,  -  сказал  он  себе, медленно выходя на улицу и озирая ее
оторопело, - я здесь один такой старый.
     Ему  надо  было  найти  отрицание  этого  непрошеного  самопризнания  в
старости,  чтобы  восстановить  блаженное  равновесие духа, и вдруг его глаз
выделил из прохожих приближающегося необыкновенного человека.
     Это  был  старик  с бесцветной лысиной и серпом голубовато-белых волос,
положенным  концами  на  массивные уши. В округлой бородке, седых бровях, не
уступавших  по  размеру усам, он был иконописен, и его разящий взгляд мог бы
принадлежать  сразу  и  мученику  и  мстителю.  С  плеч  его  свисал жеваный
чесучовый  пиджак,  каких  уже  не  оставалось от былых летних гардеробов, с
оттянутыми  до  колен  карманами,  топырившимися  от засунутых в них газет и
свертков.  В  руке  он  нес  панаму, от давности потемневшую, как высушенная
тыква.  Подходя  к  Пастухову,  старик  морщинил  лицо,  щеки  его сделались
гребенчатыми,  улыбка обнажала исковерканные иззелена-желтые зубы, словно он
набрал в рот фисташковой скорлупы.
     - Когда  же это вы, Александр Владимирович, в родные края? - пропел он,
разводя руки для объятия. - С приездом! Не узнаете?
     - Нет, извините, - помигал на него Пастухов.
     - Ну,  где  уж!  Молодое растет, старое старится. А ведь я вас выручал,
вытягивал,  когда  вас  преследовала  жандармерия за связи ваши с подпольем!
Помните?
     - Да,  да, да, да, позвольте, позвольте... - припоминал и не верил, что
может нечто подобное припомнить, Пастухов.
     - Ну, ну, ну! - помогал ему старик.
     - Да, да, да, что-то такое, действительно...
     - Да  ну, конечно же, конечно! Вспомните-ка! Еще когда с вас была взята
охранкой подписка о невыезде, а?
     - Действительно, действительно, как же? - удивился Пастухов.
     - Еще  когда  вы  собирались  поехать в Астапово, к смертному одру Льва
Николаевича, а?
     - В самом деле, позвольте-ка, позвольте...
     - Да ну же, ну!
     - Как же такое, а? Ну, просто, никак не могу, право...
     - Ай-ай-ай,  Александр  Владимирович!  Кто  тогда хлопотал за вас перед
прокурором, а? Кто спасал вас и для искусства и для всех нас? Нуте-ка, а?
     - Позвольте, ну, как же? - мучился Пастухов.
     - Да   Мерцалов,   Мерцалов!   Помните?  -  пожаловал  наконец  старик,
убежденный, что его имя осчастливит кого угодно.
     - Ах, Мерцалов! - повторил рассеянно Пастухов.
     - Ну да, Мерцалов, былой редактор былого здешнего "Листка"!
     - Ах,   конечно  же,  здравствуйте,  здравствуйте!  -  воскликнул  и  с
облегчением утер ладонью лицо Пастухов.
     Они  жали  и  трясли  друг  другу  руки,  и нагруженные карманы старика
бились  по  его  коленкам, и он то прикрывал лысину панамой, то снова оголял
ее,  и Пастухов, рассматривая старика, твердил себе со всею силой оживающего
самодовольства:  как  хорошо,  что  я  молод,  молод,  молод,  что  не  ношу
чесучовых  пиджаков,  не  набиваю карманы газетами, что во рту моем здоровые
зубы, как хорошо, как хорошо.
     - Как  хорошо,  - сказал он, беря старика под локоть и поворачивая не в
ту  сторону,  куда  тот  шел, а куда собирался идти сам, - как хорошо, что я
вас встретил. Как вы тут живете, а?
     - Живем, как сейчас можно жить, - в трудах, в ожиданиях.
     - Не трогают вас за ваш "Листок"? - мимолетно спросил Пастухов.
     - За  что  же?  Я  ведь  не  либерал какой-нибудь, помилуйте! С молодых
ногтей  мечтал  о революции. Всем известно. В мрачнейшие времена имел дело с
подпольем. Сколько людей выручил, вот так же, как вас.
     - Да?
     - А  что  вы  думаете? Вы думаете, откуда я узнал, что вы тоже работали
на революцию?
     - Да? - повторил Пастухов, уклончиво улыбаясь.
     - Ну,  разумеется! Мы ведь понимаем друг друга, понимаем! Вы ставили на
карту  свое  будущее,  свою  славу, и я не один раз рисковал головой. Всякое
бывало.  За  вас,  помню, клялся и божился, что вы непричастны. А ведь знал,
знал - какое там непричастен!
     Мерцалов   с  коротким  смешком  потряс  головой,  будто  одобряя  себя
снисходительно  за  то,  что  следовало бы пожурить. Пастухов глядел на него
пронизывающе-пытливо.
     - Я  не  знал,  что вы мне так помогли, - быстро сказал он. - Благодарю
вас, хотя и запоздало.
     Он протянул старику руку.
     - Ах,  что  там! Это ведь святая обязанность, дело чести. Сколько добра
приводилось  делать  -  не запомнишь! Вот ведь и о Цветухине надо было тогда
замолвить словечко. Он ведь тоже был не без грешка, хе-хе.
     - Вот хорошо - вспомнили. Где он? Я его не могу разыскать.
     - Цветухин?  Ну,  как  же  -  здесь, здесь! Собирает таланты из народа.
Труппу  составил.  Передвижной  театр мечтает устроить. Интересная личность.
Перессорился со всеми насмерть. Темперамент! Мнится горы сдвинуть.
     - Что вы говорите?! Как на него похоже! Но где же его найти?
     - Нет  ничего  проще.  Я  ведь  с театральными людьми на короткой ноге.
Пишу  о  театре.  В  газете  мне - вы понимаете? - приличествующего места не
дадут,  я  человек, так сказать, индивидуальных понятий, хотя, если говорить
строго,   именно   подлинный   общественник.   Но   меня  уважают.  Не  могу
пожаловаться.  Поручили  мне  хронику  искусства,  да,  да.  Так что я пишу.
Немного. Но подождем, подождем.
     - Как  же  все-таки  повидаться  с Цветухиным? - поторопил Пастухов (он
успел  заметить,  что  старик  имел  пристрастие  к  излюбленному  болтунами
словечку  "ведь",  будто  касавшиеся его, Мерцалова, обстоятельства знал или
обязан был знать каждый встречный-поперечный).
     - Я  поспрошаю,  где  сейчас  подвизается  наш Егор Павлович, передам о
вас,  он  к  вам  придет. Будет рад, будет рад. Мы земляков почитаем. Вы где
остановились-то?
     - У одного знакомого, неподалеку. У такого Дорогомилова, слышали?
     - Бог ты мой, вы живете у Дорого...
     Старик  даже  осекся  и  придержал Пастухова, чтобы стать лицом к лицу.
Вздернув  скульптурные  брови,  отчего лысина его двинулась на извилины лба,
словно  поплывший  воск,  он тотчас, однако, сменил удивление на добродушный
смешок,   который,   в   свою   очередь,  удивил  настороженного  Александра
Владимировича.
     - Я только что случайно познакомился с ним. Что это за фигура?
     - Ну, кто же не знает - старожил! Чудак, человек превратностей.
     - Мистик? - сам не зная почему, подсказал Пастухов.
     - Не думаю. Мечтатель скорее, любитель загадок, утопист.
     - И бухгалтер?
     - Представьте!  Испокон  века  тянул  счетную  часть  управы.  Но,  так
сказать,  житель  двух  миров.  Невинный  мистификатор.  Не  мистик,  как вы
думаете,  а  мистификатор!  -  обрадовался словцу Мерцалов. - Неужели вы его
никогда  прежде  не  видели?  Его  ведь  нельзя  не  приметить  - он вечно в
окружении мальчишек.
     - Вот-вот, что это такое?
     - Это  его  пунктик.  У  ребятишек  он  -  божок. Вообще целая история.
Кое-что,  может,  и  недостоверно,  но  многие легенды о нем легко поддаются
некоторому своду...
     Они  проходили  Липками,  и  Пастухов  ничуть  не раскаялся, что принял
предложение  - посидеть и выслушать предание об Арсении Романовиче. Мерцалов
оказался не простым говоруном, а презанятным рассказчиком.
     Ходячая  в  городе дорогомиловская история вела начало с глухих времен,
когда  Арсений  Романович  был еще студентом Казанского университета. Как-то
летом  он  попал  на  охоту  по уткам в Хвалынские займища, встретился там с
компанией  охотников,  и  они  затащили  его  в  Хвалынск. В городке, полном
тишины  и скуки, они покутили, сдружились еще больше и отправились в одно из
тамошних  поместий,  к барону Медему. Тут произошла, что называется, роковая
встреча.  У  Медемов была воспитанница - девушка прекрасная, с воображением,
не   засоренным  какими-нибудь  городскими  пустяками.  Дорогомилов  потерял
голову,  как  может  потерять  молодой  человек  в  августовские  вечера, на
свободе,  среди  полей,  садов, парков. Он нашел самый нежный отклик и уехал
домой  окрыленный.  Но у Медемов оказались особые расчеты на воспитанницу, -
они  выдали  ее  за  своего обедневшего родственника, московского гренадера.
Несчастье  убило Дорогомилова. Он ушел из университета и долго болел. Жил он
тогда  у  крестного  отца  -  камского  пароходчика. Это были годы, когда на
пароходах  наживались  неслыханные  в Поволжье капиталы. Но одни пароходчики
богатели,  другие  банкротились. И вот благодетель Дорогомилова разорился, и
недавний  студент, еще не оправившийся от нервной болезни, переехал к бедным
родичам,  в  Саратов,  чтобы  вместе  с  ними  бедовать.  У  него  ничего не
клеилось,  что бы он ни предпринимал. О женитьбе он и не помышлял: он был из
породы  людей,  умеющих держать зароки, а судьба толкнула его к зароку, и он
его  себе  дал:  никогда не жениться. Года через два дошел до него слух, что
гренадер  бросил  жену  и  она  умирает  от  чахотки. Дорогомилов в отчаянии
ринулся  в  Москву, и правда - застал свою возлюбленную умирающей. У нее уже
был  ребенок. Дорогомилов дал ей слово, что воспитает мальчика, и увез его с
собой.  Надо  было  теперь  думать не об одном себе, и он поступил на первое
подвернувшееся  место - в управу. Меньше всего собирался он щелкать счетами,
но  ребенок  требовал  ухода,  пришлось  содержать няню. Дорогомилов проявил
такую  старательность  по  службе,  что  постепенно  сделался  незаменимым в
управе  человеком.  Но,  отдавая  самые  похвальные  старания  службе, чтобы
упрочить  свое  положение,  Арсений  Романович  сердцем  жил в мире ребенка,
привязываясь  к  мальчику с каждым днем все более страстно. Он усыновил его,
сделал  его  воспитание  целью  жизни,  привык  считать  себя  счастливым, а
счастье  мальчика казалось ему обеспеченным навсегда. Но обоих ожидал другой
удел.  Поехав  однажды  в  превосходный  день  кататься на лодке с приятелем
Арсения  Романовича  -  учителем  Извековым, они были застигнуты на коренной
Волге  внезапной  бурей.  Они  не  могли  выгрести ни к берегу, ни к пескам.
Лодку  залило  и  опрокинуло. Извеков первый бросился к мальчику, но не мог,
как  требуется,  ухватить его сзади, мальчик от испуга вцепился в шею своего
спасителя,  и  они  оба  пошли ко дну. Это случилось, как всякая беда, почти
мгновенно,  на  глазах  Дорогомилова.  Он удержался за перевернутую лодку, и
его  прибило  к  пескам.  Труп Извекова был выброшен через неделю на остров,
мальчик же пропал бесследно.
     Горе   не   прошло  Дорогомилову  даром:  он  попал  в  психиатрическую
больницу.  Лечили  его  без  мудрствований,  как  всех тогда - в сумасшедших
домах  - успокоительными каплями, купаньем, а чаще - ничем. Он вышел на волю
в  черной  меланхолии.  Но  вдруг в нем как бы обнаружилось новое призвание.
Погибший  двенадцатилетний  сын его был славным мальчиком, - у него осталось
несколько  друзей-сверстников, и вот они-то проявили к Арсению Романовичу ни
с  чем  не  сравнимое детское участие. Они взялись навещать его, проводить с
ним  целые  дни,  и  он  стал медленно оттаивать в тепле мальчишеской любви.
Сначала  у  него  явилась  задача  - отвлекать своих друзей от Волги. Он сам
боялся  выйти  на  берег  и  перестал  глядеть в ту сторону, где искрилась и
горела  речная гладь. Но, пожалуй, нет вернее способа потерять дружбу детей,
чем  помешать  их  тяге к воде. Как ни увлекательны были прогулки с Арсением
Романовичем  в  горы  и  в  лес, хождения по деревням, экскурсии на раскопки
татарского   Увека,  или  на  махорочную  фабрику,  или  к  Чирихиной  -  на
чугунолитейный   завод,   а   ребятишки  все  косились  на  Волгу,  и  перед
Дорогомиловым   встал   выбор:   либо   утратить  расположение  детей,  либо
преодолеть  водобоязнь.  С  годами  он  ее  преодолел,  захваченный  любовью
мальчиков  к  реке,  и  тогда  начались  поездки  на  пароходах,  побывки на
рыбачьих  станах,  которые  кочевали  по  берегам и островам, смотря по ходу
стерляди,  сазана  или  леща.  Нередко  целым  выводком, во главе с Арсением
Романовичем,  как  с  клушкой,  ребятишки  высыпали  на  берег  с удочками -
таскать  густерку и отливающую синей эмалью чехонь, разжигали костер, варили
уху,  какой  никто не поест, если не полюбит с детства мечтательного сидения
с  удочкой  у  воды.  С холодами все эти удовольствия кончались, но тогда на
первый  план  выступала  дорогомиловская  библиотека.  Он  собирал  книги не
столько  для  себя, как для маленьких друзей и, приваживая их любить чтение,
делал  из них поклонников своего уютного холостяцкого угла. Он, конечно, был
прирожденным  педагогом,  но общение с детьми строил на личной дружбе, и это
многим  казалось  странным,  на  него  покашивались,  пока  не привыкли, как
привыкают  к  городским  дурачкам.  Те  мальчики,  которые  с  ним  не могли
сдружиться,  дали  ему  кличку  "Лохматый",  открыто  насмехались  над  ним,
особенно  когда  он  постарел и усвоил слишком чудаческие манеры. Из-за него
случались  и  драки  среди  мальчишек, нечто вроде рыцарских турниров, когда
дело  шло  о  праве  на преимущественное внимание Арсения Романовича, а то и
просто   схватки  между  защитниками  его  чести  и  оскорбителями  ее.  Для
Дорогомилова  весь  этот романтический мир детских привязанностей, мечтаний,
дружб  и  ссор,  мир, выраженный в смелом прямом взгляде подростка, пылающем
фантазией,   неукротимой   любознательностью  и  наивной  чистотой,  которую
найдешь  разве  только  у  дикого  животного, еще не обученного охоте, - мир
этот  стал наркозом Дорогомилова, и чем дальше шло время, тем больше делался
старик  наркоманом.  Дети  вырастали,  разбредались по свету, но на их место
приходили  другие,  они  оставляли  Дорогомилову в наследие своих товарищей,
передавая  им  особые  заветы, маленькие традиции, неписаный культ почитания
старика.  У  него редко бывало больше четырех-пяти приятелей в одно время, и
общение  их  не  напоминало  ни  школы,  ни класса - оно было вольным, как у
взрослых,  и мальчики считали, что ходят к Арсению Романовичу отдыхать, хотя
часто уносили от него больше, чем из классов.
     Конечно,  Дорогомилов  не  позабыл  ни  своей  несчастливой  встречи  в
Хвалынском  поместье, ни приемного сына, которого он не сумел уберечь. Но он
ни  с  кем  не  говорил  об этой памяти, как почти не отвечал на расспросы о
гибели   своего   друга   Извекова.   Он   представлялся  вечно  поглощенным
обязанностями,  вечно  мчащимся  по  неотложному  делу,  и  его  потрепанный
сюртук,  развевающийся  на  бегу, хорошо знали в городе. Однако, хотя к нему
очень  привыкли,  никто не хотел допустить, что он так прост, все находили и
в  его  поведении, и на его лице нечто необъяснимое, что, впрочем, находят у
всякого, кто побывал в сумасшедшем доме.
     - Прекрасная  история,  - сказал Пастухов с довольной улыбкой, выслушав
рассказ. - А что это за Извеков? Что-то такое знакомое в этой фамилии.
     Мерцалов  лукаво  покачал  всем корпусом и даже как-то мяукнул, выпевая
через нос игривый мотивчик.
     - Н-да-м,  н-да-м,  Александр  Владимирович,  полагаю,  что фамилия эта
должна  вам  говорить весьма и весьма много (на лице его засборились во всех
направлениях  гребешочки складок). Ведь вы пострадали в свое время по одному
делу с Извековым, который тогда был еще мальчиком, припоминаете?
     - Да? - опять рассеянно сказал Пастухов.
     - И  этот соратник ваш Извеков - сын утонувшего учителя. А сейчас он ни
более ни менее - секретарь здешнего Совета. Н-да-м, н-да-м.
     - Вон  как,  -  ответил  Пастухов,  как  будто пристальнее вдумываясь в
слова  Мерцалова, но тотчас переводя его на другую мысль: - А вы знаете, моя
жена  Ася,  когда  познакомилась  с  Дорогомиловым,  сразу  почуяла, что это
праведник. Как вы полагаете?
     - Из  семи  праведников,  -  усмехнулся  Мерцалов,  - которыми держится
город,  да?  Может  быть, может быть. Но ведь теперь, вы знаете, держится ли
вообще город, а? Удержится ли, хочу я сказать, в этаких корчах планеты?
     - Корчи планеты, - повторил Пастухов.
     Они  всмотрелись  друг  в  друга,  молча  улыбнулись и стали прощаться:
Пастухов  -  напоминая,  что надо разыскать Цветухина, Мерцалов - непременно
обещая это сделать.
     Подходя   к   дому   и  увлеченно  перебирая  в  воображении  то  черты
Дорогомилова,  какими  они  возникли  из  рассказа  Мерцалова,  то повадку и
приметы  характера  самого  рассказчика,  Пастухов  нежданно  обнаружил, что
дверь  тамбура  стоит  настежь.  Никого  на  улице  не  было  видно,  и даже
мальчуганы, обычно игравшие где-нибудь поблизости, исчезли.
     Он  взбежал  по лестнице. Дверь в квартиру была не заперта, по коридору
наперегонки неслись спорящие голоса.
     - Нет-с,   извините,  нет-с,  извините,  -  вскрикивал  Дорогомилов  на
высокой, не столько грозной, сколько умоляющей нотке.
     Пастухов  вошел  в свою комнату. В тот же момент он увидел Асю, и по ее
взгляду,  горевшему  сквозь  тонкую  слезку,  которую Александр Владимирович
превосходно  знал  и  которая  появлялась  не  от обиды или горя, а в минуту
покорной  слабости, по этой трогавшей его почти незаметной слезке понял, что
шум  в  коридоре  касался не только кричавшего Дорогомилова, но, может быть,
прежде  всех  -  его,  Пастухова, семьи. И, остановившись на первом шаге, он
сказал не так, как подумал, а как, мимо всякого размышления, слетело с губ:
     - Что с Алешей?
     Ася  покачала  головой, улыбаясь с польщенной гордостью матери, чувство
которой  обрадовано  беспокойством  отца  за ребенка. Она подошла к мужу. Он
поцеловал ее мягкие пальцы и тогда заметил Алешу.
     Мальчик  прижался  к  печке, скрестив руки по-взрослому - на груди, - и
выжидательно,  с  опаской  смотрел  на  отца.  Ольга Адамовна сидела в двери
маленькой  комнаты,  ухватив косяк, как ствол винтовки, с выражением стража,
решившего окаменеть, но не сойти с поста.
     - Хорошо, ты пришел, - сказала Ася.
     - Что происходит?
     - Нас  выселяют, - ответила она просто и с тихой веселостью, словно то,
что   муж   продолжал  сжимать  ее  пальцы,  возмещало  удовольствием  любую
неприятность.
     - Нас одних?
     - И  нас, и нашего покровителя, и его скарб, словом - весь экипаж вон с
корабля!  -  засмеялась  она,  но  тут  же,  только чуть-чуть убавив улыбку,
сказала  практичным,  внушающим тоном: - Ты должен выйти поговорить. Арсений
Романович  чересчур  горячится  и, по-моему, портит дело. Явился очень милый
молодой  военный  и  немножко  форсит.  Ты  ему  сбавь гонор. Слышишь, какое
сражение?
     Александр Владимирович неторопливо вышел в коридор.
     Наваленное  до потолка старье не могло даже наполовину поглотить разлив
приближающихся  криков.  Казалось,  голосят  сразу несколько человек - такое
множество  оттенков  вкладывалось в непримиримый спор. Слышались и угроза, и
насмешка, и увещевание, и язвительность, и грубость.
     - А  я  вам  десятый  раз  повторяю,  что  коммунхоз  тут  ни  при чем,
помещение забирает военное ведомство! Военная власть!
     - Забирает,  забирает!  - какими-то пронзительными флейтами высвистывал
сорвавшийся  голос  Дорогомилова.  -  Никому не позволено забирать имущество
коммунхоза без его согласия и разрешения, да-с, да-с!
     - Военному  ведомству  нужно  -  оно  берет. Война, и - как вы изволите
говорить - да-с! Война, и да-с!
     - Нет,  не  да-с! Вы делаете плохое одолжение военному начальству, если
выставляете его беззаконником!
     - Я  делаю не одолжение, а то, что надо. А насчет беззакония вы потише.
Будет законный ордер.
     - Ордер от коммунхоза?
     - Законный ордер.
     - Законен только ордер коммунхоза!
     - Не беспокойтесь.
     - Это  мне  нравится!  Меня лишают крыши, мне заявляют, что имущество и
книги  я могу, если угодно, проглотить - да-с, вы именно так выразились! - и
мне же предлагают не беспокоиться! Но поймите же...
     Пастухов  стоял у окна, освещенный сверканием дня, и как ни щурился, не
мог  разобрать  -  что  за  человек над