зутые  ноги,  из-под  скамеек
высовывались  головы  храпевших вповалку людей. Все это прело, тушилось, как
в   духовке,   отбивалось   от   мух,  но  люди  не  только  не  чувствовали
какого-нибудь  поругания  над  собою, а были убеждены, что едут от худшего к
лучшему,   как   все  путешественники  по  доброй  воле,  и  живо  шумели  в
разговорах.
     В  Аткарске Пастухову удалось выбраться на станцию за кипятком. На него
поглядывали  -  как  церемонно он нес в вытянутой руке медный, начищенный до
розоватости  кофейник, боясь ошпариться или облить светлый костюм. В очереди
к  кипятильнику  он  увидел  Дибича  и  пригласил  его - если охота - попить
чайку.
     Устроившись  кое-как,  они  с благодарностью смотрели за нежными руками
Анастасии  Германовны:  она раздавала чайной ложечкой мелко наколотый сахар,
выкраивала  перочинным  ножом  кусочки хлеба и все говорила молчаливой своей
лучистой  улыбкой, что как, в сущности, мило располагает такая вот поездка в
вонючем  вагоне,  с  мухами  и картежниками, навстречу полной неизвестности,
туда,  куда  вовсе  не  собираешься  ехать,  как это приятно, если, конечно,
умеешь  себя  хорошо  держать  в  обществе  и  вот  так, как она, обаятельно
оттопыривать мизинчик.
     - Так  вы,  значит,  Хвалынский?  - спросил Александр Владимирович. - Я
ведь  тоже  Хвалынский.  Пастуховых  -  не  слышали?..  Ну  да, мой покойник
родитель  давно  оттуда, а я последний раз был там юношей. В городе нас мало
знали.  У  нас  когда-то  в  уезде  была  усадьба.  Нынче  о  таких вещах не
говорят...
     Он  хитро прищурился на Дибича. Отвинчивая с фляги пробку, он вспомнил,
как  иногда  в  петербургском  своем кабинете говаривал гостям, показывая на
мебель  карельской  березы:  "Это  еще  хвалынская, дедовская... отец пустил
поместье  по  ветру...  только  и  осталось..."  Сейчас  весь  дом, вместе с
карельской  березой,  был  брошен в Питере на произвол, и Пастухов сердился,
что  голова  не  упускала  случая  напомнить  об  этой неприятности, - он по
природе не любил неприятностей.
     - Вот  тут,  в волшебной фляжке, содержится кровь ведьмы, - сказал он с
загадочной  строгостью в лице и плеснул немножко Дибичу в чай. - Я слил сюда
все  подонки,  какие  оставались  в  буфете, - коньяк, ром, водку и какую-то
бабью  наливку.  Можете  представить,  когда я разболтал - пошла - пш-ш-ш! -
пена. Проглотишь одну ложку - и в жилах просыпается черт.
     Дибич  глотнул  чай  и,  прислушиваясь  к  действию напитка, недоуменно
поднял  брови:  и  правда,  чудесное,  давно не испытанное проказливое тепло
разбежалось по всему телу. Пастухов с удовольствием засмеялся.
     - Послушайте,  -  сказал  он запросто, как старому знакомому, - чего вы
только  не  перевидали,  наверно,  у немцев, а? Если не противно вспоминать,
расскажите. Ну, хоть самое главное.
     - Самое  главное?  -  будто  к  себе обратился Дибич, задумываясь. - Не
знаю,  как  я  отвечу на это лет через десять. Если тогда будет интересовать
такой  вопрос  и  если  протяну  еще десять лет. Может, к тому времени немцы
будут  непорочными  духами?  Может, и во мне все выродится? А сейчас я помню
только  два  чувства, с какими у них жил: я хочу есть и я хочу бежать. Это и
было самое главное.
     - Тоска? - подсказал Пастухов.
     - Да,  конечно,  тоска.  Ну,  не совсем - тоска. Разумеется само собой,
тянуло  к дому, - свою ведь землю по-настоящему поймешь на чужбине, это так.
Но больше всего хотелось - доделать. До конца доделать.
     - Что доделать?
     - Войну  доделать. Понимаете, так иной раз жутко становилось, что все -
зря!
     - Зря?
     - Ну  да,  зря,  попусту  прошли  через  истребление.  Это еще у меня с
фронта.  Люди  столько  перенесли,  -  я  все  видел,  вот  этими глазами...
окрошку,  окрошку из людей! Иногда ведь не разберешь, бывало, где щепки, где
кости  солдатские,  где  грязь,  где кровь, - все вместе. Я долго верил, что
доконаем. И страшно хотелось самому доконать, чтобы непременно своей рукой.
     Дибич  сжал  маленький, костлявый кулачок и с отчаянной тоской постукал
им  об  острую коленку. Он сидел низко на скатанной в комок шинели, и колени
торчали  вровень с грудью. Щетина вокруг его загоревшегося лица топорщилась,
когда он начинал торопиться говорить.
     - Я  как  попал  к ним, так дал себе слово, что убегу. А тут еще голод.
Из  издевательства  ведь  голод,  не  по  нужде. Если бы пленным давали хоть
десятую  долю  того,  что  они вырабатывали. Ну, скажем, картошки. А то ведь
одни  бураки.  И тут все то же, как на фронте, - истребление. Участок нам на
кладбище  отвели,  -  я сидел в Гросс-Пориче, небольшой лагеришко, тысячи на
три,  -  так  мы каждое утро волокли туда покойников. Одни животом мучились,
не  выносили  бурака.  Другие  унижения  не  могли  стерпеть,  руки  на себя
накладывали.  Почти  всякую  ночь  -  простите  (взглянул  он  на  Анастасию
Германовну  и  сбавил  голос)  -  в  отхожем  месте  удавленников из поясков
вынимали.  Я  тогда твердо думал, что все это мы немецким чертягам сквитаем.
И утек. В первый раз - с прапорщиком одним.
     - Поподробнее,  -  вставил Александр Владимирович, усаживаясь как можно
удобнее.
     - Дело  простое.  Русскому  человеку  плен  - именно как поясок на шее.
Французы,  те  - другие. У нас в офицерском бараке было половина на половину
-  французы  и  мы.  Те  как  прибыли,  так  сейчас  за устройство: крючочки
деревянные  прибивать  для  фуражек,  распялочки делать для мундиров - прямо
парижский  салон.  Барышни  на  стенках,  песочек  под  ногами, посылочки от
Красного  Креста,  купля-продажа.  Смеются,  поют  что-нибудь  католическое,
по-латыни   либо   по-французски,  веселое,  как  марш.  И  все  чего-нибудь
пришивают,  натирают,  всегда руки в ходу. А русский сидит часами, глаза - в
небо,  на  облачко  какое-нибудь,  а если запоет, то плакать хочется. Вдруг,
правда,  развеселится,  пойдет  в  пляс, так что с чердака опилки сыпятся. А
потом  опять  сядет,  куда-то в одну точку уставится, да этак на неделю. Ну,
вот  и  я  смотрел,  смотрел  на  небо и - прощай!.. Техника известная: надо
ждать,  когда  в  полях  хлеба  поднимутся  и  колос  отцветет.  Вызвался  я
работать:  офицеры  работали  только  по своей воле. Вместе с солдатами стал
ходить  в  поле, окучивать бураки. Пригляделся. В конце нашего поля - лесок,
небольшой,  разрисованный, как все у немцев, - насквозь просвечивает. За ним
узкоколейка  и  дальше  -  хлебное поле. Начал я нарочно отставать, будто не
справляюсь,  и  вижу  -  один  прапорщик,  тоже  из  офицерского барака, все
норовит  замешкаться,  отстать еще больше, чем я. Скоро мы с ним объяснились
и,  чтобы  не  мешать  друг  другу,  решили пробовать счастья вместе. Первое
время  за  нами  очень  чутко  приглядывали, потом свыклись. Ландштурмист из
конвоя  все  посмеивался  -  мол,  крестьянская  работа  не для офицеров. Мы
поддакивали  -  спины,  мол,  непривычные, не умеют кланяться. Убежали мы за
полчаса  до  шабаша,  к  вечеру, перед самой поверкой. Расчет был такой, что
надо  не  больше  четверти часа, чтобы перебежать леском через узкоколейку и
поглубже  залечь  в  хлеб.  А когда на поверке недосчитаются, конвоирам надо
будет  вести  пленных в лагерь, и пока дойдут и нарядят погоню - стемнеет, и
мы  укроемся  как  следует,  тут  же,  неподалеку,  и  заночуем. Обыкновенно
стараются  уйти  сразу  как  можно  дальше,  а я убедил компаньона, что надо
дольше  лежать  поблизости,  потому что поиски ведут с каждым истекшим часом
все  дальше  от  места побега, и мы перехитрим - пойдем не впереди, а позади
погони.  Так  все  и  вышло. Едва мы залегли в хлебе, как раздалась тревога:
конвоиры  выстрелили  и  забили  в трещотки, вроде таких, как у нас по садам
скворцов  гоняют.  Тут,  к нашему счастью, проползал по узкоколейке товарный
поезд  и  все  звонил,  -  колокол у них паром работает, как заведет - конца
нет.  За  этим  звоном тревога была не очень заметна, сельчане в окрестности
не  обратили  внимания.  Ну,  мы-то  хорошо  слышали, у нас больше всего уши
работали.  Ночь  прошла  тихо.  Мы  лежали  в котловинке, посереди поля, и к
рассвету  набили  полные  карманы  зерна  -  оно  уже  сильно налилось, и мы
подкрепились.  В  хлебе  мог  остаться наш след, как мы ползли, но и тут нам
повезло:  с восходом подул ветерок, расправил примятый колос, и мы пролежали
весь  день,  словно  в  тайнике.  Жажда только мучила, воды мало захватили в
бутылочке  из-под  одеколона  -  французы дали бутылочку. Ночью мы пошли и в
первый  переход  перевалили  горы  на  австрийской  границе  - мечтательные,
знаете,  места.  К утру опять оказались в долинке, опять залегли в хлеб. Это
уже  в  Чехии.  Мы  очень  рассчитывали,  что у чехов будет свободнее и что,
может,  население  поддержит. Но показываться все боялись. Так и пошло: днем
лежим  в  поле, ночью маршируем. Жилье обходим, как где огни, так - подальше
в  сторону.  На пятые сутки мы ослабли: хлеба ни крошки, одно сырое зерно. Я
еще  ничего  - тогда был крепкий, а прапорщик мой завел подговоры, что, мол,
не  лучше  ли  объявиться,  все  равно  поймают,  либо  умрешь в поле. Лежит
вечером,  как  камень,  -  не поднять. К утру разойдется, а потом свалится и
спит.  Ну вот. Ровно неделя исполнилась, как мы ушли, и вот лежим мы полднем
в  кустах.  Рядом  -  выгон,  стадо  пасется.  И  забредает  в кусты корова.
Полнотелая  такая, крупная, по белому рыжими разводами, и вымя - в ведро, из
сосков  молоко капает. Взглянул я ей в глаза - мол, не подведешь, кормилица?
И  она на меня так сердечно посмотрела, со слезой, - мол, пожалуйста, вполне
сочувствую,  -  и  просто так отвернулась к кусту и начала щипать. Подполз я
под  нее,  подставил  рот  под сосок и стал доить. Даже голова кругом пошла,
точно  пьяный  сделался. Глотаю, облился весь, за ворот налилось, тепло так.
Потом  пальцы  свело  от  усталости, а я все дою и дою. Пододвигается ко мне
прапорщик,  пусти,  шепчет,  дай  мне!  Я говорю - ложись с другого бока. Он
заполз,  лег,  но моя голова ему мешает, и никак он не может приспособиться.
Тогда  я  оторвался, уложил его и стал ему доить в рот, как в дойницу, сразу
из  двух  сосков. Только слышу - шаги. Говорю - кончай, ползем! И отползаю в
чащу.  А  он  снова берется неумелыми руками теребить вымя и ничего будто не
слышит,   -   в  кустах  пошел  треск,  совсем  близко.  И  вдруг  смотрю  -
паренек-подросток,   видно  -  пастух,  шляпка  на  нем  такая  востренькая,
раздвинул  листву и замер - увидел под коровой человека. Не успел я подумать
-  что  лучше? - заговорить с ним или таиться, ждать, как он себя поведет, а
он  -  прыск  назад  и  -  бегом!..  На  том наше путешествие и кончилось...
Залегли  мы в самую чащобу. Но слышим - вокруг голоса, и все ближе сходятся,
с  разных  сторон. Подняли нас, - куда уйдешь? Я думаю - хорошо, что поймали
чехи-крестьяне,  хоть  бить  не  будут.  Стал  с  ними по-русски, они качают
головами:  так,  мол, оно так, ну, а все-таки пожалуйте в холодную. Думал я,
они  для  вида  подержат  нас,  а  потом дадут бежать дальше. Да только мы с
толпой  подходим  к  деревне,  смотрим  -  на  велосипеде  полевой  жандарм,
австрияк.  Ну,  тут  сразу  разговор другой... Обидно, знаете, мне было, что
взял  нас  австрияк.  Я  в  шестнадцатом  году,  в  наше  наступление,  этих
тонконогих  целыми  бреднями  в  плен  брал.  Один мой батальон почти тысячу
человек  в Россию отправил. А тут... да что говорить!.. Вернули нас этапом в
Гросс-Порич, заперли в штрафной барак, лишили меня оружия...
     - Как - оружия? - перебил Пастухов.
     Дибич   остановился,  подумал  недолго,  потом  вытащил  из  нагрудного
кармана красную ленточку. Пастухов взял ее, разглядел и передал жене:
     - Ася, анненский темляк. На шашках носили, помнишь?
     Анастасия  Германовна  благоговейно  подержала  темляк  в  своих мягких
пальчиках и дала Алеше притронуться к ленточке.
     - А еще бывает с белой кисточкой, - сказал Алеша.
     - Кисточку я оторвал, - сказал Дибич.
     - Вам не нравится? - спросил Алеша, и все улыбнулись.
     - Вы были награждены? - спросил Пастухов.
     - Да,  незадолго до плена - клюквой, - у нас звали этот темляк клюквой.
Меня  взяли  в  плен  в бою за высоту. Немцы долго с нами возились, перебили
мой  батальон,  я  с  остатками  не  сдавался,  пока  меня  не ранило. Немцы
оставили  мне  холодное оружие. Но в лагере комендант был трус, он отобрал у
офицеров,  которым  сохранили  оружие,  шашки  и  оставил одни темляки. Это,
сказал,  вместо квитанций, - кончится война, получите шашки. Я перед побегом
зашил  темляк  в  рукав,  кисточку  пришлось оторвать, она толста. Зашил вот
сюда,  - вы знаете, как немцы делали с пленными? - вырезывали кусок рукава и
на  место выреза вшивали красную полосу. Этакую штуку не сорвешь. Я запрятал
темляк  в  эту  вшивку.  Иголку  мне дал француз. У французов все было, даже
ножи  имелись.  А  в русских руках и зубочистка страшна. Так вот, когда меня
поймали,  комендант  мне  заявил,  что  за побег меня лишают оружия, и велел
темляк  вернуть.  Я  сказал, что потерял. Меня три дня держали без воды. Все
швы вспороли, а темляк - вот он, - проговорил Дибич ребячески гордо.
     Пастухов удивленно и с любованьем захохотал.
     - Русский  человек,  русский человек, - повторил он, - я понимаю, что в
этих  руках  и зубочистка страшна. Вы хорошо сказали. И непременно - бежать.
Бежать!  Это  -  наше  свойство. Бегут все: раскольники, невесты, каторжане,
гимназисты,  толстые.  Вы  не задумывались над этим? За праведной жизнью. За
счастьем,  за  волей, за сказкой, за славой. Из городов - в леса, из лесов -
в   города.   Странный   народ,   -   заключил  он,  с  любопытством  озирая
нагромождение тел в вагоне.
     - И мы тоже бежим, - застенчиво улыбнулась Ася.
     - Только - за чем? - вставил Пастухов.
     - Как  -  за  чем?  За  пошеном,  за картохой, за свеколкой, - игриво и
хозяйственно  перечислила  Ася,  давая понять, что, не теряя своей воздушной
улыбки, она, если хотите, умеет быть земной, как любая деревенская Феклуша.
     - Ну и что же? Бежали еще раз? Не угомонились? - спросил Пастухов.
     Лицо  Дибича  стало серым, как половик, испарина засветилась на круглом
лбу, он тихонько покачал иссохший свой корпус, взглянул на хлеб.
     - Что  ж,  -  сказал он, сжимая зубы, - всего не расскажешь. Второй раз
попытал  счастья  в  одиночку.  Все казалось, что если бы не компаньон, я бы
ушел  с  первого  раза.  Но  не  повезло  и  на  другое  лето. Добрался я до
Боденского  озера.  Далеко.  Хотел  в  Швейцарию. Перехватили уже на лодке -
поймали прожектором. И - в крепость...
     Дибич оборвал себя, вытер лоб трясущейся рукой.
     - Долго это протянется? - обвел он вагон помутневшим взглядом.
     - Не знаю. Но похоже - не коротко.
     - Вы  можете  объяснить,  что  это  такое? Что происходит? Не названием
каким объяснить - названий много, - а чтобы понять.
     Пастухов  прищурился  за  окно.  Не  пробегали,  не  проходили  вешки и
кустики,  а  вяло  уползали назад, точно в раздумье - остаться им в поле или
двинуться  следом  за  окнами. Поезд трудно брал подъем, натягивая визгливые
сцепы.
     - Иногда  мне кажется, я понимаю все, - проговорил не спеша Пастухов. -
А   иногда  я  не  в  состоянии  разобраться  даже  в  самой,  казалось  бы,
очевидности.  Может  быть, только одно бесспорно: теперь уже весь народ, - а
не  одни  раскольники,  не  одни толстые, - дыбом поднялся и бросился в свой
побег. За праведной жизнью. За сказкой.
     - За  ношеном, - как будто поправила Ася и улыбнулась, но на этот раз -
грустно.
     - Продолжается  русская  история  и,  очень  возможно...  - начал опять
Пастухов,  и  попридержал  себя, и докончил значительно: - Не только русская
история, а некая всеединая человеческая история.
     - Печальная история, - снова грустно сказала Ася.
     - Понять  происходящее,  - рассуждал Пастухов, - мне мешает особенность
моего  склада.  Не  то чтобы ум короток. А впечатлительность излишне велика.
Это  -  трагедия.  Трагедия  художника.  А  я, должен вам сказать, художник.
Чтобы  быть художником, надо обладать острейшей впечатлительностью, иначе не
увидишь  мира. Но чем острее впечатлительность, тем больше страданий, потому
что  художник  видит горе мира всего в каком-нибудь единичном явлении и не в
силах  отвратить  от  этого  явления  свой  взор.  Не  вообще горе мира, как
понятие,  -  вы  понимаете меня? - а в живом человеке, который страдает. Ну,
вот  я  вижу  вас,  - понимаете? Не вообще человека, а вас, вот в этом вашем
побеге,   о  котором  вы  рассказали,  вот  в  этой  вашей  гимнастерочке  с
нарукавной  тряпкой пленного, в которую вы зашили темляк. И вы мне заслонили
все,  весь  мир,  то  есть в данный момент, - понимаете? - в данный момент я
ничего  не  вижу,  кроме  вас. Вы для меня - мир. И я не могу уже рассуждать
понятиями,  не могу говорить вообще, не могу ответить вам, что будет вообще.
Пожалуй,  только  могу  сказать  -  что  будет  с вами. Вам будет плохо, мне
кажется - вам будет очень плохо.
     Дибич  немного  отшатнулся,  закрыл лицо, и было видно, как дрожала его
рука, стукаясь локтем о колено.
     - Ну,  Саша!  Что  ты  за  ужасная пифия! - вспыхнула Ася. - Не верьте,
пожалуйста, ему, я вас прошу. Он никогда не умел предсказывать...
     Было  похоже,  что Дибич заплачет: он подергивался, почти содрогался, и
все  хотел  отнять  руку  от  лица,  и  все не мог. Наконец она у него будто
отвалилась  сама  собой  и  повисла,  вместе с другой, между колен. И, опять
покрывшийся  испариной  и  серый,  он  скороговоркой  вытолкнул извиняющимся
голосом:
     - Еще кусочек хлебушка не дадите?.. Мне словно худо... после чаю...
     Прошла  секунда  окаменения.  Потом  Пастухов  схватил хлеб, откромсал,
раскрошив, косой ломоть и протянул его, почти всунул в руки Дибичу.
     - И  непременно  еще  глотните  этой  ведьмачки,  нате,  непременно!  -
засмущался и заторопился он, наливая из фляжки.
     Ася  смотрела  в  землю, кровь обдала ее щеки, и тонкие виски, и лоб, и
она сделалась еще больше цветущей и прекрасной.
     Дибич  начал  по-своему  быстро-быстро  жевать,  и  было в его алчности
что-то  животно-обнаженное,  точно  он  вдруг встал, волосатый, передо всеми
нагишом.
     Ольга Адамовна, испугавшись, скорее загородила собой Алешу.


4

     Повременив,  пока  рассосется  толпа,  Пастуховы  перетаскали  вещи  на
вокзальную  площадь.  Александр Владимирович скинул пальто, утерся, поглядел
брезгливо  на  грязные  ладони,  захохотал  какой-то  своей мысли, поздравил
жену:
     - С приездом... черт побери! Вот я и на родине.
     Виднелись  кирпичные  облезлые казармы, длинной прямой улицей, посереди
дороги,   люди   гуськом   тащили   мешки,  пулями  вспархивали  с  мостовой
бессмертные  воробьи,  вывески  на  заколоченных  лавках  все  еще  кичились
мерклым  золотцем  - "чай, сахар, кофе". Поверх чемоданов и узлов, сваленных
в  кучу  на  булыжник,  подбоченилась  пестренькая  корзиночка для рукоделия
Ольги  Адамовны,  висела  сетка  с  игрушками  Алеши  -  заводной велосипед,
четырехцветный мячик, самолет "фарман", книжка с картинками.
     - Глупо,  -  сказал  Пастухов.  - Ухитрился растерять всех знакомых. За
девять лет тут, наверное, не осталось ни одного.
     - Саша,  я  говорю:  ступай  прямо  к  самому  главному начальству, это
всегда  лучше,  -  с  глубочайшей убежденностью и на очень тихой, вкрадчивой
нотке посоветовала Ася.
     - Оставь, пожалуйста. Нужны начальству мои чемоданы!
     - Не  чемоданы,  а  ты, - понимаешь? - ты! Скажи, кто ты, предъяви свой
мандат и...
     - Мандат?  Что  я  -  член  Реввоенсовета? Продкомиссар? Уполномоченный
Совнархоза?
     Он  фыркнул  и  повернулся к вокзальному подъезду. Совсем неподалеку он
увидел  сивобородого  человека в сюртуке с глянцевыми рукавами, в выгоревшей
шляпе,  из-под  которой