отражение лба, имела математическую
шишку.  Желтоватые  ресницы  ободками  вычерчивали  пристальные, недовольные
глаза.
     - Санитар  перевяжет  вам  руку,  -  ответил  Кирилл  после молчания. -
Почему вздумали бежать, когда вас задержали?
     - Решил, что попал к бандитам.
     - Со страха, значит?
     - Да.  Рассказывают,  сюда  стали забредать из соседнего уезда какие-то
мироновцы.
     - Как же вы отважились на путешествие, когда кругом этакие страхи?
     - Нужда. За Волгой обещали пару ульев. Я пчелками занимаюсь.
     - Ах, пчелками? И давно?
     - Не очень. На старости надо чем-нибудь промышлять.
     - Чем же раньше изволили промышлять?
     - Я был ходатаем по делам в Наровчате.
     - По судебному ведомству, стало быть?
     - По гражданским делам, частный ходатай.
     - Только по гражданским? - немного выждав, поинтересовался Кирилл.
     - Исключительно.
     - Документа у вас никакого не найдется?
     - Вам не передали? У меня сейчас при обыске отобрали.
     - Паспорт?
     - Да. Бессрочный паспорт.
     - Что же в нем обозначено?
     - Вы  бы  посмотрели.  Ничего  особенного.  Уроженец  города Пензы. Сын
личного  гражданина.  Место  жительства  - Наровчат. Род занятий - писарь. Я
начинал писарем, так и проставили.
     - Значит, до Хвалынска в Наровчате проживали?
     - Почти всю жизнь.
     - А в Саратове не жили?
     - В  Саратове  не  бывал.  В  Симбирске, в Самаре - случалось. В Пензе,
конечно.  В  Москву  раз  ездил.  Третьяковскую галерею осматривал. Живопись
уважаю очень.
     - По фамилии вас?
     - Водкин. Иван Иванович Водкин.
     - Одна фамилия?
     - То есть как? - удивился допрашиваемый.
     - Я  в  том  смысле,  что  бывают  двойные фамилии. Одно лицо носит две
фамилии.
     - А-а!  Бывают.  Вот,  родом как раз Хвалынский, наполовину однофамилец
мой, Петров-Водкин. Может, слышали? Известный живописец.
     - Вот   видите,   -   привстал  Кирилл,  -  какой  удачный  пример!  Не
наполовину, а почти полное совпадение!
     - Почему совпадение? - обиженно проговорил Водкин.
     - Другая-то фамилия у вашего однофамильца на букву "п"!
     Кирилл  насилу  удерживал  в  голосе  рвущееся наружу торжество. Водкин
обнял  кистью  правой  руки  жесткую  от  высохшей  крови  перевязку и опять
закачал туловищем.
     - Болит? - спросил, изучая его пальцы, Кирилл.
     Дибич беспокойно отвернулся к окну.
     - Болит,  -  терпеливо  подтвердил  Водкин,  но сейчас же еще с большей
обидой  прибавил:  -  Не  понимаю  вас,  товарищ  комиссар,  о чем вы хотите
дознаться.  Так  с советскими гражданами не поступают. Арестовали неизвестно
за что, да еще вдобавок раненому в помощи отказываете. Это все незаконно.
     - Старый  законник!  -  быстро  воскликнул  Кирилл.  - Не сомневайтесь,
санитара  мы  вам  дадим. Закон будет соблюден. Только не тот, который блюли
вы.
     - Это  мне  не  в  укор. Я хоть и маленький человек, а всегда готов был
постоять за правого.
     - Постоять  вы умели, - убежденно согласился Кирилл, все еще не отрывая
взгляда  от  руки Водкина. - Хватка у вас была поострее, чем теперь. Вы ведь
отращивали да полировали свои коготочки-то, а?
     Водкин перестал раскачиваться и сокрушенно покачал головой.
     - Вы  хотите  меня  кем-то  другим  выставить.  Или, правда, приняли за
другого?
     - Нет, почему же? Именно за того, кто вы есть.
     С  улыбкой  и  будто  раздумьем  Водкин  посмотрел на свои загрязненные
пальцы.
     - Нынче  приходится все делать, как садовому мужику. А прежде, конечно,
руки чище были.
     - Ну, особенно чисты они у вас никогда не были.
     - Не знаю, о чем вы...
     - Хотя  раньше  у вас, правда, было как-то все изящнее. Золотые очки, к
примеру.
     - Золотых я не носил.
     - Ну  как  так?  Когда вы задумали перебраться в укромный Хвалынск, вам
ведь  пришлось все менять - от гардероба до паспорта. А очки купить новые не
успели.  Торопились,  наверно. И вот эта оправа на вас - это уже хвалынская.
Но  очки  можно  переменить,  хотя и с опозданием. А голову-то не подменишь!
Вот ведь какая неприятность.
     Водкин  развел  обеими  руками, забыв о ране, но тотчас, впрочем, опять
прижал замотанную руку к груди.
     - Вы,   кажется,  действительно  жестоко  на  мой  счет  заблуждаетесь,
товарищ комиссар.
     Кирилл  вскочил,  оттолкнув  ногой  табуретку,  и  нацедил  сквозь зубы
воздуха,  готовясь  крикнуть.  Но  вместо  крика  произнес очень раздельно и
гораздо спокойнее, чем все время говорил:
     - Наши   биографии   переплелись  довольно  туго,  хотя  между  ними...
собственно,  никакого  сходства. Вы постарались начать мою биографию. Я вашу
постараюсь  закончить  (он  примолк  на  секунду  и  затем будто выстукал по
буковке на машинке)... господин жандармский подполковник Полотенцев.
     - Боже  мой,  что  за  убийственная  ошибка, - прошептал Водкин и зажал
здоровой рукой лицо.
     Дибич,  который  все  время  с  болезненным напряжением ожидал какой-то
необычайной развязки, громко ахнул и потянулся руками к Кириллу.
     - Ошибки  никакой,  -  сказал  ему  Извеков, пожелтевший от бледности и
странно  тихий. - Этот человек вполне овладел притворством. Он артист. Я его
лично знаю: он некогда препроводил меня в Олонецкую губернию.
     - Если  вы  убеждены,  что  это  он, то... я поражаюсь вам, - торопливо
сказал  Дибич.  -  Что  вы с ним забавляетесь? Ведь не находите же вы в этом
удовольствия?
     - Нет,  разумеется,  -  усмехнулся  Кирилл. - Скорее, противно... И все
же,  честное  слово, когда подумаешь, чего только не проделывали эти господа
в  недавние времена... да и сейчас еще кое-где проделывают, то... можно даже
увлечься!
     Полотенцев  открыл  лицо. Оно было совершенно прежним, только неяркие с
желтизной  бровки  взбежали кверху над очками. Он сказал в каком-то слащавом
разочаровании:
     - Ваша  слепая  ошибка  может  мне стоить многого, я отдаю себе отчет и
тем  более  должен  сохранить мужество, как это ни трудно. Однако если уж вы
искренне  принимаете  меня  за... жандарма, то ведь жандармы были извергами,
исчадием!  Как  же  вы...  Извините,  я  обращался к вам, как к товарищу, но
теперь,  когда  вы  столь  недоказательно  обвиняете меня... (Он беззвучно и
как-то   в   нос   посмеялся.)  Вероятно,  со  временем  будет  какое-нибудь
величание,  соответствующее  высокоблагородию  или  светлости.  Может быть -
ваша  справедливость или ваша безусловность, ну, я не знаю, хе-хе! Так вашей
справедливости   едва   ли  пристало  следовать  худым  примерам  проклятого
прошлого.   Всем  этим  исчадиям,  которые  позволяли  себе  измываться  над
беззащитными при дознаниях...
     - Прорвало!  - вскричал Кирилл, не давая Полотенцеву досказать тираду и
рассмеявшись.  -  Старая  желчь взбурлила! Помню, слишком хорошо помню, - вы
были  джентльмен  иронический! И не без остроумия, черт побери, нет, нет, не
без этого! Оно вас выдало не меньше даже головы с шишкой.
     - Все  это  может  показаться  увлекательно,  как  вымысел,  -  скромно
возразил  Полотенцев,  -  однако  несколько по-детски увлекательно. Чересчур
косвенно,  на  неубедительном  для  закона  единоличном,  мнимом  опознании.
Прямого  же  ничего  нет.  И,  позвольте  вас  разуверить,  ничего  не может
найтись.
     - Найдется,  когда  мы  вас  доставим  к  месту вашего проживания. Не в
Наровчат,  конечно, а в Саратов. Наровчат вас только отвергнет, как Водкина.
Зато Саратов примет, как Полотенцева.
     - Ничего это не может дать, кроме излишних испытаний для меня.
     - О,  только  не  излишних,  совсем,  совсем  не излишних! - с глубокой
убежденностью воскликнул Кирилл.
     Четверо  красноармейцев  во  главе  с  Ипатом внесли в избу разобранные
узлы  арестованных.  Ипат  выложил на стол документы, деньги, часы вороненой
стали  и  серебряные,  с  ключиком  на  шнурке, потом взял у Никона жестяную
банку,  которую  тот держал с благоговейным почтением, и так же благоговейно
поставил ее на особом расстоянии от других вещей.
     - Оружия  при  обыске  не  обнаружено, а вот издесь имеется капитальная
сила,  - доложил он, постукав ногтем по жестянке, и значительно оборотился к
красноармейцам.
     Кирилл  хотел придвинуть банку к себе, но рука его остановилась на ней,
и  он  вопросительно  поднял глаза на Ипата. Ипат выпятил нижнюю губу, важно
вскидывая голову: мол, смотри сам, я говорю - не шутка!
     Это  была  обыкновенная  круглая  банка с осетром на крышке, опоясанным
надписью:   "Астраханская   малосольная".   Однако   вес  жестянки  оказался
непомерно  большим.  Кирилл  с  одного  края  приподнял крышку и сразу опять
закрыл.
     - У кого обнаружено? - спросил он.
     - В  самом этом нутре, - возбужденно сказал Никон, показывая распоротую
подушку, - промежду самого пера.
     - Это которого вы еще не опрашивали, - разъяснил Ипат.
     Кирилл повел головой на Полотенцева.
     - Ты,  Ипат,  его  привел,  я  с  тебя  за  него  и  спрошу. Лично тебе
приказываю: стой начеку и береги как зеницу ока.
     - Я свою зеницу берегу вдвойне: она у меня одна...
     Как  только  Полотенцева  увели  и  оставшийся  в избе Никон, с помощью
другого  красноармейца,  взялся  раскладывать  на полу пожитки арестованных,
Дибич шутливо мигнул на жестянку.
     - Адская машина?
     Кирилл  подозвал  красноармейцев.  Все обступили его. Он открыл крышку,
зажал ладонью банку и опрокинул.
     На  ладонь, покрыв всю ее, увесисто высыпалась горка золотых, и верхние
монеты  маслено  сползли  на  стол, как зачерпнутое сухое зерно с лопаты. Он
тихо  вытянул из-под золота руку. Чуть звонкий шелест металла мягко держался
в воздухе, пока горка, оседая, будто растекалась по столу.
     - Мамынька, родимая! Тыш-ша! - ошалело дохнул Никон.
     - Приданое! - протянул другой красноармеец.
     - Меркурий, вот он где, Меркурий, - бормотал Дибич.
     Никто   не  отводил  вдруг  выросших  очей  от  золота,  только  Кирилл
рассеянно  смотрел  на  всех  по  очереди.  Он отошел затем к окну, постоял,
вернулся к столу. Вскользь, улыбнувшись, он сказал Дибичу:
     - Вы  не  угадаете, о чем я сейчас вспоминаю. Это многое мне объясняет,
очень многое...
     И  он  дотронулся  пальцами  до золотых, и они с тонким звуком еще шире
распространились на столе.
     - Мамынька! - безголосо, одними губами повторял Никон.
     Третий  арестованный,  когда его привели, показался совсем убитым. Весь
его  стан  как бы тонул в костюме, который его облачал, хотя было видно, что
одежда  не  с чужого плеча, и владелец прежде хорошо знал, что шил. Давно не
стриженные  волосы  и  борода  спутались,  увеличивая  смятенность  убогого,
словно  просящего  лица.  Но  в  глазах,  под  растрепанными крылами бровей,
светился   до  странности  тихий  восторг,  будто  человек  этот  заслуженно
торжествовал достигнутую справедливость, в которой не сомневался.
     Глядя  особенным  этим взором на Извекова и вовсе не замечая золота, он
сел на краешек скамьи.
     - Мешков, Меркурий Авдеевич?
     - Да.
     - Вы давно из Саратова?
     - Третью неделю.
     - Погостить в эти места или на постоянное жительство?
     - Полагал навсегда.
     - Почему же оставили родной город?
     - По  своему  желанию  удалиться  в  обитель.  Но прибыл, и не мог быть
устроен.  Келья,  которую  мне  обещали в скиту, оказалась занятой, и я пока
стоял на городской квартире.
     - И, видно, не понравилась квартира?
     - То   есть,   зачем  я  опять  в  дорогу  тронулся?  От  беспокойства.
Беспокойные  вести  пришли,  что  к  Хвалынску  фронт  приближается. Я искал
уединения старческим дням своим и забоялся, что мечтание мое нарушится.
     - Кто же ваши мечтания должен оградить в Заволжье? Казаки?
     - Почему  казаки?  -  спросил  Меркурий  Авдеевич странным голосом, как
будто сделавшим реверанс. - И в помыслах не было.
     - Да ведь за Волгой-то казаки?
     - Так  далеко  я  не собирался. Меня Малым Иргизом прельщали - будто бы
туда война не дойдет, места спокойные. Хотя мне не очень по душе.
     - Что ж так?
     - Там  люди  больше старой веры. Квартирохозяин мой тоже кулугур. Вот и
приходится раскаиваться, что дал себя смутить: это он меня уговорил идти.
     Кирилл качнул головой, показывая на золото:
     - Ваше собственное?
     - Да,  -  сказал  Меркурий  Авдеевич, не только по-прежнему не глядя на
деньги,  а  еще  больше отвернувшись и, однако, нисколько не сомневаясь, что
спрашивают именно о золоте.
     - Укрытое вами от Советской власти, да?
     - Укрытое  может  быть  то, что ищут. У меня никто не искал. Так что не
укрытое, а сбереженное.
     - Для спасения души?
     - Я думал в дар принести обители.
     Красноармеец,  все  время  хмуро  следивший  за  Меркурием  Авдеевичем,
неожиданно сказал:
     - Что  же  раздумал?  Кабы  принес,  небось  келья-то для тебя сразу бы
нашлась.
     Мешков смиренно оставил эти слова без внимания.
     - Мы должны будем передать вас для следствия, - сказал Извеков.
     - Воля ваша.
     - А золото сейчас пересчитаем, составим акт, вы подпишете.
     - И это в вашей воле, - бесстрастно сказал Мешков.
     Он  только  прикрыл  глаза  и  продолжал недвижимо сидеть на самом краю
скамьи,  будто присел на один миг и сейчас встанет и пойдет. Невозможно было
уловить,  о  чем  он думал, но - конечно - он должен был думать и о деньгах,
особенно  когда  в  избе  заворковал  их однозвучный льстивый звон: Кирилл и
Дибич  принялись  неуклюже  отсчитывать и столбиками расставлять золотые. Он
не  мог не думать о деньгах, потому что мысль о них всегда то забегала перед
прочими  его  размышлениями,  то  отставала  от  них, но была неотлучна, как
тень,   бегущая  впереди  или  сзади.  Он  все  время  сравнивал  прошлое  с
настоящим.  В  прошлом чем больше у человека накоплялось денег, тем больше к
нему  притекало  новых.  Они  несли рост в себе. Было труднее всего когда-то
раздобыть  первый  золотой.  Каждый  последующий  давался легче и легче, как
заметил  еще  Руссо  (которого  Мешкову  не надо было читать, чтобы с ним на
этот  счет вполне согласиться). Теперь чем больше было у человека денег, тем
меньше их оставалось, ибо тем больше у него отбирали.
     И  вот  у  Мешкова  отобрали  последние золотые. Это были на самом деле
последние.  Он  припрятывал  их  исподволь,  когда  уже  почти  рухнуло  все
богатство.  Он  припрятал  их  ото  всех.  Было бы противно его естественным
понятиям  не припрятать сколько-нибудь ото всех, даже от святого духа. Он не
сказал  об  этих  золотых  ни покойнице Валерии Ивановне, ни Лизе, ни своему
духовнику,  ни викарию, благословившему его в монашество. Он умолчал о них в
финансовом  отделе,  хотя  у него оледенела спина, когда Рагозин спросил, не
осталось  ли  у  него  золота. Если бы человек был устроен так, что способен
был  бы  утаивать  свои  поступки  от  самого себя, он и себе не сказал бы о
своей  банке  из-под  икры,  чтобы  в  минуту  слабости не посвятить в тайну
кого-нибудь  еще. Он держал эту отяжелевшую от золотых банку под своим ложем
и  унес  ее с собой в подушке. Он туго набил между монетами ваты, чтобы они,
кой  грех,  не  звякнули. Он клал во сне щеку на эту банку, и жесть была ему
мягче  пуха, и золотые словно бы шептали ему, когда он дремал: мы - твои, мы
- твои, мы - твои. И вот тайны не стало! Счет был кончен.
     Да,  счет  был  кончен.  Дибич начал составлять акт. Кирилл вывел цифры
огрызком карандаша на липовой доске стола, сделал умножение, сказал:
     - Всего пять тысяч шестьсот сорок рублей. Правильно, гражданин Мешков?
     - Нет, - ответил тихо Меркурий Авдеевич, - неправильно. Обсчет.
     - Как обсчет?
     - Обсчитались.  Не  надо  было  и  высыпать. По кругу в банке умещалось
девятнадцать  монет. В высоту по тридцать десятирублевых, то есть в столбике
триста  рублей.  Триста  на девятнадцать получается ровно пять тысяч семьсот
рублей,  а  не  пять  шестьсот  сорок.  Коли,  понятно,  шесть золотых не...
потерялись куда во время операции.
     - А,  к  черту!  Шесть  золотых!  Извольте  пересчитать сами! - крикнул
Кирилл, темнея от приступившей к лицу краски.
     Меркурий  Авдеевич  подсел ближе. Окинув взглядом аккуратно выстроенные
столбушки  денег, он поперхнулся и долго не мог откашляться. Потом заговорил
будто с самим собой:
     - Ежели  б  стол  гладкий,  нет  ничего  легче проверить - во всяком ли
столбике  по  сто  рублей.  А то на щелях неровность. Возвышение одних досок
против  опущения  других.  Вот столбик выдается, замечаете? Это он угодил на
опущенную  доску.  А  в  нем  между  тем  лишняя монетка. Вот еще. Разрешите
просчитать?
     - Просчитайте.
     Мешков  подвинул  к  себе  столбик  золота,  нажал пальцами, и монеты с
послушной  трелью  развернулись  перед  ним  в  цепочку. Он подставил горсть
левой  руки  под  край  стола.  Захватывая  средним  и указательным пальцами
правой  руки  враз по две монеты, он начал скидывать деньги в горсть с такой
игривой быстротой, что все застыли от удивленья.
     - Одиннадцать.  -  сказал  он  и  со  звоном  откинул  в сторону лишнюю
десятирублевку.
     Он  безошибочно  отыскивал  неверно  сосчитанные  столбики,  изымал их,
пересчитывал,  отбрасывал  лишние  золотые,  пока  не  набралось шести штук,
недостающих до круглой сотни. Пальцы его словно помолодели.
     - Скажи  на  милость,  -  не утерпел Никон, завороженный его виртуозной
работой, - стрекочет, ровно кузнечик.
     Точно  очнувшись, Меркурий Авдеевич вскинул на Никона брови. Взгляд его
совсем  потерял  свечение  тихого  восторга, с каким он вошел в избу. Зрачки
были мутны, трезвый смысл будто отлетел от них в одно мгновенье.
     Все  смотрели на него молча. Он стал медленно отворачиваться от стола и
вдруг задергал плечами, согнувшись над скамьей.
     - Развезло, - сказал красноармеец, - жалко прощаться с игрушками-то...
     - Верен  счет  или  нет?  -  спросил Извеков, одергивая Мешкова резким,
почти озлобленным голосом.
     Всхлипнув, Меркурий Авдеевич отозвался едва слышно:
     - Верен  не по-вашему. Верен по-моему. Пятьдесят семь по сто. Как было.
Как было, о господи!
     Он обхватил голову, вздрагивая от плача.
     Дибич  проставил  в  акте  сумму  -  пять  тысяч  семьсот рублей. Стали
укладывать  деньги  в  жестянку. Не ладилось, потому что надо было спешить -
слишком  много  времени  отняли  все  эти  неожиданности. Дали подписать акт
Мешкову. Он овладел собой и приложил руку к бумаге, не колеблясь.
     Его выводили из избы, когда Кирилл задал еще вопрос:
     - Раненого компаньона вашего вы по Саратову не знали?
     Мешков остановился.
     - Я ни за кого не ответчик, кроме себя.
     - Каждый  ответит за себя, разумеется. Но, думаю, вам зачтется, если вы
его назовете.
     Мешков помедлил немного.
     - Он о себе не докладывал.
     - Наверно,  у  него  есть  основания - не докладывать. Но я ведь не его
спрашиваю, а вас.
     Мешков опять помолчал.
     - Он  мне ни кум, ни сват, - вымолвил он все еще нерешительно. - Только
зачем наговаривать? Ошибешься - согрешишь.
     - А вы не ошибайтесь.
     - Что  ж,  я  правды  не боюсь. Не знаю, какого он чина-звания. Похоже,
будто раньше видал я его жандармским подполковником.
     - Полотенцев?
     - Полотенцев,  -  без  раздумья подтвердил Меркурий Авдеевич и, опустив
глаза, порывисто вышел за дверь.
     Кирилл переглянулся с Дибичем.
     Наконец  выступили  в  поход. Солнце уже опускалось. Впереди отряда шли
арестованные.   В   хвосте  тянулась  подвода,  груженная  волками.  Собаки,
ощетинившись, провожали ее истошным лаем далеко за околицу деревни.
     Ипат  маршировал подле верхоконных командира и комиссара. Он видел, что
они неразговорчивы, и тоже помалкивал.
     Дибич   оглядывал   окрестности  свежим  взглядом  человека,  давно  не
бывавшего  в  родных  местах и за переменами угадывавшего памятные черты. По
привычке  юности,  он