бурсаки петь не разучились?
     - Нет,   поддерживают  обычай.  Христос  воскресе  по-гречески  провели
трубно. Христос анэсти эк некрон.
     - Ах, трубно? - улыбнулся Пастухов.
     - Это   наше   слово,  бурсацкое:  трубными  гласы  взываем,  -  сказал
Цветухин.
     - Я  помню,  вы  еще семинаристом "Разбойника благоразумного" певали, -
почтительно сказал Мешков.
     - Вы меня узнали?
     - Как  же не узнать такой известности? В театры я не хожу, но вы и сюда
появляетесь,  и  в  храме вас случалось видеть. Передавали, вы и этой пасхой
на клиросе изволили петь?
     - Да, пел.
     - Что ты говоришь, Егор? - изумился Пастухов. - Стихиры пел?
     - Стихиры.
     - Это зачем же?
     - То-то,  Александр,  что  мы  бурсаки. Нас тянет. Юность вспоминается,
каникулы  семинарские. Пасха - это такое волнение, все разоденутся, галстуки
вот  этакие накрутят, приготовят к отъезду корзинки, завяжут постели: утреня
и  обедня  -  последняя  служба.  Отпоешь  и - домой, в отпуск, кто куда - в
уезд,  по  селам,  вон из семинарии, на волю! К батям. Весь, бывало, дрожишь
от счастья.
     - До  чего  верно,  Егор!  -  умилился Мефодий. - Именно, весь дрожишь!
Переживаешь, как на сцене.
     - Ничего ты никогда на сцене не переживал, - усмехнулся Пастухов.
     Но Мефодий говорил, не слушая его:
     - До  сих  пор, если я не надену сюртука, как прежде в семинарии, мне и
пасха не в пасху.
     - Подумаешь,  актер!  - упрямо перебил Пастухов. - Переживает на сцене!
Что  переживает?  Сюртук  переживает!..  А в твою, Егор, бурсацкую лирику не
верю.  Так просто - мода. Нынче все великие актеры на клирос ходят, Апостола
читают.  И  ты  подражаешь  моде. От художественников своих ни на шаг. Они в
ночлежку  -  ты за ними. Они на клирос - ты за ними. Им на подносе просвирки
подают,  и  ты  ждешь,  когда  тебе  поднесут.  Ото всего этого кислыми щами
разит. Понимаешь?
     - Нет,  не  понимаю,  -  трезво  и  недоуменно  ответил  Цветухин. - Не
понимаю, что ты озлился?
     - То,  что  ты  подражаешь  моде. То, что врешь, будто стихиры поешь из
переживаний. Ты их поешь из тщеславия.
     Он  потер  в пальцах хвостик редиски, понюхал пальцы, бросил хвостик на
стол, сказал брезгливо:
     - Душком пахнет.
     Мефодий сердито налил всем водки, точно в наказание.
     - Актеру  тщеславия  стесняться  нечего,  -  произнес он наставительно,
высоко  приподнимая  и опуская рюмку. - Если у нас не будет тщеславия, какие
мы актеры?
     - А какой ты актер? - опять поддразнил Пастухов.
     - Я тень актера. Тень великого актера - Цветухина!
     Пастухов долго не говорил, изучая Мефодия остановившимся взором.
     - Тень актера? А тщеславие у тебя - не тень.
     Подражая его взгляду и так же выдерживая паузу, Мефодий сказал:
     - Да ведь и у вас оно не маленькое, Александр Владимирович...
     - Мы  тоже  должны  любить  славу,  -  признал  Пастухов. - Иначе у нас
ничего не получится. Слава - наш локомотив.
     - А  кем  вы  будете,  извините  любознательность? - спросил Мешков, не
упустивший  из  разговора  ни  звука  и  особенно  захваченный  пастуховской
манерой говорить - властной и пренебрежительной.
     - Я  сочиняю  всякую  чепуху  для этих вот удавов (он мотнул головой на
обоих актеров), а они меня душат.
     Все  засмеялись  и  потянулись  чокнуться, а Мешков произнес осевшим до
шепота голосом:
     - Следовательно,  я нахожусь в среде талантов. Разрешите в таком случае
- за таланты.
     Он  и эту рюмку выпил залпом и тотчас ощутил, будто откуда-то через уши
вбежал в голову веселящий, предупреждающий ток.
     - Все-таки,   -   уже   настойчиво   сказал   Мешков,   -  с  кем  имею
удовольствие?..
     - Ах,   нету   вам   покоя!  Я  Александр  Пастухов.  Говорит  это  вам
что-нибудь?
     Меркурий  Авдеевич взялся обеими руками за край стола. Как он мог сразу
не  узнать  в  этом  снисходительном лице единственного наследника Владимира
Александровича  Пастухова? Тот же бессовестный взгляд, та же небрежная речь,
что  и  у  отца.  И  даже  хохочет, как отец: прямо с серьезности - в хохот,
точно  взорвется  что  внутри.  А щеки, холеные щеки, несмотря на молодость,
так  и  скатываются  книзу  на  подбородок.  Да,  да,  видно, все неприятное
перенято  сынком  от  родителя,  и  не  мудрено,  что  у  Меркурия Авдеевича
засосало под ложечкой от неутешной обиды.
     Он   вспомнил,  что  Владимир  Александрович  умер  его  должником,  не
признавая  долга,  и  что  заставить  его  признать  долг  было нельзя. Дело
началось,  еще  когда  Пастухов служил в управлении дороги. Пастухов выписал
требование  на  хозяйственные  товары,  которые  Мешков должен был поставить
дороге,  и  получил  некоторую  комиссию  от  поставщика, конечно негласную.
Товар  был  поставлен,  а контроль дороги признать требование в полной сумме
отказался.  Мешков  долго искал с дороги убытки, но безуспешно. Так как дело
было  проиграно,  он предложил Пастухову возвратить комиссию, но, во-первых,
к  тому времени Пастухов ушел с дороги, а во-вторых, получение комиссии было
недоказуемо,  о  чем  он  преспокойно  и  сказал  Мешкову  с  глазу на глаз.
Бессилие  перед неблагородством поступка лишило Меркурия Авдеевича покоя. Он
жил  правильной,  честной  жизнью  и мучительно требовал того же от каждого.
Получение  комиссии  за  заказ  было обычным способом служащих дороги, и то,
что  поставщик  давал  деньги,  а  делавший  заказ брал деньги, не мешало им
считать  друг  друга  людьми  порядочными. Это делалось по-джентльменски, ко
взаимному  удовольствию  и  было  похоже  на  музыкальный бой часов, который
только  сопровождает  течение времени, но никакого влияния на время иметь не
может.  Однако  если  бы  остановился  бег самого времени, то к чему было бы
заниматься  музыкальной игрой! Мешков так и считал, что ввиду несостоявшейся
сделки  естественно должно отпасть и сопровождение ее аккомпанементов. Этого
требовало  именно  джентльменское  понимание  дела.  Но  Пастухов совершенно
лишен  был  таких  идеальных понятий. Он находил, что коммерция есть риск, и
отвечает  за  риск только коммерсант. И он заявил Мешкову: "Что вы хотите от
меня,  Меркурий Авдеевич? Вы хотите сказать, что я получил от вас взятку? Но
я  никогда  не  посмел бы обвинить вас в том, что вы даете взятки: я слишком
уважаю  вашу  репутацию  честного  человека".  И  после этого он продолжал с
улыбкой  приветствовать  Мешкова  на  улице, любезнейше поднося два пальца к
красному околышу своей дворянской фуражки.
     Вот  эта улыбка и разбередила обиду Меркурия Авдеевича, едва он услышал
имя - Александр Пастухов. Не выпуская из рук края стола, он сказал:
     - Как  же, Александр Владимирович, как же, имя ваше мне весьма знакомо.
За покойным Владимиром Александровичем я числю должок.
     - Вы  что  же  так говорите, - усмехнулся Пастухов, - уж не собираетесь
ли получить отцовский должок с меня?
     - А  как  вы  думаете,  Александр  Владимирович?  Хранить добрую память
покойных возложено ведь на наследников.
     - Самое  лучшее  для  памяти  моего  отца  - это если вы оставите о ней
заботу.
     - Единственно на вашу заботу рассчитываю, Александр Владимирович.
     - Так  вот  к  вашему сведению, - не без злобы проговорил Пастухов, - я
от  отца  только  рассохшийся  шкаф получил да кресло о трех ножках. Никаких
его  обязательств  я  не  принимаю,  потому  что ничего не наследую. Давайте
выпьем за упокой его души и на этом кончим.
     - Нет,  -  ответил  Меркурий  Авдеевич, отстраняя рюмку, - нет, батюшке
вашему о моем спокойствии не было дела, и за его упокой кушайте без меня.
     - Ну,  это  уж  вы  не по-христиански! - точно обрадовавшись, вскрикнул
Пастухов, и с ним вместе неожиданно засмеялись его приятели.
     - Не  по-христиански?  - хмуро спросил Меркурий Авдеевич, приподнимаясь
и отодвигая ногами стул. - Христианство желаете мне преподать?
     Пришла,  видимо,  очередь засмеяться ему, и движение его лица как будто
начало  улыбку,  но приостановилось. Кровь помутила глаза, они выпятились из
раздвинувшихся  век,  и  в  то  же  время  навись  бровей  сплошным  мрачным
козырьком  опустилась  над  переносицей.  Заново  ощутил  Меркурий  Авдеевич
прилив  горячего  тока к ушам, точно хватил залпом спиртного, но в этом токе
уже  не было ничего веселого. Мешков знал: стоило ему поднять голос, как уже
нельзя  будет  удержать рвущегося наружу крика, и если попытаются остановить
крик,  то  завопит  самое  сокрытое  в  нем  и  непокоримо-живучее существо:
ярость.  Он  удержал  себя еще более пьянящим, чем этот ток, напряжением. Он
не  крикнул.  Он  удушил  голос  вина.  Он дал языку перебрать за стиснутыми
зубами   обличающие,   может   быть  способные  кого-то  уничтожить,  слова:
образованные  господа,  артисты,  юриспруденты!  Вот,  вот, юриспруденты! Он
шагнул   по  крошечной  скрипучей  комнате,  оглядел  этих  юриспрудентов  -
непринужденных  господ,  посмотрел  за  окно  на  улицу, обернулся, произнес
очень тихо, чтобы только не крикнуть:
     - Нет, господа... насчет христианства... я не позволю...
     Он  опять  взглянул  в  окно, стараясь перебороть себя, и хотя взор его
был  застлан  гневом,  он  увидел,  со  странной  яркостью,  свою дочь Лизу,
которая  шла  не  торопясь,  в  сопровождении  молодого  человека  - да, да,
молодого  человека,  ученика технического училища Кирилла Извекова, - шла по
солнечной  стороне улицы, в праздничном гимназическом коричневом платьице, с
сиреневым  бантом  на  груди,  по форме Мариинской гимназии, шла с кавалером
так,  будто  не  существовало  родительского  дома,  который  видел ее всеми
своими  окнами,  и  синими  воротами, и калиткою, и замершим, остановившимся
отчим  взором  Меркурия Авдеевича - о боже мой, видел ее, да, видел ее, свою
Лизу,  гуляющей  с  кавалером,  сыном  школьной  учительницы Извековой, тоже
непринужденной,   как   эти   господа,   независимой,   а   может   быть,  и
неблагонадежной  женщины  - натуралистки, конечно натуралистки! Они ведь все
натуралисты.  Юриспруденты!  Дочь Меркурия Авдеевича фланировала по улицам с
кавалером!  Да-с,  другого  слова  Меркурию  Авдеевичу  не подвернулось и не
могло подвернуться, и он ответил с негодованием:
     - Я не позволю, господа, извините, не позволю фланировать!
     С  этим  словом  он  выбросился,  - не вышел и не выбежал, а выбросился
вон, схватив котелок и трость и только, на бегу пригибаясь, отдавая поклон:
     - Имею честь... господа!
     Пастухов  живо  поднялся  и  шагнул  к  окну.  Он  увидел,  как  Мешков
распахнул калитку и как она захлопнулась, звякнув припрыгнувшей щеколдой.
     - Вот  с кого надо писать! - быстро сказал он, грубо проводя ладонью по
лицу, как будто утираясь после охлаждающего умыванья.
     - Так это же не фантазия, а сама жизнь! - воскликнул Цветухин.
     Пастухов  чиркнул  спичкой,  швырнул  ее  в  угол,  не  закурив,  повел
взглядом  на  мутный  потолок  и стены, не видя ничего, а словно удаляясь за
пределы низкой комнаты.
     - Все   равно,  -  проговорил  он  умиротворенно.  -  Пыль  впечатлений
слежалась  в камень. Художнику кажется, что он волен высечь из камня то, что
хочет. Он высекает только жизнь. Фантазия - это плод наблюдений.
     - Значит, галахи пригодятся, согласен?
     - Годится все, что нравится публике.
     - А искусство, Александр?
     - Сначала - публика, потом - искусство.
     - Александр! Ах, Александр!
     Пастухов произнес, как снисходительный наставник:
     - Егор,  милый,  я  тебя  люблю!  Ты  чудесный  провинциал!.. Но пойми:
потакать   требуется   публике.   И  ты  ведь  только  потакаешь  ей  своими
галахами... Понял?
     - Очень  даже,  -  сказал пьяненький Мефодий, - безусловно, разумеется,
даже...


8

     Ковровая   скатерть  была  усеяна  листьями  и  цветами,  и  податливая
поверхность  ее  напоминала  песчаное  речное дно под ногою, когда входишь в
воду.  Аночка  перелистывала  большую книгу, а дойдя до картинки, засовывала
руку под переплет и гладила ладонью скатерть.
     - У  вас  каждый  день  скатерть  на  столе или только по праздникам? -
спросила она.
     - По  будням  у  нас  другая  скатерть,  -  ответила  Вера Никандровна,
улыбаясь. - Что тебе больше нравится, скатерть или картинки?
     - Картинки нравятся для ума, а скатерть - трогать.
     - Ты не сказала нам, почему не ходишь в училище.
     - А  вы  спрашиваете  -  учишься  или  не  учишься? Я и сказала, что не
учусь.
     - Ишь какая ты точная.
     - Не  потому,  что я точная, а потому, что про что меня спрашивают, про
то я отвечаю.
     - Ты, наверно, хорошо училась бы.
     - Разве вы знаете?
     - Я учительница.
     - Разве учительницы все наперед знают?
     - Все, конечно, нет. Но я вижу, тебе было бы легко учиться.
     - Меня  мама  вот той осенью, которая была перед зимой, совсем отдала в
училище.  А  потом  она  захотела родить Павлика и взяла меня назад, чтобы я
нянчила  братика.  Ведь  папа на Волге зимой не работает, а сама еще больше,
чем  всегда,  шьет.  Она,  знаете,  чепчики,  если  с прошивками, продает по
двугривенному,  а  если  без  прошивок,  то по гривеннику. Мама меня выучила
петли  метать,  когда  чепчик делает на пуговичке, а когда на тесемках, то я
умею тесемки пришивать.
     Аночка  перестала  говорить,  засмотревшись  на раскрашенную картинку в
полный  лист  книги.  Вера  Никандровна  с  сыном стояли по сторонам от нее,
глядя  за ее лицом, переменчивым от любопытства, с приподнятой верхней губой
и   опущенными   тяжелыми   вздрагивающими   веками.  Она  чувствовала  себя
непринужденно  и подробно, громко вздыхая, осмотрела жилище Извековых, когда
ее  привел  Кирилл.  Подвальная  квартира  с чугунными коваными решетками на
окнах,  как  у  старых  церквей,  показалась  ей  чрезвычайно  интересной. В
большой   комнате  она  остановилась  перед  книжным  шкафом  и  очень  была
удивлена, что в маленькой комнате обнаружилась еще целая горка с книгами.
     - Это  все  читаные  книги или только так? - спросила она и, узнав, что
книги есть всякие, и есть даже читаные-перечитаные, сказала:
     - Мама  говорит,  если  бы она не работала, то все время читала бы. Вы,
наверно, никогда не работаете?
     В  обеих  комнатах  она сосредоточенно изучала постели, накрытые белыми
одеялами, и потом утвердительно спросила:
     - Наверно,  там спите вы, а тут вы, да? А мы спим так: папа с мамой и с
Павликом, а я на сундучке, отдельно.
     У   Кирилла   она  пересмотрела  на  стенах  картинки,  но  они  ей  не
понравились:  висели  какие-то  одноцветные  бородатые  дедушки  и  огромный
рисунок из непонятных белых черточек на синей бумаге.
     - Что это?
     - Разрез парохода, - сказал Кирилл.
     - Как  разрез?  - удивилась она, переводя взгляд с чертежа на Кирилла и
на его мать.
     Они засмеялись, и Кирилл спросил:
     - Не веришь, что пароход можно разрезать?
     Аночка  отошла  молча  от  парохода,  заглянула  в  кухню,  со  вздохом
покачала головой на широкую русскую печь.
     - У  нас в ночлежке кухни нет, а еще когда мы жили на квартире, когда я
была  немножко  больше  Павлика,  мама говорит - у нас была кухня. А теперь,
как  Павлик родился, так мама купила керосинку и делает тюрю для Павлика или
кашку.  А  нам  с  папой,  когда купит на Пешке пирог с ливерком, тогда тоже
разогреет  на  керосинке.  Во всей ночлежке у нас у одних керосинка. Все как
есть  у  нас просят, только мама ни за что не дает. И верно: на всех ведь не
напасешься...
     Ей  предложили посмотреть книгу с картинками, она быстро села на диван,
разгладила   на  коленках  платье,  показала  Вере  Никандровне  по  очереди
растопыренные пятерни, переложив с одной ладони на другую полтинник:
     - Чистые. Я недавно мыла.
     И вытерла руки еще, для верности, об живот.
     Картинка,  на  которую  она  засмотрелась,  изображала  улицу,  забитую
толпой  пестро  разодетых людей, махавших руками и приплясывавших. В воздухе
над  ними  реяли  яркие  зеленые,  красные  шары,  вились и клубились змеями
бумажные  ленты,  сброшенные  на  толпу  другими  людьми  с балконов больших
домов.
     - Они в жмурки играют? - спросила Аночка.
     - Нет, это карнавал, - ответил Кирилл.
     - А почему они все завязались?
     - Они не завязались. Это на них маски.
     - Зачем?
     - Чтобы не узнать друг друга.
     - А зачем у них дырки прорезаны? Они ведь все видят.
     - Все равно, они узнать не могут друг друга.
     - Они артисты?
     - Почему  артисты?  - спросила Вера Никандровна. - Разве ты знаешь, что
такое артисты?
     - Знаю. Которые притворяются, - не раздумывая, ответила Аночка.
     - Притворяются? И ты видела когда-нибудь артистов?
     - Видела. К нам вот только что приезжали. Один вот такой вот, черный.
     Она  показала  пальцем на пляшущую черную маску в развевающейся накидке
и вдруг фыркнула в кулачок, как школьница на уроке.
     - Он подарил папе полтинник, мы с мамой взяли да отняли у папы.
     - Он  тебя  пожалел,  а  ты  смеешься  над  ним.  - сказал Кирилл, тоже
посмеиваясь.
     - Значит,   в  театре  ты  артистов  не  видала?  -  допытывалась  Вера
Никандровна. - И в балаганах тоже не была, нет?
     - Я  у  мамы  просила  на  карусели  меня  сводить,  она все обещает да
обещает, а сама не идет.
     - Кирилл,  ты  ведь  собирался на карусели, возьми ее с собой. Когда ты
идешь?
     Он  помедлил,  одергивая  складки  рубашки,  стягивая  их  за  спину  в
сборчатый  хвостик,  торчавший  из-под тугого пояса, - как было модно у всех
мальчиков.
     - Я думал - завтра. Но, наверно, я пойду не один.
     Он  сказал  это  просто,  однако Вере Никандровне тотчас представилось,
что  он  не  хотел  этого  говорить,  что  она вмешалась в его особую жизнь,
которая  все  заметнее начинала складываться в стороне от дома, где именно -
она  еще  не  могла  уловить. Несомненно было, что Кирилл обходил разговоры,
способные  прояснить  ее  догадки о новых его интересах, или привязанностях,
или  увлечениях.  Она  в  душе  гордилась,  что  воспитала  сына  на  основе
взаимного  уважения,  то  есть  тем,  что они не только любили, но и уважали
друг  друга,  и  в особенности, конечно, тем, что она уважала сына. В раннем
детстве  она  внушала ему самостоятельность, незаметно подсказывая, что воля
сына,  по  природе,  не  может противоречить матери, что желания родителей и
детей  естественно  совпадают.  Она  была  убеждена,  что  эта хитрость даст
превосходный  результат.  И правда, Кирилл действовал всегда так, как хотел,
и  поэтому  у  него  не  было надобности что-нибудь скрывать. Ложь возникает
там,   где   появляется  принуждение.  Она  -  горький  плод  насилия.  Вера
Никандровна  никогда  не  принуждала сына к тому, чего он не хотел. И Кирилл
платил ей за свою независимость полным доверием.
     Такое  воспитание  она считала мужским и дорожила достигнутым, особенно
потому,  что вырастила сына без мужской помощи (отец Кирилла утонул в Волге,
захваченный на лодке бурей).
     Вера   Никандровна   понимала,   что  наступила  зрелость:  сыну  пошел
девятнадцатый  год,  он  переходил  в  последний  класс.  Она  понимала, что
зрелость  -  это  перемены. Она ждала перемен. Но ей никогда не приходило на
ум,  что  с  этими переменами исчезает, скажем, откровенность. Что появление
скрытности  и будет переменой. Она не могла заговорить с Кириллом о том, что
он  не  откровенен.  Ей  было  ясно, что такое допущение, высказанное вслух,
нанесет  удар  зданию,  которое  она  тщательно  строила  так много лет. Она
делала  вид,  будто  ничего  не  переменилось,  но  ее  поразило, что Кирилл
способен ко лжи и утайкам. Это обнаружилось так.
     У  него  заболели  глаза.  Стали  краснеть  веки, и краснота отличалась
странным  оттенком  сероватого,  иногда  багрового  цвета.  Болезнь  сначала
напугала,  потом  ей  нашлось  объяснение,  после чего она показалась уже н