ветухину почудилось, что
Пастухов  поймал  себя  на неприятном заблуждении и не в состоянии поверить,
что заблуждался.
     - Что же это, Егор, мальчишек хватают? - сказал он наконец.
     Взяв  Аночку  за  подбородок и сильно приподняв ее голову, он испытующе
глядел ей в смело раскрытые глаза.
     Внизу опять стали налаживать певучий спор:
     - А вот идет, а вот идет!
     Но  тут же пение распалось, кто-то перебил его командой: стой! - потом:
держись!   -   потом   множество   людей  разноголосо  и  смутно  зароптало,
заругалось,  и  Аночка,  как-то  жалостно пискнув, одним прыжком перемахнула
через  парапет, спрыгнула на перила пристани и оттуда бросилась, по-мышиному
изворотливо, между ног у людей, которые затолпились на сходнях.
     - Несчастье!  -  проговорил  Цветухин,  перегнувшись  через  парапет  и
стараясь  разглядеть,  что  произошло  внизу.  -  С Парабукиным несчастье, -
быстро сказал он и сорвался с места, прихватив одной рукой накидку.
     Парабукин  лежал  на  спине,  закрыв  глаза и дыша короткими всхлипами,
будто  сдерживая плач. На лбу его блестел пот. Вокруг тесно стояли крючники,
пререкаясь, как упал Тихон - спиной или боком.
     - Как  же  так?  -  повторял  Цветухин,  протискиваясь  сквозь  толпу и
обращаясь к каждому, кто давал ему дорогу.
     - Подшибли веретеном, - сказал один.
     - Каким веретеном?
     - Да  якорем  свалили. Поторопились дернуть, - объяснил другой. - Тесно
тут.
     - Мы  бы  развернулись,  -  сказал  третий,  -  да тут, черт, поставили
раскоряку.  -  Он  стукнул  кулаком по крылу биплана, отозвавшегося пчелиным
гудением проволок.
     - Надо  доктора.  За  доктором  послать  или  за  фельдшером. В чувство
привести,  -  торопился Цветухин, нагибаясь рядом с Аночкой, которая присела
на корточки у головы отца.
     - Ничего,   народ   живучий,  -  спокойно  произнес  пристанной  агент,
поправив за ухом карандашик.
     - Аптека, должна ведь быть аптека на пароходе, - не унимался Цветухин.
     - Да  не  мешайся,  барин.  Не  впервой,  -  сказал исхудалый грузчик в
колючей пегой бороде. - Бери, братцы, на конторку его, на корму.
     Крючники нагнулись и подняли Тихона.
     - Размяк батя, - вздохнул кто-то.
     Его  понесли, нестройно и часто переставляя ноги. Аночка бежала позади,
постукивая друг о дружку стиснутыми кулачками. Цветухин шел за ней.
     На  корме  Тихона  опустили,  подложив под голову заплечье. Пегобородый
крючник  снял  с  гвоздя  пожарное ведро, навязал на чалку и, кинув за борт,
черпнул воды.
     - Ну-ка, дочка, - сказал он, - посторонись! - и окатил Тихона водой.
     Кудри   Парабукина  потемнели  и  плотно  облепили  голову,  она  стала
маленькой,  и по-покойничьи выдался шишкастый белый лоб. Но тут же дрогнули,
приоткрылись  лиловатые  веки,  матово  проглянули  из-под  них  еще  слепые
зрачки,  грудь колыхнулась, Парабукин застонал. Подобрав под себя локоть, он
хотел приподняться, но не мог.
     - Станция... - просипел он.
     Аночка ухватилась за его руку.
     - Где  больно,  пап?  -  вскрикнула  она  надсадным  голоском  и  опять
нетерпеливо стиснула кулачки.
     Он повел на нее бледно засветившимся взором, щеки его дернулись.
     - Матери...  не  говори,  -  выдавил  он  отрывисто и первый раз емко и
шумно вздохнул.
     Пегобородый  выплеснул  за борт остатки воды, повесил ведро на место, в
ряд  с  другими,  на  каждом из которых были намалеваны по одной букве слова
"Самолет", и махнул рукой:
     - Айда, ребята. Выдюжил батя, отдышался.
     Они стали расходиться, вытаскивая и разматывая кисеты с табаком.
     Цветухин  поднял глаза. На корме парохода, поодаль от толпы пассажиров,
наблюдавших  сверху  за  происшествием,  стоял  Пастухов. Он курил папиросу,
нервно  и  часто  выталкивая  клубки  зеленого  дыма.  Цветухин, точно боясь
стереть  грим,  аккуратно  попрессовал  платком  височки,  лоб, подбородок и
посмотрел  на  платок.  Платок  был мокрый. Он побыл минуту в неподвижности,
вдруг обернулся и подошел к Аночке.
     - Возьми, вытри ему лицо.
     Аночка,  будто не поняв, отстранила платок, но тотчас тщательно и нежно
стала обтирать голову отца своим заплатанным узеньким рукавом.


20

     В  субботу, часу в двенадцатом ночи, у прокурора судебной палаты играли
в  карты,  в  домашнем  кругу,  за  двумя  стелами.  Между робберами мужчины
выходили  на  террасу  покурить  и  размяться.  Террасу обвивала неподвижная
листва  дикого  винограда,  подзолоченная  светом  электрической лампочки, в
котором   метались   совиноголовки.   Исступленный   трепет   их   крылышек,
вспыхивавших и потухавших, подчеркивал безмолвное спокойствие ночи.
     Прокурор   прохаживался   под   навесом  винограда,  останавливаясь  на
поворотах  и  с  любопытством наблюдая за бабочками. С ним рядом ходил и так
же  останавливался  постоянный  гость  дома,  младший  из  его  подчиненных,
кандидат  на  судебную  должность Анатолий Михайлович Ознобишин. У него было
чуть-чуть  кенгуровое сложение - коротковатые руки с маленькими, не мужскими
кистями,  высокие  ноги,  утолщенное  книзу,  немного отстававшее при ходьбе
туловище.  Добродушный  и предупредительный по манере, он нравился не только
прокурору,  но  особенно  его  супруге и вообще всей дамской половине дома -
тетушкам  и  молодой племяннице, относившейся к нему мечтательно. Сослуживцы
находили  его  вкрадчивым  и были уверены, что некоторая тихость не помешает
ему обойти по службе даже очень прытких.
     - Странная  вещь,  -  сказал  прокурор,  - на меня это мелькание ночных
совок   производит   всегда  успокаивающее  впечатление.  Даже  больше,  чем
преферанс.
     - Преферанс возбуждает, - заметил один из гостей.
     - Того,  кто  садится без четырех на птичке, - усмехнулся прокурор. - А
я играю без риска, поэтому отдыхаю.
     - Посмотрим,  посмотрим, что покажет следующая пулька, - ответил гость,
уходя в комнаты.
     - Действительно,   ваше   превосходительство,   -   сказал   Ознобишин,
оставшись  наедине  с  начальником,  -  оторваться  от  этих  бабочек так же
трудно, как от костра.
     - Искры гаснут на лету, - задумчиво вымолвил прокурор.
     - Очень    похоже   на   искры,   совершенно   верно.   И   настраивает
созерцательно.
     - Задумываешься  над  суетою  бытия,  - вздохнул прокурор. - Что слышно
нового?
     - Ничего особенного. В городе все еще разговоры о прокламациях.
     - Ах, о мальчуганах? Ну, как дознание?
     - Не  могу  точно  сказать.  Вы  ведь  знаете, ваше превосходительство,
господин  товарищ  прокурора  меня  не  жалует.  Я  дважды  просил, чтобы он
разрешил сопровождать его на допросы. Обещает, но...
     - Гм-м. Что же, вы хотите, чтобы я ему предложил?
     - Если  вас  не  затруднит...  Для  меня  было бы поучительно, и, может
быть,  я  принес бы пользу. Дело обещает быть чрезвычайно интересным. Вдруг,
например, у нас в камере заговорили, что в деле замешан Цветухин.
     - Актер?
     - Совершенно верно.
     - Скандал! Что же он - в ложи, что ли, подметывал прокламации?
     - Он будто бы по другому делу - по делу о типографии.
     - Это одно и то же, я убежден.
     - Нет,  ваше  превосходительство,  сообщества все еще не установлено...
Не удается будто бы соединить. Два разных дела.
     - Ах,   голубчик,   кому   не   удается?   Подполковнику   не  удается?
Подполковник  что  угодно  соединит.  Он,  как  повар:  берет уксус и масло,
получается соус провансаль.
     Анатолий  Михайлович засмеялся, и смех его, сдержанно убывая, длился до
тех  пор,  пока  на  губах его превосходительства держалась улыбка. Потом он
произнес чрезвычайно доверительно:
     - Называют еще Пастухова.
     - Пастухова?
     - Да, будто бы Пастухов тоже.
     Они  постояли  молча. По лицам их скользили маленькие тени совок, точно
отражая быструю смену мыслей. Из комнат вырвался смех.
     - Как  же  вы говорите - ничего нового? - недовольно упрекнул прокурор,
прислушиваясь к смеху.
     - Ничего  мне  достоверно известного, ваше превосходительство. Скажешь,
а  потом  не  подтвердится. Получится - Ознобишин наболтал. Ведь до сего дня
мне еще не дано ознакомиться с протоколами дознания.
     - Да, да, скажу, чтобы завтра же мне доложили.
     Прокурор  укоризненно  покачал головой и покосился через открытую дверь
в комнаты, где все еще смеялись.
     - И  чтобы  вас допустили к ознакомлению с делом. Нужно накоплять опыт.
Я  вас понимаю. Знакомьтесь и потом держите меня в курсе. С тех пор, дорогой
мой,  как  мне  прописали  очки,  чтение дел стало для меня гораздо труднее.
Надену очки - клонит ко сну, представьте себе. Сниму - ничего не вижу.
     - Зрение, ваше превосходительство, - проникновенно сказал Ознобишин.
     - Да, - подтвердил прокурор. - Он ведь модернист?
     - Пастухов? - догадался Ознобишин. - Ну конечно, модернист.
     - В  газетах его хвалят. А отец у него был бестолковый. Все, знаете ли,
проектировал.  Долгов  наделал...  Если сын в него, можно думать - сбился. И
потом   вполне   естественно   ожидать  от  литератора...  Вы  как,  читаете
модернистов?
     - Пробовал,  ваше  превосходительство. Все как-то у них... на скользких
намеках. Иногда даже неприлично.
     - Да,  они позволяют себе... Однако у некоторых получается увлекательно
и,  знаете,  красочно.  Я  как-то,  еще  до очков, прочитал роман... не могу
вспомнить  автора.  Из  новых. Но название запомнил: "Девственность", знаете
ли.  Очень  смело.  И  легко,  с  интересом  читается.  Там, видите ли, одна
девушка...
     В  это  время  на  террасу вышла развеселившаяся племянница прокурора с
приглашением  к  ужину,  и  прокурор направился в комнаты, расспрашивая, над
чем же все так весело смеялись.
     Сидя,  как  обычно,  рядом с дамами, любезно, слегка неуклюже передавая
им  своими  маленькими ручками блюда и обмениваясь ни к чему не обязывающими
уместными   словами,  Ознобишин  испытывал  приятно  волнующее  чувство.  Он
надеялся,  что после удачного разговора на террасе его отношения с товарищем
прокурора,   наблюдавшим   за   политическими  делами,  примут  ту  короткую
доступность,  которую  все  не  удавалось  установить. Товарищу прокурора не
нравилось  молодое  рвение  кандидата.  Частенько  осаживая  Ознобишина,  он
поучал,  что  для  успешного  прохождения  службы  впереди  любознательности
должна  идти  выдержка, и дальше подборки маловажных материалов ничем его не
занимал.   Теперь,  когда  камере  прокурора  палаты  предстояло  принять  к
производству  нашумевшее  в  городе  дело,  Ознобишин рассчитывал достичь по
возможности  больше  и  знакомством  с  процедурой  дознания,  и  помощью  в
составлении  обвинительного акта. Участие в этом деле рисовалось ему началом
весьма  значительного,  даже, может быть, решающего движения в карьере, и он
жалел,  что не нашел случая поговорить с прокурором раньше, и радовался, что
наконец   поговорил.   Как   большинство  молодых  людей,  он  был  тревожим
неудовлетворенным  желанием  что-то  видоизменять, совершенствовать и думал,
что  все  удивятся, когда обнаружат, как много он открыл такого, чего прежде
никто    не    примечал.   Он   нисколько   не   хотел   поколебать   машину
судопроизводства,  наоборот - ему представлялось, что, когда его подпустят к
ней  ближе,  она  заиграет  своими  хитрыми  деталями  так,  что даже старые
чиновники  ахнут  и возбоготворят ее еще больше. Главное, о чем он мечтал, -
это  увидеть живых обвиняемых, и болезненно досадовал, что товарищ прокурора
не хотел замечать его интереса к дознанию.
     Допросы   производились  уже  второй  месяц.  Через  руки  жандармского
подполковника   Полотенцева  прошло  немало  людей,  и  следствие  обрастало
подробностями, как днище корабля ракушками.
     Был  вызван  в  жандармское  полицейское управление и Меркурий Авдеевич
Мешков.
     Он  явился  расчесанный,  степенно  приодетый, как к заутрене. Вопросы,
заданные  ему  первоначально  и  касавшиеся  установления его личности, были
нетрудными.  Он  отвечал готовно, и вся слаженность и удобство формы усыпили
его  страх,  тем  более что Полотенцев все время будто извинялся за невольно
причиненное утруждение.
     Это  был  человек  с  выбритой  до  сияния  продолговатой  головой  и с
математической  шишкой  на  затылке, с коротенькими ярко-желтыми ресничками,
словно  дублировавшими  тонкую  золотую  оправу  очков. Он отращивал длинные
белые  ногти  и  при  письме упирался в бумагу мизинцем с особенно длинным и
особенно  белым ногтем. За работой он надевал китель без аксельбантов, и вид
его  был  дорожным,  как будто подполковник ехал в мягком купе и нечего было
церемониться,  - путь дальний, сидеть уютно, собеседники славные, вот-вот он
раскроет  чемодан  и  проговорит:  "А  ну-ка,  заглянем, что нам упаковала в
путь-дорогу наша дражайшая женушка".
     Таким  располагающе-добродушным  тоном  Полотенцев предупредил Мешкова,
что  за  ложные  показания  свидетели  несут уголовную ответственность, если
будут изобличены в умышленном сокрытии или же в клевете.
     - Понимаю,  понимаю,  -  сказал  Мешков, действительно сразу доняв, что
удобные вопросы кончились.
     Полотенцев  спросил,  что  известно Мешкову о его квартиранте Рагозине,
после того как Рагозин скрылся.
     - Как  же  мне может быть о нем что-нибудь известно, если он скрылся? -
заволновался Мешков.
     - А  это  я  буду  вас  спрашивать, а вы мне - отвечать, - назидательно
поправил Полотенцев.
     И  он  неутомимо  спрашивая  -  казалось Мешкову - об одном и том же на
разные  лады:  кто  ходил  к  Рагозину,  кого  Мешков видал у Рагозина, кого
навещал  Рагозин,  и  потом  -  кто  ходил  к жене Рагозина, где бывала жена
Рагозина, кого встречал Мешков у Рагозиной?
     Меркурий  Авдеевич напрягал страшно утомлявшие его усилия памяти, чтобы
вместо  "не  знаю"  сказать какое-нибудь другое слово, которое остановило бы
неотвязное  повторение совершенно бессмысленного вопроса, и у него нарастало
пугающее  и  тоскливое  ощущение  виновности в том, что он не употребил свою
жизнь  на  такое  необычайно  важное  дело,  как наблюдение за квартирантами
Рагозиными,   а   занимался   бог  знает  чем,  и  вот  теперь,  из-за  этой
непростительной  ошибки,  поверг  в  несчастье  подполковника  Полотенцева и
вместе  с  ним  обречен мучиться и биться над безответными вопросами. Стоило
Меркурию  Авдеевичу  сказать  о Рагозине что-нибудь положительное, например,
что  тот  аккуратно  вносил  деньги  за  квартиру,  как сейчас же Полотенцев
начинал  допытываться,  не  замечал ли он, что Рагозин широко тратил деньга,
сколько  вообще Рагозин проживал, не было ли у Рагозина скрытых наклонностей
к  излишествам,  иди,  наоборот, - может быть, Рагозин был жаден к деньгам и
копил?
     Получалось,  что  Мешков  упрямствует,  запирается, скрывает одному ему
известные   тайны  и,  конечно,  должен  будет  сам  на  себя  пенять,  если
подполковник Полотенцев откажет ему в расположении и доверии.
     - Так  ли  я вас должен понимать, что вы не желаете помочь следствию по
делу  о  государственном  преступнике, которому вы отдавали внаймы отдельный
флигель  с надворной службой, где была устроена тайная типография? - спросил
Полотенцев,  упирая  ноготь  мизинца  в  чистый  лист бумаги, чтобы записать
ответ Мешкова.
     - Дозвольте,  ваше  высокоблагородие,  -  взметнулся Меркурий Авдеевич,
протягивая  руку  к подполковнику, словно умоляя его подождать записывать, и
вытирая  другой  рукой  запотевший  лоб. - С радостью готов помочь законному
следствию, но как быть, если это не в моих силах?
     - Ну  что  вы  говорите  -  не  в  ваших  силах!  -  с  ласковым укором
воскликнул  Полотенцев  и  отодвинул от себя бумагу. - Ну расскажите, что вы
знаете о других ваших квартирантах.
     - О каких других? У меня только еще этот самый актер.
     - Да,  да,  да,  вот  об этом самом актере! - обрадовался Полотенцев. -
Как его, этого актера?
     - Мефодий...  -  проговорил  Меркурий  Авдеевич с чувством приятнейшего
облегчения,  что  мысли  его  высвобождались  из тупика, в который их загнал
допрос  о  Рагозине.  - Извините, пожалуйста, у меня вылетело из головы, как
этого Мефодия по фамилии...
     - Потом  припомните,  -  успокаивающе  сказал Полотенцев. - Расскажите,
что вам известно про общение этого актера с Рагозиным?
     - Я хотел сказать...
     - Что  вы  хотели  сказать  про  общение  Рагозина  с  актером, фамилию
которого вы запамятовали?
     - Не   про  Рагозина,  -  безнадежно-тихо  ответил  Мешков,  -  не  про
Рагозина...
     - Да,  да, да, - спохватился Полотенцев, вскидывая очки на сияющее темя
и  растирая  кулаком  зажмуренные  глаза,  -  я,  знаете,  с  этим Рагозиным
заговорился.  Дни и ночи напролет - Рагозин, Рагозин! Не про Рагозина, а про
общение его... с кем вы хотите сказать?
     - То есть про Мефодия... - осмелился Мешков.
     - Да, да, да, именно. С кем, значит, он?
     - У него старинный приятель по семинарии, тоже актер, Цветухин.
     - Цветухин,  -  утвердительно  повторил  Полотенцев  и  живо  взялся за
бумагу. - Любовник и герой Цветухин. Ай-ай-ай!
     - Вы записывать? - спросил Меркурий Авдеевич.
     - Нет,  нет,  продолжайте,  пожалуйста.  Записывать  - потом записывать
успеем.  Только  слегка  -  карандашиком.  Вы  говорите, значит, - Цветухин,
который  бывал  у  своего  приятеля Мефодия, где и встречался с Рагозиным, -
так я понимаю?
     - Нет,  -  стараясь  придать  ответу решимость, возразил Мешков. - Я не
могу  говорить, чего не знаю. К Мефодию заходил актер Цветухин. Один раз, на
пасху,   я   видел   у   него  также  Пастухова.  Сына  покойного  Владимира
Александровича.
     - Так,  так, так. Значит, у Мефодия собирались... собирались... На кого
вы показываете?
     - Я  не  совсем  так  говорю,  ваше  высокоблагородие.  Квартирант  мой
пригласил  меня на пасху, как бы для поздравления с праздником. И при этом я
встретил у него Цветухина с Пастуховым.
     - Цветухин,   Пастухов,  -  повторил  подполковник,  обводя  записанные
фамилии овальчиками. - И еще кто был при вашей встрече с квартирантом?
     - Не  то  чтобы  был  при  встрече, а подходил к флигерю, заглядывал во
двор один галах, ночлежник.
     - Вашего ночлежного дома?
     - Да, угол снимает в ночлежке, семейный человек, пьяница.
     - Фамилию   его,  конечно,  вы  запамятовали,  -  утвердительно  сказал
Полотенцев.
     - По фамилии Рубакин, или... извините, как-то наоборот: Буракин.
     - Ничего,  ничего,  у вас хватит времени припомнить. Значит, собирались
ваши  квартиранты...  -  не  спеша продолжал подполковник, рисуя овальчики и
вписывая в них вопросительные знаки.
     - Парабукин!  -  быстро  сказал  Мешков,  подпрыгивая  на стуле и вдруг
освобожденно переходя к рассказу.
     В  самом  деле,  почему  Меркурий  Авдеевич должен был бы уклониться от
передачи  о  подробностях  досадившего  ему  разговора  с людьми распущенных
нравов,  какими-то  лицедеями  и  бумагомараками? Ведь он сообщит только то,
что  было  в  действительности,  ни  слова  не  прибавив, не убавив. Правда,
ничего  утешительного  нельзя  сказать  ни  о  Мефодии,  ни  о  приятеле его
Цвету-хине.   Люди,   бросившие   духовную   семинарию   ради  подмостков  и
увеселений,  -  солидно  ли  это?  А  кто  такой  Пастухов? Что он там такое
сочиняет   для   театров?   Богопротивник,   высмеивающий  своих  друзей  за
приверженность  их  к пасхальным стихирам. Неплательщик долгов отца своего и
-  по  всему судя - укрыватель полученного наследства. А что скажешь доброго
о  пропойце и прощелыге Парабукине? С горечью и состраданием смотрит на всех
них Меркурий Авдеевич. Бог им судья!
     - Да,  -  сочувственно  и  даже  с  болью  отозвался  на  это печальное
описание  Полотенцев. - Подумаешь, прикинешь, в какую вы беду себя вовлекли,
Меркурий  Авдеевич, расселив на своем владении подозрительных лиц. Но вот вы
говорите  -