  броню,  и  она была нетяжела ему. И, однако, в очень
сильный  момент  этой  гордой  и  уже  нравившейся ему неуязвимости, как раз
после   случая   с   пушкой  -  когда  он  стрелял  и  ждал,  что  попадется
некалиброванный  снаряд  и  пушку  взорвет,  -  как  раз  после этого случая
Рагозина новым ожогом резнуло воспоминание о сыне.
     Дивизион  спускался  к  Быковым Хуторам, прославленным по всему низовью
"арбузной  столицей".  Стояло  удивительно  тихое  утро,  либо  оно чудилось
удивительным  после грома боев за Николаевскую слободу и Камышин. Здесь было
очень  высоко для левого берега, и заросшие травой обрывы с недвижными ивами
зелено  повторялись  в воде. Ожидая сведений от высланной к Быкову разведки,
суда задержались против разбросанных на берегу бахчей.
     Дощаники,  груженные  арбузами,  с  деревенскими  мальчиками на веслах,
подошли  вплотную к канонеркам. По воде далеко на стороны разносились тонкие
голоса  бахчевиков  в  перекличку  с  матросским смехом на судах. Шла бойкая
торговля.  Арбузы,  подбрасываемые  с  лодок,  взлетали  вверх,  а  с бортов
канонерок  падали  в лодки бумажные свертки с солью и спичками, ломти хлеба,
папиросы.   Поплыли   по  воде,  приплясывая,  обглоданные  арбузные  корки,
которыми с веселым озорством кидались матросы.
     Рагозин  долго  смотрел  на  воду,  испытывая то счастливое недоумение,
какое  бывает  у  горожанина,  если он, подняв голову, нечаянно увидит легко
наслоенные  друг на дружку перистые облака в приволье неба. Да, существовала
извечная  счастливая  тишина  воды и неба, и дерзость мальчишеских дискантов
населяла  эту  тишину  молодостью,  и берега звали к себе ласково, как может
звать  человека  только земля. И вот все вместе - Волга с арбузными корками,
перезвон  голосов  в  тишине,  погожее  утро  -  опять связало Рагозина, как
путами,  мыслью  о  сыне,  о  жизни  с  сыном,  непохожей  на  все прежнее и
безраздельно  отвлеченной  от  настоящего.  Броня,  защищавшая  Рагозина  от
грома,  до  непонятности  легко пробивалась тишиной, и боль опять проникла в
сердце.
     Далекий  орудийный  выстрел  разбудил  пространства,  за  ним - другой.
Перепуганные  мальчики  на  дощаниках,  прыгая  и  переваливаясь  через горы
арбузов,  бросились  на  весла.  Баграми  матросы  помогали отвалить грузные
лодки  от  бортов  кораблей.  Запели скрипучие уключины, забулькала вода под
веслами,  окунаемыми  по-волжски  часто  и  глубоко.  И тут над самой речной
гладью разорвался шрапнельный снаряд.
     Рагозин  видел, как притаились на секунду маленькие гребцы и как потом,
сбившись с удара, беспомощно забрызгали водой тяжелые весла.
     Он  побежал  к  мостику, чертыхаясь. Нет, нельзя было даже долькой души
отдаваться  раздумью!  Все  было призраком - тишина, сонное утро, заманчивая
ласка  берегов.  Ни  смех,  ни  детские  голоса  не  могли звенеть на земле,
находившейся  во  власти  порохового  грома.  Артиллеристы  заняли  места  у
орудий,  плицы  колес  шумно  вспенили воду, сигнальщик начал свое тревожное
письмо в воздухе...
     Поход  на Царицын одни моряки называли церемониальным маршем, другим он
казался  непрерывной  цепью горячих боев. Как во всяком сражении, одни части
армии  наносят  и  принимают  на себя решающие удары, а другим выпадают либо
схватки,  либо готовые результаты успеха, - так и в походе Волжской флотилии
тысячи  матросов,  выйдя  из  тяжелого  боя, вступали в еще более тяжелый, а
тысячи  других шли от легкого боя к легкому либо совсем не вступали в дело и
радовались, что противник бежит, уклоняясь от встречи.
     Так  десантный  отряд и партизаны, нанесшие деникинцам удар под посадом
Дубовкой,  знали  настоящую  цену  своему стремительному успеху. Их путь был
прегражден  кинжальным огнем батарей белых. Десантники с хода выбросились на
берег  в  тылу  у  артиллерии,  опрокинули  защищавшую ее пехоту, разгромили
батареи  и,  обернувшись  на  Дубовку,  ворвались  в  посад. В представлении
участников  этой  десантной  операции  бой  за  Дубовку  был  лихим обходным
маневром,  потребовавшим  исключительной  отваги и жертв. В представлении же
тех  экипажей,  которые  не  участвовали  в  бою, взятие Дубовки было только
одним из других таких же успехов десантных отрядов.
     Но  никто из команд флотилии не мог разойтись во взгляде на Царицынский
бой,  в  котором  приняла участие вся матросская масса и которым несчастливо
оборвалось наступление.
     Этот  трехсуточный  бой за Царицын начался штурмом города при поддержке
ураганного   огня  кораблей.  Ряд  поражений  и  глубокий  отход,  казалось,
расшатали  силы  деникинских  войск.  Еще  на дальних подступах к Царицыну с
судов  видны  были  пожарища: белые сжигали все, что не могли взять с собой,
подготовляя  эвакуацию  города. Опыт сопряженных действий военной флотилии с
пехотой,  оправдавший  себя  за  время  похода, должен был быть применен под
Царицыном  в  невиданном  на  Волге  масштабе.  Все как будто сулило смелому
предприятию удачу. И, однако, события приняли иной оборот.
     Прибрежный   участок   белых   был  сбит  огнем  судовой  артиллерии  и
сухопутным  отрядом  моряков.  Матросы  атаковали  и  захватили  Французский
завод.
     Справа,  на  внешнем  поясе  окопов,  действовала  одна из отличившихся
пехотных  дивизий  Красной Армии. Врангель, готовясь к обороне, стянул около
трех  кавалерийских  корпусов  в  маневренную  группу.  Дивизия  попала  под
фланговый   контрудар   превосходящих   конных  сил.  Тем  временем  моряки,
увлекаемые  своим  успехом, обособленно продвигались с Французского завода к
городу  и  ворвались  в Царицын. Дивизия принуждена была отойти. Тогда белые
перебросили  силы  против  моряков  и  отрезали  им отступление из города. В
отчаянном сопротивлении большая часть матросов погибла.
     Преобладание  белых  становилось  очевидным.  Они  располагали  крупным
узлом  железных  дорог, быстро маневрирующей конницей, хорошей разведкой. Но
борьба не утихала.
     Флотилия  применила  заградительный огонь и остановила белых. Еще и еще
раз  красные части переходили в атаки. Деникинцы обратили против наступающих
все  свои  силы.  Они  ввели в бой танки и авиацию. Английское и французское
оружие,  присланное  на  помощь  Деникину,  нашло  здесь  поле  для широкого
употребления:   самолеты   делали  по  двенадцати  групповых  атак  в  день,
сбрасывая сотни бомб, особенно - на воду.
     Стоял  общий  гул.  Только  залпы плавучих фортов да отдельные выстрелы
орудий  более  крупного  калибра  выделялись  из  канонады.  Корабли подошли
вплотную к поясу окопов белых, навлекая на себя ожесточенный огонь.
     С  борта "Октября" Рагозин видел, как вышел из строя "Рискованный": два
снаряда  друг за другом попали в камбуз и в палубу. Катера помчались снимать
раненых.  Задымилась  исковерканная снарядом палуба. С "Октября" запросили -
нужна  ли  помощь.  "Рискованный"  ответил:  "Благодарю,  справляюсь,  бейте
белых".
     Вскоре  замолкло  носовое орудие на "Октябре". Чтобы не терять времени,
решено  было  не разворачиваться, а перетащить на место поврежденного орудия
пушку  с  юта.  Но  винты креплений проржавели, гайки не поддавались ключам.
Пришли механики - распиливать и сбивать гайки.
     Рагозин  смотрел,  как  Страшнов  -  в  одной полосатой тельняшке - бил
клепальным  молотком,  и правая лопатка у него арбузом каталась под огромным
плечом.
     "Эка,  чертушка!"  - вдруг залюбовавшись, подумал Рагозин. Он вместе со
всеми  был  поглощен  работой,  не  обращая внимания на обстрел с берега, не
слыша  пушечного  зыка, к которому успело привыкнуть ухо: "Октябрь" подводил
к концу третью тысячу снарядов, и многие канонерки от него не отставали.
     Когда   вручную  перетащили  пушку  на  бак  и,  закрепив,  возобновили
стрельбу,  Рагозин  хлопнул  Страшнова  по  лопатке.  Тот  мазнул засученным
рукавом  мокрый  лоб,  обвел  взглядом  дымную  окрестность,  сказал, что-то
одобряя:
     - Да, голка!
     - Что говоришь?
     - Голчисто, говорю.
     Рагозин  не  понял  слова,  но понял, что все равно нет на языке такого
слова,  которым  можно было бы назвать почти трехсуточное беснование взрывов
и стрельбы, и тоже с одобрением мотнул головой Страшнову.
     Под  вечер  третьего дня дивизион получил приказание послать на берег с
каждого  корабля ударные группы добровольцев в подкрепление отрядам моряков.
На  "Октябре"  вызвалось  идти  больше  людей,  чем  требовалось,  и Рагозин
отставлял  тех,  кого  считал  незаменимым  на корабле. Страшнов хотел идти,
Рагозин   приказал   ему   остаться.  Но  когда  катера  высадили  на  берег
добровольцев  и  матросы  начали  строиться,