вовсе не мог
собою отнять никакого пространства.
     Наступила  маленькая  пауза,  пока  рассаживались,  и  Мешкову пришлось
отшагнуть  в  сторону,  чтобы  уступить Пастухову дорогу к стулу. Они совсем
близко сошлись, и Меркурия Авдеевича осенило некоторое посмеление.
     - Запамятовали? - спросил он у Пастухова.
     Александр  Владимирович, в момент самооткровенности, давно признал, что
хорошо  припоминает  только тех знакомых, в которых у него могла быть нужда.
А  Мешкова он и правда забыл. Помигав на него, он оборотился к Рагозину, как
бы  спрашивая  -  какая  цена  этой  захудалой бороденке? Рагозин решил дело
недвусмысленно: он мотнул Мешкову головой и сказал:
     - До свиданья. Я вызову вас, если понадобится.
     Мешков  поклонился  в  ответ  Петру  Петровичу, а затем поднял голову и
остро глянул на Пастухова из-под бровей, снова обретших обычную свою грозу.
     - Сравняли  теперь  знатных  с  незнатными,  -  выговорил он в глубокой
укоризне,  -  пора гонор за пазуху спрятать. Учитесь у них (он повел бровями
на Рагозина). Поважнее вас будут...
     Тогда вдруг к нему подошла девушка.
     - Здравствуйте,  Меркурий  Авдеевич.  Я  вас,  простите,  только сейчас
узнала. Я - Аня Парабукина.
     Он  негромко и непонятно хмыкнул, точно ему помешала внезапная хрипота,
и  осторожно  потряс  в  своей  пригоршне  ее длинноватую тонкую руку. С ним
сейчас   же  поздоровался  Цветухин,  немного  сконфуженно  наклонил  голову
Пастухов,  и  все  безмолвно  смотрели ему в спину, пока он, пошатываясь, не
исчез из комнаты.
     - Вот,  товарищ Рагозин, - заговорил Цветухин проникновенным голосом, -
мы  к вам по важному делу. Нам встретился на улице Александр Владимирович, и
я его пригласил себе в союзники.
     - Слушаю.
     - Позвольте без предисловий, чтобы, как говорится, взять быка за рога.
     - Попытайтесь... - прищурился Рагозин.
     - В том смысле, чтобы сразу деловым образом...
     - Понимаю.
     - Видите   ли,   мной   организована  в  городе  драматическая  студия,
которая...
     В  эту  минуту распахнулась дверь, и Кирилл Извеков крикнул из приемной
через всю комнату:
     - Петр Петрович, можешь ко мне в кабинет, на два слова?
     - Заходи,   заходи,  -  ответил  Рагозин,  кругло  обводя  рукой  своих
посетителей, - видишь, у меня...
     Но Кирилл уже разглядел гостей и сразу вошел.
     - Целый  клуб,  -  сказал он, прикрыв пальцами улыбку, и, направляясь к
Аночке, сбавил шаг.
     Цветухин   смотрел,   как  Аночка  здоровалась  с  Извековым:  она,  по
гимназической  выучке,  еще  не могла спокойно усидеть, когда к ней подходил
старший.   Но  тут  сдержала  себя  и,  может  быть,  поэтому  дала  руку  с
преувеличенной женственной грацией.
     Цветухин сказал Пастухову:
     - Это тот товарищ Извеков, который был тогда - помнишь? - мальчиком.
     - Ну,  уж не таким мальчиком, - вскользь бросил Кирилл, отходя за стол,
к Рагозину. - Что тут у вас?
     Петр Петрович сказал со смешком:
     - Видно, ходит молва, что я рогат: пришли меня взять за рога.
     Цветухин принял смешок за добрый знак.
     - Втроем-то  как-нибудь осилим? А может, и товарищ Извеков поддержит? Я
насчет нашей студии. Полагаю, не трудно догадаться, о чем мы хотим просить.
     - Не знаю, как товарищу Извекову... а мне не очень трудно.
     - Воображаю!  - улыбнулся Цветухин. - К вам все приходят не иначе как с
большими  запросами.  Но  мы,  люди  искусства,  привыкли, как говорится, по
шпалам пешочком.
     Рагозин протянул руку:
     - Смета с вами?
     - Смету   мы   немедленно   представим  -  как  только  получим  первое
ассигнование. Мы хотели бы в принципе договориться о тех суммах...
     - Вон  ведь  что! - рассмеялся Рагозин, не давая Цветухину досказать. -
Вынь  да  положь  денежки.  Найдем, как истратить! У вас, что же, и на смету
финансов не хватило? Вы при отделе искусств, что ли, находитесь?
     - Нет,  мы,  так  сказать, самостоятельны. Вернее, мы считаемся кружком
при гарнизоне, в красноармейском клубе.
     - Так  ведь  у  Красной  Армии на всякое дело есть свои ассигновки. При
чем тут я?
     - Дело  в  том,  что... - собрался с духом продолжать Егор Павлович, но
Рагозин все перебивал.
     - Чем, собственно, вы занимаетесь, ваша эта студия?
     - Мы... драматическая студия.
     - Что же вы такое делаете?
     - Мы...   естественно,   играем,  -  пожал  плечами  несколько  задетый
Цветухин.
     - Ну, понятно. А для кого, для чего?
     - Играем?  Разумеется,  для  зрителя...  чтобы зритель... Надо сказать,
как студия, мы преследуем главным образом воспитательную цель. Но...
     - То есть воспитание зрителя? Так?
     - Само  собой.  Однако  сначала  мы учим, образовываем, создаем будущих
исполнителей, ну, актеров, вот - актрис...
     Цветухин  взглянул  на  Аночку,  не  столько  чтобы продемонстрировать,
каких актрис он создает, сколько призвать ее к совместному наступлению.
     Пастухов,  сперва  безучастный и немного напыщенный, все больше начинал
развлекаться,  с  любопытством ожидая, к чему приведет эта канитель. Интерес
его   сосредоточился   преимущественно   на   Егоре  Павловиче,  словно  его
забавляло, что тот натолкнулся на афронт.
     - Но вы получаете деньги от клуба? - не унимался Рагозин.
     - Клуб  согласен  давать на обычные занятия кружка. Но нам нужна оплата
актерского труда, всей нашей работы в целом.
     - Я понял - у вас ученики? О какой же оплате речь? Руководителей, да?
     Цветухин  встал.  Он  решил  заставить  наконец  себя  слушать.  Он был
внушителен.
     - Я  должен  сказать  о наших основных целях. Это революционные цели, и
вы к ним отнесетесь, я убежден, с уважением.
     Он метнул сердитый взор на Пастухова, осуждая его позицию наблюдателя.
     - Основная  идея  моя  - создание революционного театра. Что я под этим
понимаю?  Актер  носит  в  себе  лишь то, что есть в зрителе. Каков зритель,
таков  актер.  Зритель мечтает, и актер полон полета в неизведанное. Зритель
подавлен  буднями,  и  актер  ползет  с  ним по низинкам. Забурлит у зрителя
страсть  -  тогда  и  актера  не удержать от экзальтации. Для того чтобы эта
гармония  между зрителем и актером прозвучала, театр должен быть свободен от
предвзятостей.  Мы  объявляем войну рутине, условностям, всяческой старинке.
Громоздкий,  вросший  в  землю  театр  из  храма  искусства  давно  стал его
тюрьмой.  Сценические  традиции  стали  оковами  актера.  Мы  хотим  вывести
искусство  из  тюрьмы  и  вернуть  его  в храм. Мы разбиваем цепи на руках и
ногах  актера.  Наш  храм будет походным. Наш актер будет в вечном движении.
Он  будет  зеркалом жизни. Сейчас мир объят огнем, и не время представлять в
театре  домашние сценки. Наша цель - душевная буря на сцене, отвечающая буре
страстей в жизни!
     Цветухин  припечатал  рот  нижней  губой,  сел, но и сидя будто все еще
стоял - так распрямился и возрос весь его стан.
     Рагозин сказал мягко:
     - Отвлеченно немножко... Как вы все это... практически-то, а?
     - Практика  родится  из  наших убеждений, - по-прежнему на высокой ноте
продолжал  Цветухин и повел рукой на Аночку, - а наши убеждения - молодость.
Мы,  профессиональные  актеры,  обучаем  молодежь  только  технике. Молодежь
делает главное: она учит нас своей вере в жизнь и революцию.
     - Вы  тоже  участвуете  в  этой  студии? - неожиданно спросил Извеков у
Пастухова.
     Александр  Владимирович  подождал  с ответом, точно желая отделить свое
слово ото всего, что было сказано.
     - Нет.  Я  здесь  новый человек. Студия возникла без меня. Но эти идеи,
до известной степени, для меня не новы.
     - И вы разделяете их?
     - Я  согласен,  что  Егор  Павлович  несколько  отвлеченно  высказался.
Практически  дело идет о молодом передвижном театре. По-моему, мысль следует
поддержать.  Я,  впрочем, не вижу, чтобы она заключала в себе угрозу старому
бедняге - традиционному театру.
     - Посмотрим! - воинственно заметил Цветухин.
     - Это   мое   мнение,  и  я  не  хочу  возражать.  Наоборот,  я  вполне
поддерживаю...  живое  начинание с таким талантливым руководителем, как Егор
Павлыч.  Хотя,  говорю,  не  вижу  в  самой  мысли  какой-нибудь театральной
революции.
     - Ну,  конечно,  где нам тягаться с тобой по части революции! - шутливо
сбормотал  Цветухин  и  остановил  себя, и тотчас увидел, что поздно жалеть,
потому что Извеков сразу же, как подсказку, перехватил его слова:
     - Да,  я  читал.  Вы,  оказывается,  участвовали  в революции? Вы какой
партии?
     Александр Владимирович снова выдержал достойную паузу:
     - Я никогда не принадлежал к партиям.
     - Но были в подполье?
     - Нет, - сказал Пастухов решительно.
     - Это утка? - спросил Извеков.
     Пастухов  немного спал с лица. Отыскивая поворот разговору, он приметил
раскаяние  Цветухина,  тотчас  смыл  ладонью  со  своих  губ  недовольство и
неслышно засмеялся.
     - Эмбрион  утки. Преувеличение. Меня вместе вот с Егор Павлычем охранка
подозревала  в  распространении  ваших листовок, товарищ Рагозин. И это все.
Вы ведь, кажется, печатали листовки?
     - Вы были арестованы? - в свою очередь, спросил Рагозин.
     - Нет, обошлось допросами.
     - Но все-таки, значит, пострадали?
     Рагозин  внезапно  расхохотался. Все недоумевали. Он хохотал и хохотал,
вытирая  кулаком  слезы,  так  искренне,  что  рассмешил Аночку, и тогда все
заулыбались.
     - У  меня  такой  день,  -  качал  он головой. - Ко мне всегда приходят
пострадавшие   от   Рагозина.   А   нынче,  кто  ни  придет,  оказывается  -
пострадавший за Рагозина. Везучий этот Рагозин!
     Он вдруг серьезно посмотрел на Кирилла:
     - Один ты, видно, не пострадал ни от меня, ни за меня.
     - Тут  ты  можешь  быть  спокоен,  - так же серьезно отозвался Кирилл и
обратился  к Пастухову: - Мне интересно, вы действительно не находите ничего
революционного в работе студии?
     - Ничего,  -  с  чувством  реванша  отрезал  Александр  Владимирович. -
Обыкновенный  кружок  начинающих  любителей.  Тот  же занавес, те же ходули.
Только что нет своего театра, где играть.
     - Ну  и  союзничка вы себе отыскали! - прищуриваясь на Цветухина, опять
засмеялся Рагозин.
     - К сожалению, я ошибся, - с негодованием ответил Егор Павлович.
     - Я  обещал  поддержать  твою  просьбу  о  деньгах,  а  вовсе  не  твои
принципы.
     - Александр  Владимирович!  -  с горячей болью вырвалось у Аночки. - Уж
лучше бы вы молчали!
     Она  вся  устремилась  вперед,  сжав крепко руки, будто удерживая себя,
чтобы  не  вскочить.  Кирилл,  взглянув  на  нее,  резко  отошел  от стола и
пристроился   на  подоконник,  наблюдая  оттуда  Пастухова,  который  тотчас
распалился:
     - Почему  я должен молчать, если меня спрашивают? Я размышлял о судьбах
искусства  никак  не меньше Егора Павлыча и вправе высказать свои убеждения.
Егор  Павлыч  говорит о вечном движении, о зеркале жизни. Но вечное движение
существует  только  в головах доморощенных изобретателей perpetuum mobile, а
вон  возьмите "Зеркало жизни" - там показывают "Отца Сергия"... Что покажете
вы  в своем театре? Шиллера? И это революция? Уж если революция, то выходите
на  городскую  площадь,  на  улицу.  Сооружайте струги, пусть ватаги Степана
Разина  проплывут  по  Волге,  а  народ будет смотреть с берега, как разинцы
выдергивают  царских  воевод  вместо парусов и топят в реке изменников своей
вольнице.
     - Ты сочинишь нам тексты для такого зрелища? - вставил Цветухин.
     - При  чем здесь я? Ведь это ты претендуешь на переворот в искусстве. Я
считаю - были бы таланты, а зритель будет счастлив без переворотов.
     - А  почему бы вам, правда, не сочинить для студии революционную пьесу?
Таланты, наверно, найдутся, - сказал Извеков.
     - Мы  уже просили Александра Владимировича, это было бы замечательно! -
порывисто обернулась к нему Аночка.
     - В  самом  деле,  - в голос ей вторил Кирилл, - если мы уговорим Петра
Петровича субсидировать студию, будут и средства на хорошую постановку.
     - Вон  он  где, союзник-то! - сказал Рагозин. - Тратить народные деньги
на журавля в небе меня не уговоришь.
     Аночка быстро привстала.
     - Но  вы  же  слышали - мы совсем не журавль! Обыкновенная любительская
синица в кулаке Егора Павловича!
     - И синица меня не уговорит, - улыбнулся Рагозин.
     - Ведь  все  так  просто! - воскликнула Аночка, оборачиваясь к Кириллу,
уверенная,  что  найдет опору. - Представление о каком-то журавле получается
оттого,  что  спор  поехал бог знает куда! Зачем спорить о том, что когда-то
будет  с искусством или чего с ним не будет? Будущее всякий видит по-своему.
А  вы  посмотрите,  что  сейчас уже есть, и все станет ясно. Есть совершенно
новый молодой театр. Это можно сказать без скромничанья.
     - Красноармейцам ваш театр понравится? - спросил Рагозин.
     - Конечно!
     - А на фронт вы с ним поедете?
     - Конечно! Егор Павлович, поедем ведь?
     - Это одна из наших целей! - тотчас подтвердил Цветухин.
     - Да  я  просто  убеждена  - если вы посмотрите, как мы репетируем, так
сразу и дадите денег!
     - Непременно даст! - весело выкрикнул Кирилл.
     Рагозин нахмурился на него, сказал тихо:
     - Ты  меня  в это дело вштопал, так теперь я уж хозяин: на ветер деньги
пускать не намерен.
     - Честное  слово,  я  ни  при  чем,  я  только  проголосовал за тебя со
всеми...  И  ты вникни хорошенько, дело не пустяковое. (Кирилл опять подошел
к   столу.)   Товарищ   Пастухов  нам  не  ответил,  поработает  ли  он  для
революционного спектакля?
     - Пока  меня  еще  не  осенило  подходящей  темой,  - ответил Александр
Владимирович любезно.
     - А если мы вам подскажем?
     - Подскажете... замысел?
     - Да.
     - Вероятно, не подскажете, а... закажете?
     - Назовите так.
     - Замысел художника - это его свобода.
     - На  вашу  свободу  не посягают. Но не найдется ли в ее пределах нечто
такое,  что  понравилось бы молодому театру? Ведь ваши прежние пьесы кому-то
нравились?
     - Они нравились публике.
     - Надо  думать,  вы  немного  зависели  от того, кому нравились. Сейчас
явилась другая публика.
     - Вы хотите сказать - я теперь буду зависеть от вас?
     - Очевидно, если ваши новые труды понравятся новой публике.
     - Устанавливая зависимость, вы меня лишаете свободы.
     - Это  прежде  всего  касается ваших бывших заказчиков, которых я лишаю
свободы ставить вас в зависимость.
     - И берете эту свободу себе?
     - Она мне принадлежит. Это - мой вкус.
     Пастухов  слегка  передернул  плечами и проговорил с той наставительной
интонацией, в какой преподносится басенная мораль.
     - Это  было  больше  десяти  лет  назад.  Я  был новичком в искусстве и
довольно  много ходил по разным кружкам и собраниям. Однажды меня привели на
совещание  редакции  "Золотого  руна".  Хозяином  его  был  известный  и вам
Рябушинский.  Чем-то  он  был  рассержен  и  заявил  примерно так: "Я вполне
убедился,  что  писатели  то  же,  что  проститутки - они отдаются тому, кто
платит, и если заплатить дороже, позволяют делать с собой что угодно..."
     - Ну, вы великолепно поддерживаете меня! - перебил Извеков.
     Пастухов испытующе помедлил.
     - Ведь вы не хотите сказать, что ваш взгляд совпадает с Рябушинским?
     - Я хочу сказать, что мы вас освободили от рябушинских!
     - Благодарю вас. Позвольте мне воспользоваться освобождением.
     - Пожалуйста,  - сказал Кирилл, поворачиваясь к Цветухину. - Это значит
только,  что  искусство  революции  будет  жить  без особого расчета на вас.
Думаю, оно обойдется.
     - Я надеюсь тоже, - отозвался Цветухин.
     - А  я  думаю,  -  заявил  Рагозин,  вставая,  -  пока  такие дискуссии
продолжаются, моим финансам вступать в игру рано.
     - Может  быть,  сегодня  рано,  а  завтра  поздно, - сказал Кирилл. - В
помощи  отказывать  мы  не  имеем права. Надо различать, что - наше и что не
наше.  Столкуемся  с  клубом,  в  котором  студия занимается, и если дело за
деньгами, деньги найдутся. Ты зайдешь ко мне, Петр Петрович?
     Он  поклонился  так, словно предназначал поклон одной Аночке, следившей
за  ним  благодарно  и строго, и ушел, вдруг будто спохватившись, что у него
расстегнут воротник рубашки, и неловко прилаживая его на ходу.
     Прощание  с  Рагозиным вышло суховатым. Пастухов направился из кабинета
первым,  обиженный  и  недоступный,  до  самой улицы не обернувшись на своих
молчаливых спутников.
     У  дверей,  посторонившись  от  прохожих, все трое по очереди взглянули
друг другу в глаза. Пастухов спросил, как будто в смущении:
     - Я,  кажется,  подпортил  тебе,  Егор,  карьеру? Но себе тоже. И ты не
унывай. Война - время легких карьер. Революция - вдвойне легких.
     Аночка воскликнула:
     - Неужели  вы  допускаете,  что  Егор  Павлович  заботится  о  какой-то
карьере?
     Разглядывая  ее  напряженное  негодованием юности лицо, Пастухов слегка
мигал. С гипсовой улыбкой он отчеканил неторопливо:
     - О  какой-то  заботится  несомненно.  Я  хорошо  знаком с режиссерами.
Будьте  трезвее,  милая  девочка.  Вам  сулят  славу,  а за посулы потребуют
дорогую цену...
     - Вы...  это грязно так думать! - едва слышно выдохнула Аночка и, точно
от нестерпимого света, заслонила рукой глаза.
     - Знаешь,  как  это  называется?  -  вдруг  на  всю улицу крикнул своим
маслянистым голосом Цветухин. - Это - подлость, вот что это!
     Они  мгновенно пошли в разные стороны. Егор Павлович - подпирая Аночкин
локоть своей ладонью.


16

     Лето  началось  грозно.  Для  тех,  кто  знал эти богатые, но капризные
края,  для коренных саратовцев упругие степные ветры предвещали сухой год. С
весны  пронесся  один  короткий  ливень, воды сгладили поверхность и сбежали
стремительно,  не  напоив  землю. Влагу быстро выдуло, почву затянуло сверху
плотной  коркой.  Зелень  на  горах посерела, они становились с каждым часом
скучнее.  Волга  торопливо  убывала,  пески  ширились  и словно набухали над
рекой.
     В  воскресенье,  выйдя поутру из дома, Кирилл поднял голову к небу. Оно
было  полотняным,  чуть-чуть  подсиненным  и  вдали  струйчато  рябилось.  В
Заволжье  в  разгар  жары уже появлялись миражи. Вдруг покажется над берегом
невысоко  приподнятая  утонченно  зеленая  тополиная  рощица, отчеркнутая от
земли  то бледной, то сияющей узкой полоской. Непонятно, растет ли рощица на
берегу  или поднимается прямо из воды: полоска играет переменчивым светом, и
зеленая куща манит глаз нежной прохладой.
     Кирилл  услышал  принесенный  ветром  запах гнилой рыбы. Со дня на день
этот  запах  набирал  силу.  Весь город до самых верхних флигельков на горах
пропитывался им, когда тянуло с Волги.
     Распространился  слух,  что сельдь идет с низовьев вверх, выбрасывается
от  жары  и  мелководья  на  пески  и гниет. Ход ее был неслыханно обильный,
головные  косяки, миновав город, уходили далеко вверх, до Хвалынска, Сызрани
и  Самарской  Луки, а снизу надвигались новые косяки, томясь, спадая с тела,
редея,  вымирая  по  пути.  Низовые  промыслы  не  удержали рыбы, пропустили
необъятную  ее  массу,  и  она  поплыла  навстречу  самоуничтожению.  Да,  в
низовьях было нынче не до рыбы.
     С  начала  лета  белые  армии  вооруженных  сил  Юга России предприняли
наступательные  действия  против Красной Армии, самые широкие, какие до того
времени  знала гражданская война на юге. Добровольческая армия Деникина была
двинута  по  дорогам  на  Харьков.  Отдельному  корпусу  белых  командование
поставило  задачу  взять Крым. Особый отряд добровольцев должен был отрезать
выход  из  Крымского  полуострова. Восточнее Донская армия казаков наступала
на  север  против  Донецкой  группы  революционных  сил.  Врангель  со своей
Кавказской   армией   продвигался   Сальскими  степями  на  Царицын.  Войска
Северного   Кавказа   выделили   части  для  захвата