вки и сдергивал его.
     Против   него   за  столом  восседал  Парабукин  с  превосходным  видом
родителя,  уличившего  беспутное  чадо в постыдстве. Он барабанил пальцами и
метал гневные взоры на сына.
     Впустив Аночку, он сразу заговорил, не уделяя внимания Извекову.
     - Явился!  Явился!  Голод не матка. Кроме отца, никто этакому финтифлюю
кофея  не  поднесет.  В  кого  пошел, негодник, а? Мать была труженица, мыла
его,  поросенка,  чистила. Сестра - примерная девица, вот-вот ему кормилицей
будет, заместо матери. Отец... ну, что ж отец?
     Тут  Парабукин искоса глянул на дочь и ее спутника, осанился, пригладил
бодрым   взмахом   руки  взъерошенную  гриву  и  бороду,  и  в  этот  момент
обнаружилось,  что  он  несколько  отступает  от  общепринятого равновесия и
подплясывает против своей воли.
     - Отец  тоже  не  какой-нибудь  бессовестник,  всю  жизнь за семью горе
мыкал...
     - Погоди, папа, - сказала Аночка. - Где ты пропадал, Павлик?
     Она,  как  вошла, смотрела на брата, не отрываясь, глазами, светящимися
от  любви  и  потрясения и выражавшими такой чистый, из души рвущийся упрек,
что Павлик низко пригнул голову и перестал крутить свою бечевку.
     - Чего  ж  годить?  Я  его  уже  исповедовал, - проговорил Парабукин и,
раскрыв  бугристую  длань,  потряс  рукою  увесисто и гордо. - И он мне свою
морскую  фантазию  выложил полностью. В военморы, говорит, захотелось! Я ему
прописал военморов!
     Аночка   бросилась   к  Павлику,  прижала  к  себе  его  голову.  Он  с
облегчением  уткнул нос в ее грудь. Вздрогнув, он затем притих, и пальцы его
опять старательно завертели бечевку.
     - Забрался  в  пароходный  трюм,  доплыл  до  Увека, там его, миленыша,
выкатили  с  бочками  на  сушу.  Зачем,  спрашиваю,  поехал? Думал, говорит,
морское  сражение  посмотреть.  На каком, спрашиваю, море или на озере? А он
мне: это военная тайна!
     - Как  мог ты, Павлик? - все еще в неусмиримом волнении сказала Аночка,
приглаживая его вихры.
     - Я,  сознается  под  конец,  решил  с  военморами  жизнь  положить  за
революцию. Вот шлюндрик! Что с ним делать, а?
     - Разве  не  прав  я  был? - сказал Извеков. - Зов времени. Дети слышат
его лучше взрослых - на фронт, на фронт!
     Павлик  оторвался  от  сестры  на  чужой голос, стремительно осмотрел и
тотчас  вспомнил  Кирилла. Ободренный его нежданной поддержкой, он с жалобой
и вызовом стрельнул золоченым своим взглядом на отца.
     - Кабы  я  один  - еще так. А то все Ванька Красила-мученик. Небось сам
увязался  на  катере,  прямо  во  флотилию,  на Коренную. А мне говорит: ты,
Пашка,  вали на каком ни на есть пароходе до Увека. Флотилия будет там мазут
брать,  я  тебя  подберу.  Я прождал два дня, а флотилия и не думала на Увек
заходить. Нужен ей Увек!
     - Ай-ай,  какой  тебе  несолидный  товарищ  попался,  - серьезно сказал
Извеков. - Уж не Ваня ли это Рагозин?
     - А кто же? Ему хорошо. Его все военморы знают!
     - Неужели  ты  ни  капельки  не  раскаиваешься?  - отшатнулась от брата
Аночка.
     Он  опять  опустил  голову:  самой  тяжкой укоризной было ему страдание
сестры.
     Так  просто  отыскался  один  беглец  и, словно по росе, проступил след
другого.  Кирилл  мог  быть  доволен.  Он уже решил прощаться, но Парабукин,
сбитый   со   своей  роли  благородного  отца,  обратился  к  нему  довольно
высокомерно:
     - Извиняюсь,  вы  будете  театральным  сослуживцем  моей дочери или что
другое?
     - Это сын Веры Никандровны, - сказала Аночка, - ты ведь знаешь, папа.
     Парабукин  сразу  низвергся  из-за  облаков  на  трезвую землю, оправил
мешковидную свою толстовку и отозвался с некоторым подобием изысканности:
     - Знаю  более  по  служебному  высокому положению. Насколько читаю вашу
подпись  под  разными  декретами.  А  также,  как  ваш  подчиненный, являясь
сотрудником утильотдела.
     - Да,  я все не соберусь в этот ваш отдел, - сказал Кирилл. - Что там у
вас происходит? Вы, говорят, книги уничтожаете?
     - Ни  восьмушки  листа  без  разрешения!  Только  согласно  инструкции.
Макулатуру  церковных  культов,  своды царских законов - это да. Капитальную
печать - скажем, отчет акционерного общества или рекламу.
     - А будто пакеты из географии не клеили? - злорадно ввернул Павлик.
     - Молчи.  Тебе еще рано понимать. Не из географии, а из истории. Потому
это  бывшая  история,  которой  больше не будет. Отмененная история. У нас в
науке  разбираются.  Если  что  имеет  значение  -  в  сторону. Не имеет - в
утилизацию.  Корочки от книжек - на башмачную стельку. Испечатанные страницы
- на пакет. Чистую бумагу - для письма.
     - Обязательно  приду  к  вам.  Очень  меня занимает ваш отдел, - сказал
Кирилл.
     - К  нам  самые  сведущие  люди  заходят.  И  не  обижаются.  Настоящие
библиотеки составляют из книг. (Парабукин сильно нажал на "о".)
     - Вот,  вот, - улыбнулся Кирилл и протянул руку Павлику. - До свиданья,
боевой  товарищ. Мы с тобой, придет время, повоюем, войны на наш век хватит.
А пока все-таки не огорчай Аночку, не надо, ладно?
     Павлик  не  сразу  решился подать руку, потом опасливо приподнял ее, не
отнимая локтя от бока, и проворно отвернулся.
     Аночка   вышла   проводить   гостя.  Волнение  ее  улеглось,  она  даже
прихорошилась,  успев причесать стриженую свою голову в то время, как Кирилл
прощался с мальчиком.
     - Надолго?  -  спросила  она  лукаво, когда они задержались в темноте у
растворенной двери.
     - До  завтра.  Хотите  -  завтра? - предложил он, будто вспомнив первую
свою оплошность и решив не откладывать новую встречу в долгий ящик.
     Он  опять  удивился,  -  как  хрупка  и  тонка  была  ее кисть, и вдруг
нагнулся  к этой руке, не похожей ни на одну другую в целом свете, и дважды,
торопливо и неловко, поцеловал ее.
     - Что  вы!  -  воскликнула  она,  отступая  в  сени,  и уже из-за двери
неожиданно прибавила: - Такой колючий!
     Он  сейчас  же  пошел  прочь, некрупным, но сильным своим шагом. Он был
рад  и поражен, что так получилось, что он поцеловал ее руку. Никогда прежде
не  мог  бы  он себе представить, что поцелует женщине руку: это было что-то
либо  светское,  либо  ничтожное,  рабское  и допускалось людьми, которые не
имели  с  Извековым  ничего  общего.  Чуждый  этот  жест  (если случалось со
стороны  увидеть  его  где-нибудь  на  вокзале)  отталкивал  Кирилла,  и  он
рассмеялся  бы  над  собой,  если  бы  вообразил, что когда-нибудь попробует
подражать   унизительному   для  женщины  и  прибедняющему  мужчину  обычаю.
Особенную  дикость  приобретал  в  его  глазах  поцелуй руки теперь, когда с
женщины  спадали все путы принижения и предрассудков. Нет, уж если галантное
целование  руки  вздумал бы кто отстаивать, то пусть женщина и здесь была бы
совершенно  равноправна  и прикасалась бы губами к руке мужчины, выражая ему
свою  приязнь. Нет, нет, Кириллу было совершенно враждебно целование женской
руки.  Его  только  наполняло  счастье,  что  он  поцеловал  руку  Аночки  -
изумительную  руку  необыкновенной  девушки!  Его  поцелуй  не имел никакого
подобия  с  пошлой  манерой,  принятой  хлыщами.  Он  поцеловал  не  руку, а
какую-то  особую  сущность  Аночки,  так  притягательно  скрытую  в руке, он
поцеловал  Аночку,  конечно,  самое  Аночку!  -  не  все  ли одинаково в ней
достойно  поцелуя - лицо, шея, рот или рука? Он завтра скажет Аночке об этом
чувстве  равноценности для него каждой дольки ее тела, завтра, завтра, - как
хорошо, что уже завтра!
     Он  шел  обратно  той дорогой, где только что они проходили вместе, и в
нем  повторялось,  шаг  за  шагом, пережитое ощущение близости Аночки, остро
подсказываемое  мерным хрустом пыли под ногами в темноте пустынных улиц. Вот
так  хрустело,  когда  они  шли  вместе.  Так хрустело под ее ногами. Он пел
негромко  и  неразборчиво.  У  него  не  было  слуха, но если он запевал для
одного  себя, ему нравилось, и он казался себе музыкальным. Завтра, завтра -
означало  его  пение.  Завтра, завтра - отвечал он мыслям о поцелуе. Завтра,
завтра...
     Он  застал  в  своем кабинете несколько товарищей. Одни курили, сидя на
подоконниках,  другие  рассматривали карты, которые Кирилл показывал Аночке.
Он всех знал и сразу понял, что их собрала неожиданность.
     - Куда запропастился? - спросил один из них.
     - Никуда  особенно.  Видишь,  без  кепки,  -  сказал он, заставляя себя
обычным шагом пройти к своему месту и окидывая взглядом стол.
     Он  тотчас заметил телеграмму, воткнутую стоймя за чернильницу. Пока он
читал,  все  молчали.  У  него  сжался  и  точно  постарел  рот.  Он  сложил
телеграмму надвое, не торопясь опустился в кресло.
     - Ты  не  садись,  - заметили ему, - нас ждет председатель, он назначил
совещание.
     - Так,  так.  Ну, пойдемте, - сказал он с безусловной уверенностью, что
все  сразу  за  ним  пойдут,  будто  это он сам назначил совещание, и быстро
двинулся через кабинет в соседнюю комнату.


23

     Только  в  конце  следующего  дня  Кирилл  выбрал минуту, чтобы послать
Аночке  записку,  в  которой сообщил, что встречу приходится отложить дня на
два.  Когда он писал - дня на два, он не верил, что это так, и все же не мог
написать  ничего другого. Он, правда, добавил, что ужасно хочется увидеться,
и решил, что такая приписка, ничего не объясняя, все искупит.
     Нельзя  было  загадать  не  только  на  двое суток вперед, как сложатся
события,  но  и  на  два  часа. Ночь прошла в совещаниях, телефон и телеграф
работали  не  переставая:  городу угрожал новый мятеж - с севера - и перерыв
последней железнодорожной связи с Москвой - через Пензу.
     Командир  красной  дивизии донцов, бывший казачий подполковник Миронов,
формировавший  в  Саранске  Пензенской  губернии новый кавалерийский корпус,
отказался  подчиняться  Революционному Военному совету. До этого он перестал
считаться   с  политическим  отделом  дивизии,  и  на  самовольно  созванных
митингах,   внушая   казакам   и   крестьянам,  что  он  спасает  революцию,
натравливал   их   против   Советов   и   большевиков.  Вызванный  от  имени
Реввоенсовета  в  Пензу, он ответил вооружением своих частей и ультиматумом,
которым  требовал, чтобы его беспрепятственно пропустили на фронт. Арестовав
и  посадив в тюрьму советских работников Саранска, Миронов во главе казачьих
частей  выступил на Пензу. По мере продвижения он рассылал по деревням своих
агитаторов,  подбивая  крестьян  на восстание, задерживаясь иногда в пути по
многу часов.
     Такие  задержки  помогли верным революции войскам стянуть части Первого
конного  корпуса,  чтобы  помешать выходу мироновцев к прифронтовой полосе и
покончить с ними в тылу.
     Пензенская   губерния  была  объявлена  на  осадном  положении,  власть
перешла  к  крепостному  Военному совету, в уездах учреждались революционные
комитеты.  Деревенские  коммунисты,  вооруженные  вилами  и топорами, начали
стекаться  в  уездные  города,  объединяясь  для  отпора изменившей дивизии.
Налаживалась  разведка,  устраивались  мастерские,  где  приводили в порядок
неисправное  оружие.  Стали  брать  на  учет  лошадей  и седла. В Пензе вели
запись  добровольцев  в  рабочий  полк.  В  самых глубоких и спокойных углах
губернии  происходила мобилизация большевиков, и сотни людей становились под
ружье.
     Спустя  четыре  дня  после  выхода  Миронова  из Саранска его отдельные
отряды,  при  попытке  переправиться  через  Суру, были взяты под пулеметный
огонь  и  обращены  в бегство. Еще тремя днями позже около тысячи мироновцев
выслали  делегатов  в  Красную  Армию  и  сложили  оружие, заявив, что хотят
вернуться в ее ряды.
     Миронов  с оставшейся частью мятежников продолжал марш к Южному фронту,
оттесненный   от   Пензы,   обходя  ее,  соприкасаясь  с  северными  уездами
Саратовской  губернии и держа направление на Балашов. Силы его таяли, он шел
теперь  осторожно,  не решаясь заходить в города. В результате стычек или из
нежелания  сражаться,  от  него  откалывались  либо  просто сбегали группы и
кучки  казаков,  уходя  в  леса и рассеиваясь по деревням и селам. Эти шайки
наводнили  окрестные  места  его  следования,  сам  же  Миронов,  с бандой в
пятьсот  человек,  был  окружен и взят в плен красной конницей в Балашовском
уезде через три недели после измены*, в середине сентября.
     ______________
     *  Из  архивных документов теперь стало известно, что мятежные действия
Миронова  на  Южном  фронте  в 1919 году рассматривались Военным трибуналом.
Миронов  приговорен  к расстрелу, но на суде раскаялся и был помилован ВЦИК.
Впоследствии  реабилитирован. Командовал 2-й Конной армией. (Примеч. автора.
16 марта 1976 г.)

     В  первые  дни мятежа немыслимо было, конечно, предвидеть, насколько он
разрастется  и  скоро  ли  окончится.  Своею вспышкой он угрожал Саратову не
только  потому,  что потеря Пензы означала утрату кружного пути на Москву (в
то  время  как  прямой  был  перерезан находившимися в районе Козлова ордами
Мамонтова),  но  и  потому,  что  северные  уезды Саратовской губернии прямо
входили  в  орбиту мятежа. Красный петух мог забить крыльями в ближнем тылу,
на  севере,  в  то  время  как  на  юге  алели пожары, зажженные деникинский
фронтом.  Из  пензенского  события  мятеж  мог каждый час сделаться событием
саратовским.
     Наступление  на  Южном фронте только словно бы начинало развертываться.
В   день,  когда  вспыхнул  мироновский  мятеж,  матросы  Волжской  флотилии
ворвались  в Николаевскую слободу, против Камышина, а на другой день красная
пехота   заняла  Камышин.  Тем  ожесточеннее  встречал  Кирилл  известия  об
авантюре   Миронова.   Еще  больше,  чем  прорыв  Мамонтова,  ошеломила  его
внезапность  угрозы  с  севера.  Саратов  в  непрестанной  череде потрясений
напоминал  Кириллу больного, который не успевал одолеть одну болезнь, как на
него   наваливалась  другая.  Не  успевали  миновать  "окопные  дни",  когда
горожане  толпами ходили на рытье траншей, как объявлялись "недели фронта" с
их нескончаемыми мобилизациями. Это был кризис в кризисе.
     И все же надо было отыскивать силы там, где они, казалось, иссякли.
     Городской   гарнизон,  истощенный  усилиями,  которые  понадобились  на
оборону  от  Врангеля  и переход против него в наступление, мог выделить для
борьбы с мироновцами лишь небольшие отряды.
     Один  такой  отряд  отправлялся  в Хвалынский уезд и был - как сказал о
нем  военный  комиссар  - может, и не плох: до полутора сотен добровольцев и
мобилизованных  последнего  призыва,  сведенных  в  роту.  Предстояло решить
вопрос  о  командире:  измена  Миронова снова поднимала споры об отношении к
бывшим  офицерам  царской  армии  как  военным  специалистам. При обсуждении
кандидатуры   военком  назвал  Дибича,  отличившегося  по  формированию,  но
служившего в Красной Армии недавно и в боях не проверенного.
     - Да  что же я толкую, - добавил военком, - Дибича рекомендовал товарищ
Извеков, он, наверно, скажет.
     Кто-то  заметил полушутливо, что если, мол, Извеков рекомендовал, пусть
он  и  проверит  свою  рекомендацию  в  деле:  дать его к Дибичу комиссаром!
Замечание  так  бы  и  осталось  не  слишком серьезным, но общая мысль в эту
минуту  искала  человека  недюжинного и решительного, на которого можно было
бы  возложить  полномочия  более  важные, чем комиссарство в роте, вплоть до
права  образовать  на  месте  и  возглавить  революционный  комитет, если бы
обстоятельства   потребовали.   Назначением   Извекова   на  маленький  пост
разрешилась бы большая задача, и полушутка прозвучала кстати.
     Кирилл сказал кратко:
     - Дибича  я видел в боях с немцами. Командир мужественный и не аферист,
пошел служить к нам, а не к белым вполне сознательно. Я за него ручаюсь.
     На  этом  с вопросом о доверии Дибичу было кончено, - не потому, что не
нашлось  охотников перетряхнуть прошлое бывшего офицера, а потому, что сразу
повели  разговор  об Извекове, тут же утвердили его комиссаром, и на него, в
глазах  всех,  легла  ответственность  не  только  за Дибича или за роту, но
будто и за события, которые могли произойти в Хвалынском уезде.
     Часом  позже  Василий  Данилович  - уже командир сводной роты - явился,
чтобы договориться с Извековым о подготовке предстоящего похода.
     - Что  значит  человек  на  своем  месте, - встретил его Кирилл, - даже
румянец выступил! И ведь опять я с вами в одной части!
     - Только вы с повышением, а я не дотянул и до старого, - сказал Дибич.
     - Горюете?  Вам  на подносе счастье подается: не пройдет недели, как вы
у себя дома, в своем Хвалынске.
     - И  как  еще  почетно,  -  улыбнулся  Дибич,  - с оружием в руках! Вот
только не пришлось бы дом-то с боем брать.
     - А  что же особенного! И возьмем! - сказал Кирилл. - Вот вам карандаш,
садитесь.
     Он  развернул карту Волги, и тотчас с удивительной живостью увидел, как
Аночка  клонилась  над  этой картой, следя за его пальцем, и как он старался
привлечь  ее  внимание  к  действиям  на юге, чтобы она не подняла голову на
север. Теперь он подогнул южную половину вниз.
     Но  начали  не  с  карты.  Дибич рассказал, чем была в действительности
рота,  аттестованная,  как  "может, и не плохая". Красноармейцы не закончили
даже  ускоренной  подготовки,  старых  солдат  среди  добровольцев числилось
меньше  половины,  люди  нуждались  в  одежде, сапогах, винтовок не хватало.
Стали  составлять  списки  потребного  оружия,  снаряжения,  обмундирования,
провианта.  Когда  подсчитали, сколько времени нужно на сборы, и выяснилось,
что не меньше трех суток, Кирилл сказал:
     - Плохо у нас получается. Мы должны это дело сократить вдвое.
     - То есть как?
     - А так, чтобы послезавтра на рассвете выступить.
     - Я  готов  хоть  сейчас выступить, да с чем? Палок в лесу нарезать - и
то время надо. А тут придется каждую щель по цейхгаузам облазить.
     - Придется проворнее лазить.
     - И так мы с вами чуть не на минуты все рассчитали.
     - Пересчитаем на секунды.
     - Легко сказать. Я не первую роту сколачиваю.
     - Наша рота особого назначения.
     - Тем основательнее ее надо снабдить.
     Кирилл   посмотрел   на  Дибича  тяжелым  взглядом  из-под  осевших  на
переносье бровей.
     - Вот  что,  Василий Данилович. Условимся, что бой уже начался. А в бою
ведь у нас разногласий не будет, правда?
     - Тут не разногласия, а простая арифметика.
     - Значит,   простая   непригодна.  Пересчитаем  по  арифметике  особого
назначения.  Я  беру  на  себя  самое трудное. Что, по-вашему, труднее всего
получить?
     - Два пулемета нужно? Связь нужна? А попробуйте раздобыть провод.
     - Хорошо.  Попробую.  Связь  будет  за мной. Срежу, на худой конец, вот
этот аппарат, - сказал Кирилл, вдруг зачем-то стукнув ладонью по телефону.
     - Один аппарат - еще не связь, - возразил Дибич.
     - Найдем сколько надо. Дальше что?
     Они   перебрали  и  перечеркали  свои  списки,  разделили  между  собой
намеченную работу и взялись за карту.
     Роте  предстояло  идти  по большаку на Вольск и оттуда на Хвалынск. Это
составляло  двести  двадцать  верст. Дибич клал на весь марш пятеро суток, с
привалами  и  ночлегами. На хорошем пароходе передвижение отняло бы день. Но
все  суда  были  брошены на южную операцию и пароход мог подвернуться только
случайно.  Поэтому Извеков предложил следовать на Вольск поездом (что больше
чем  удваивало  путь  до этого города, но сокращало время), а остаток дороги
до Хвалынска - маршем. Такой комбинированный переход занял бы трое суток.
     - Если  не  подведет  чугунка,  -  сказал  Дибич.  -  Пары-то  разводят
дровишками.
     - Нарубим, - сказал Извеков.
     - И  если  Миронов  не  двинет  от  Пензы на юг и не перережет железную
дорогу где-нибудь под Петровском.
     - А для чего нас посылают? Будем драться там, где встретим противника.
     - Нас  посылают