ждет  счастья  все  та  же  цельная, не поддающаяся никакому разрыву жизнь
единственной Лизы.
     Валерия  Ивановна  повторила  собою удел матерей, отдающих дочь замуж с
беззащитной  покорностью  требовательным обстоятельствам, только потому, что
замужество  есть неизбежность, а брак, в котором ожидается достаток, - лучше
брака,  обещающего  нищету.  Она  повторила  этот  удел тем, что, отдав дочь
только  потому,  что  не  отдать - нельзя, и сделав ее несчастной, она потом
начала  горевать  ее  горем  и  с  жаром  приняла  ее  сторону в неприязни к
молодому   мужу.  Она  словно  замаливала  свою  вину  тем,  что  укрепляла,
выхаживала  в дочери, как больничная хожатка, вражду к существованию, какого
дочь  не  знала  бы,  если  бы  мать  его  не допустила. Она сердилась одним
сердцем  с дочерью на беду, которую накликала своим непротивлением судьбе, и
одними слезами с дочерью оплакивала эту беду.
     В  глубине  души Лиза была потрясена, что мать без сопротивления выдала
ее  судьбе.  И она не только примирилась, но со старой и еще больше выросшей
силой  полюбила мать, едва поняла, что своим бегством от мужа освобождала не
одну  себя, но также ее. Потому что Валерия Ивановна, на секунду ужаснувшись
бегства,  тотчас  обрадовалась ему и восхитилась, как если бы нашла ребенка,
которого считала бесследно погибшим.
     Снова,  как  бывало всю жизнь, они говорили, говорили вечерами, подолгу
не  засыпая,  утром  и  днем,  обнимаясь,  иногда  тихо  плача, а то вдруг с
женской   расчетливостью   и   терпением   рассматривали   самые   маленькие
переживания  двухмесячной  своей  полуразлуки  и  отчужденности,  когда  они
думали,  что  между  ними  уже  не будет нежной близости, делавшей их как бы
одним человеком.
     Все  речи  сводили  дело  к  тому,  что  жить  с  Виктором  Семеновичем
невозможно,  и  если  случилось, что Лиза ушла от него, то возвращаться было
бы  ошибкой  непоправимой.  Если  бы  уход  Лизы от мужа не встречал никаких
препятствий,  то  дочь  и  мать  решили бы дело немедленно, и уже не было бы
особой  потребности  в  часовых  разговорах,  в сидениях рядом на постели, с
объятиями  и  слезами. Но на стороне мужа находился закон, и неизвестно было
-  воспользуется  ли Виктор Семенович своими правами. Неизвестно было, кроме
того,  какое  решение  примет  насчет  дочери Меркурий Авдеевич: он мог ведь
отказать  ей  в  своем  доме,  раз  она  пренебрегла  домом мужа. Но главная
неизвестность  заключалась в том, о чем мать и дочь сказали меньше всего, но
непрерывно  все  эти  дни  думали,  по-женски  перетревоженные, понимая друг
друга  с  мимолетного  взгляда, спрашивая и отвечая молча, одними переменами
настроений.  И когда то, чего Лиза могла ожидать, сделалось ее уверенностью,
они  обе  увидели,  что  почти решенный уход ее от мужа натолкнулся на такое
препятствие,  которое  невозможно  устранить:  на  четвертый  день гощения в
своей  девичьей  комнате Лиза сказала матери, что сама она тоже должна стать
матерью.
     Рассвет  этого дня был совсем зимний - неохотный, серый. Цветы на окнах
и  разлапый филодендрон казались пепельными. Пахло немного отсыревшей глиной
затопленных  печей.  Кот  на  диване свернулся катышком, уткнув нос в задние
лапы.
     Лиза  в  пуховом  платке  вышла  на  галерею  - подышать. Впервые после
свадьбы  она  взглянула  через окна с частым переплетом рам. Горы почудились
ей  очень  далекими и будто присыпанными золой. Дворы прижались друг к другу
и  стали  меньше,  -  в  неясном,  дрожащем,  как мгла, плотном свете. Школа
потеряла  свою белизну, ее очертания обеднели, и даже когда-то рослые тополя
рядом с ней стали маленькими, жидкими.
     Было  очень  тихо, и все будто отступило вдаль. Лиза тоже притихла. Уже
не  глядя  в  окно, она держалась кончиками пальцев за тонкий переплет рамы.
Заснувший  от  холода  шмель  -  оранжево-черный,  как георгиевская лента, -
лежал  на  подоконнике лапками вверх. Паутинка карандашным чертежиком висела
между  оконной  петлей  и косяком. Уже забыли, когда открывались окна. Осень
кончилась.
     Неожиданно  Лиза вздрогнула: на галерее появился отец. Он шагал прямо к
ней, чуть-чуть подпрыгивая на носках.
     С  тех  пор  как  дочь вернулась домой, Меркурий Авдеевич замкнулся. Он
как  бы  не  мог выйти из окаменения, в какое впал, услышав от Лизы, что она
покинула  мужа.  Он  не  говорил  ни  с  ней, ни с Валерией Ивановной, и это
предвещало  особенно  грозное и особенно длинное внушение. Он готовил себя к
предстоящему,  изучая наставления затворника Феофана, труды которого собирал
в   своей   книжной   этажерке  и  считал  истинными  сокровищами  духовного
назидания.  Он  составил  мысленно  целую  беседу из вступления, изложения и
заключения  и,  лишь  почувствовав  себя вполне подготовленным, владея всеми
душевными  силами,  решил  приступить  к  делу,  дабы  закончить  его  раз и
навсегда.
     Вступление   Меркурия  Авдеевича  должно  было  состоять  из  порицания
праздномыслия,  пустомыслия  и  вообще  всякого сонного мечтания и блуждания
мыслей.  Изложение  касалось  того, как в душе и теле рождается потребность,
как  после  первого,  иногда случайного удовлетворения потребности возникает
желание,  всегда имеющее какой-нибудь определенный предмет, и как постепенно
таких  предметов находится больше и больше, так что за желаниями человек уже
не  видит потребностей. Что делать душе с сими желаниями? - спросит Меркурий
Авдеевич.   Ей  предлежит  выбор  -  какому  предмету  из  возжеланных  дать
предпочтение.   По  выборе  происходит  решение  -  сделать  или  употребить
избранное.   По  решении  делается  подбор  средств  и  определяется  способ
исполнения.  За  этим  следует,  наконец, дело в свое время и в своем месте.
Заключением  беседы  Меркурий  Авдеевич  думал  сделать переход от положений
общего  душеспасительного  характера  к  содержанию  Лизиного бытия. И тогда
разъяснилось  бы,  что  выбор  Лиза  сделала,  так  как  из всех возжеланных
предметов  она  отдала  предпочтение  Виктору  Семеновичу Шубникову. Решение
употребить  избранное  было принято тем, что Лиза согласилась соединить свою
жизнь  с  жизнью Виктора Семеновича. По решении был найден способ исполнения
-  сыграна свадьба. И за сим, наконец, последовало, собственно, дело, в свое
время и в своем месте.
     Как  же  после  столь  правильного  образа  действий  могло  свершиться
происшедшее   событие?  Оно  свершилось  вследствие  крушения  духа.  И  тут
Меркурий  Авдеевич должен был выступить в качестве восстановителя утерянного
равновесия и направить стопы дочери на путь истины.
     Так  основательно  вооруженный,  Меркурий  Авдеевич направился к дочери
для  объяснения.  Его  удивило,  что  нашел  он  Лизу  опять у того окна, за
которым  она  стояла  в  день  свадьбы, и почти в той же позе. Он усмотрел в
этом плохой знак.
     - Продолжаешь упрямствовать? - спросил он, подойдя к Лизе.
     - В чем?
     - В том, что, как ранее, глядишь в запретном направлении.
     Он показал головой за окно. Лиза не ответила.
     - Манкируешь своим долгом в пользу бессмысленного сонного мечтания?
     Лиза  тихо улыбнулась и сказала необыкновенно ровным голосом, как будто
мучившие ее поиски давно были утолены:
     - Ах,  не  трудись, папа. Ты хочешь убедить, что надо вернуться к мужу?
Это решено. Сегодня я возвращаюсь.
     Слова  ее  застали  Меркурия  Авдеевича  врасплох. Он подготовил себя к
такому высокому барьеру, что разбег впустую точно свалил его с ног.
     Он  отвернулся  и  зажал ладонями лицо, чтобы подавить волнение. Потом,
остро  глянув  из-под  приподнятых мохнатых бровей, потерявших грозность, он
поднял руку - погладить дочь по голове.
     Когда,  прикоснувшись  к  ее  лбу, он быстро перекрестил его, она легко
удержала его за руку.
     - Я   тебя   хочу   просить   за  несчастных  Парабукиных,  которым  ты
отказываешь в углу: оставь их, они - с детьми.
     Меркурий Авдеевич, слегка посопев, усмехнулся:
     - В  большом  господь  наделил  тебя  разумом,  а  в малом оставил тебе
глупость.  Нашла  о  ком  пещись.  Пусть  живут,  коли  ты  просишь. Что я -
бессердечный,  что  ли? Да ты послушай меня: не мешайся в их житье. Они люди
простые, не поймут. А галах этот - непокорный строптивец. Жалость ему - яд.
     Он махнул рукой и обнял дочь:
     - Да пусть. Пусть живут...
     Решение  Лизы  сняло  с  его  сердца  камень, да и весь дом сразу ожил,
точно  от  ниспосланного  мира.  Стали  ждать,  когда явится за женой Виктор
Семенович,  и  странно  засуетились,  готовясь его принять, как если бы надо
было загладить всех устыдивший проступок.
     Лиза  побежала  сказать  Парабукиным  о  новости.  Все в том же пуховом
платке,  накинутом на голову, и в старом узковатом гимназическом платье, она
спешила  по  избитым  кирпичным тротуарам, припоминая знакомые дома, заборы,
рытвинки  перед  воротами, скамейки у палисадников и только наполовину веря,
что земля может нести ее так готовно.
     У  самой  ночлежки она увидела Аночку, которая в два прыжка соскочила с
каменного  крыльца,  размахивая  пустой  бутылкой  на коротенькой веревочке.
Лиза  крикнула  ей  вслед.  Она  остановилась и секунду помешкала, но, узнав
Лизу, подбежала к ней.
     - Вы  опять  как  прежняя,  -  сказала она, охватывая медленными своими
глазами Лизино платье и дивясь своему открытию.
     - Мама твоя дома?
     - Мама  ушла  в Пешку. А папа лежит, хворает. А мне мама велела сбегать
в лавочку за постным маслом.
     Она  махнула  бутылкой  и  тут же, еще раз оглядев Лизу и потом - себя,
оттянула низко опущенный лацкан старого жакета и похвастала:
     - Это  я  -  в  мамином.  Он мне только маненько широк, да? Она мне его
переделает.
     - Я  хотела  к  вам  зайти,  - сказала Лиза, - но теперь не надо, раз я
тебя увидела. Передай маме, что вы все можете жить по-прежнему.
     - Можем жить?
     - Ну да.
     - Это как?
     - А как вы раньше жили.
     - Когда раньше?
     - Скажи  маме,  что  вас  никто не тронет и чтобы вы оставались тут, на
квартире. Поняла?
     - Поняла. А папе можно?
     - Всей вашей семье. Поняла? И тебе, и твоему братику.
     - Нет, нет! Сказать маме - я поняла. А папе сказать можно?
     - Ах ты, девочка, ну, само собой!
     Чуть-чуть  присев  и  поставив  одну  ногу на ступеньку крыльца, Аночка
проворно спросила:
     - Тогда можно - я ему сейчас скажу, а?
     - Конечно, можно, беги. Прощай!
     Словно  пружиной,  подбросило  Аночку  с  земли,  -  она  вспрыгнула на
крыльцо и стремглав понеслась вверх по лестнице, в ночлежку.
     Лиза  постояла  в нерешительности. Ей хотелось заставить себя вернуться
домой  тем  же путем, которым она шла. Но, пожав плечами, она сказала вслух:
не  все  ль  равно.  Все  равно  она  придет домой, где бы ни шла, все равно
сегодня  возвратится  к  мужу,  -  все  решено  окончательно,  и  ничего  не
изменится  оттого,  что она мимоходом пристальнее взглянет на дом, влекший -
казалось ей - только как прошлое, не больше.
     Она  обогнула  угол  и стала подниматься по взвозу. Чем ближе подходила
она  к  школе,  тем медленнее делались ее шаги, - не потому, что трудно было
идти,  нет,  -  ей хотелось как можно дольше проходить мимо каменной ограды,
мимо   низких,   забранных  решетками  окон.  Она  почти  приостанавливалась
временами  и даже дотронулась до стены здания, - приложила ладонь к холодной
шершавой  известке. Новое, доселе никогда не испытанное внутреннее безмолвие
насторожило  ее чувства, и у нее не было ни горечи, ни обиды, что все вокруг
отвечало словно безразличным молчанием.
     Дойдя  до  калитки,  она собралась заглянуть во двор, и в эту минуту до
нее  донесся настигающий топот прытких ног: Аночка догоняла ее со всей юркой
легкостью детского бега.
     - Вы ушли, - выкрикнула она, подлетев и с разбегу остановившись.
     Она  шумно  дышала,  лицо  ее  сияло удовольствием, но огромные влажные
глаза выдавали растерянность и перепуг.
     - Вы  ушли,  -  повторила она, перехватывая пустую бутылку то одной, то
другой рукой. - А я забыла сказать - спасибо!
     - Что  ты!  Я  же видела, что ты меня благодаришь, - улыбнулась Лиза. -
Охота была бежать! Это, наверно, тебя отец послал?
     - Я  сама. Я подумала, когда мама придет, она меня сейчас и спросит: ты
сказала - спасибо? Я и побежала бегом. Вы не сердитесь?
     - Нет,  нет,  все  хорошо,  -  сказала Лиза, вздохнув и положив руку на
плечо Аночке, - все хорошо.
     Она   заглянула   в   приотворенную   калитку.  Двор  был  пуст,  дверь
извековской квартиры - заперта.
     - Ты давно видала Веру Никандровну?
     - Она  больше  тут  не  живет, - весело ответила Аночка, - она теперь в
другом  училище,  далеко-далеко! Вот когда мы ходили к вам, мы были у нее, я
сама видела, как она перевозилась на ломовом.
     Лиза отступила, прислонившись спиной к верее ворот.
     - Далеко? Ты знаешь где?
     - Нет. Я спрошу у мамы, она скажет.
     Лиза подождала немного.
     - А про Кирилла ты не слыхала?
     - Нет.  Хотите, узнаю? Сбегаю к Вере Никандровне, а потом приду к вам и
все расскажу. Хотите?
     - Хочу,  хочу!  -  быстро подхватила Лиза, взяв Аночку за руки и горячо
притягивая ее к себе. - Сбегай узнай, хорошо? Хороша?
     - Я, как только мама пустит, так и сбегаю.
     - Хорошо,  как  хорошо,  -  бормотала  Лиза,  увлекая за собой Аночку и
вдруг  останавливаясь:  -  Что же я тебя тащу? Тебе нужно в лавочку, ступай,
ступай!
     Они  простились,  и Лиза пошла скорей, приподнятой над землей поступью,
возбужденная  внезапностью  оживших,  не  совсем  ясных ожиданий, и молчание
улиц  точно  сменило  свое  безразличие на давний тайный сговор с ней, каким
она жила здесь прежде.
     Дома   ее   встретил   приехавший   Витенька.   Он  кинулся  навстречу,
приветливый,  праздничный:  все  сделалось без его усилий и так превосходно,
как он мог лишь мечтать.
     - Я  знал,  я  знал,  - твердил он, уводя Лизу к ней в комнату, где уже
была  разложена  одежда,  которую  он  привез,  - осеннее пальто, и шляпа, и
перчатки: Лиза ведь ушла в одном платье.
     - Милая,  дорогая  моя!  -  восклицал Витенька, целуя жену, разглядывая
ее,  как  после  бесконечной  разлуки.  -  Ты  знаешь,  я  снялся! И чудесно
получился!  Нашел  обаятельную  рамочку  и  поставил тебе на туалет. Сначала
хотел  сделать  надпись,  знаешь  какую? Нет, не скажу! Я надпишу то, что ты
захочешь!  Ты продиктуешь. И потом ты тоже снимешься и надпишешь мне то, что
продиктую  я, согласна? И я поставлю тебя на свой стол. Пока тебя не было, я
сутками  напролет  смотрел  на  твою  карточку,  знаешь,  которую  еще давно
достала Настенька, - где ты гимназисткой. Ах, Лиза!
     Она  переодевалась, он сидел рядом, слегка заломив переплетенные пальцы
и говоря с раскаянием:
     - Ну  конечно,  я  взбалмошный.  Тетушка  меня тоже попрекает, говорит:
"Витюша,  это  все от твоего дурного воспитания". Я говорю ей: "Ну, зачем же
вы  с этим ко мне адресуетесь? Вы мне дали, я и взял". Но, правда, Лизонька:
я  себя  совершенно,  в  корень переделаю, и мы с тобой ни разу, ей-богу, ни
разу  больше  не  поссоримся!  Разве я не мужчина? Возьму себя в руки, вот и
все!
     Он  ни  за что не хотел остаться к чаю, как его ни упрашивали, наоборот
-  он  настоял,  чтобы  Мешковы  пришли вечером к Дарье Антоновне, где будет
отпраздновано  примирение.  Он  нарочно  отослал  домой лошадь, чтобы идти с
женой  пешком  и  непременно - по людным улицам, чтобы все видели, какие они
счастливые.
     Они  шествовали рука об руку, не спеша, останавливаясь перед витринами,
разглядывая  фотографии,  почтовые марки, модные зимние шляпки и даже калоши
фирмы "Проводник".
     - Знаешь,  -  говорил  Витюша,  довольный, что прохожие оглядываются на
него  с  женой,  -  за тобой приезжала прокурорша, приглашала тебя на вечер.
Будет шикарный вечер в Дворянском собрании, мы пойдем, правда?
     - Да, да.
     - Ты  сошьешь  новое  бальное  платье:  надо  им  показать!  Ты  будешь
разыгрывать лотерею. Интересно, да?
     - Да, да, - отвечала на все Лиза.
     Она  была  сосредоточенно-тиха,  и  необыкновенная ее ровность будто не
давала Витеньке покоя, и он все хотел ее расшевелить.
     Дома  он  водил  ее  по  комнатам,  и  они выбирали вещи, которые можно
пожертвовать  для  лотереи.  Он  выдвинул на середину гостиной стол для этих
вещей, а сам ушел на тетушкину половину - готовиться к приему Мешковых.
     Лиза  подолгу с какой-то вялой леностью разглядывала безделушки, снимая
их  с насиженных мест и относя на стол. Это были нелюбимые вещи, заключавшие
вкус,  который  ей  был навязан готовым, построенным чужими руками домом. Но
они  уже  несли  в  себе  напоминания  о  пережитом,  были  невольной частью
передуманного   в   этих   стенах,  и  прикосновениями  к  ним  Лиза  словно
договаривала  то,  что  могла сказать только себе. И когда она увидела стол,
заставленный   пепельницами,   бокалами,   вазами,   и   этих  мельхиоровых,
посеребренных  изогнутых  женщин,  и  бронзовых сеттеров, и птиц с омертвело
разинутыми  клювами,  она  отчетливо вспомнила первое свое утро здесь и свою
примиренность  с  происшедшим.  И она так же села в кресло подле этого будто
нарочно возобновленного свадебного подарочного стола.
     Но  постепенно  странная улыбка начала озарять ее лицо - задумчивая и в
то   же   время  бездумная,  счастливо-пустая,  словно  Лиза  оставляла  все
окружавшее  -  быть,  как  есть,  освобождалась  от  него  ради того, что ей
призрачно виделось впереди.
     Так ее застал взбудораженный хлопотами, веселый Витюша.
     - Ты  что грустишь? - обеспокоенно спросил он. - Тебе жалко безделушек?
Не  хочется  расставаться, да? Пустяки какие! Я куплю тебе лучше. Мы купим с
тобой  вместе,  хорошо?  А это все отдадим. Ты еще мало собрала. Я прибавлю.
Пусть знают Шубниковых, не жалей!
     - Я не жалею, - сказала очень тихо Лиза.
     - Ну, а что же, что?
     - Я хочу тебе сказать...
     - Ну что, что? - торопил он.
     - У меня будет ребенок.
     Витенька  смолк.  Одернувшись, он распрямился, кашлянул, щипнул колечки
усов.
     - Не  у  тебя,  а у нас, - поправил он новым, внушительным голосом. - У
меня и у тебя. У меня, у Шубникова, будет сын Шубников!
     Он  подпрыгнул,  распахнул  руки, кинулся к Лизе, выхватил ее из кресла
и, засмеявшись, поднял, почти подбросил ее в воздух.


35

     Подполковнику   Полотенцеву   сообщили   вечером   по   телефону,   что
подследственная  Ксения  Афанасьевна  Рагозина  умирает  в тюремной больнице
после родов, и спросили - не будет ли каких распоряжений?
     - В   сознании   ли   она?   -   задал  вопрос  Полотенцев  и,  получив
утвердительный ответ, сказал, что приедет.
     Он  собирался  на  благотворительный  бал,  у  него  были  разложены по
стульям  сюртук,  белье, запонки, он еще не кончил заниматься ногтями, - и в
это  время  позвонил  телефон.  Он  был ревнив к делам службы, в рагозинском
деле  его  постигла незадача, он не мог упустить случая лишний раз допросить
жену  Рагозина,  да  еще  в  такую  минуту - перед смертью. Он велел позвать
извозчика.
     Человек,  от  которого  дознание  могло  бы  получить  больше,  чем  от
кого-либо  другого, был менее других уязвим: беременность Ксении Афанасьевны
до  известной  степени  ограждала  ее от пристрастия, с каким велись обычные
допросы,  хотя  -  за  упорный  отказ давать показания - ее дважды держали в
карцере.  Ей  самой  вменялось  обвинение в соучастии, доказанном тем, что у
нее  на  глазах - в кухне и в погребе - находились наборные шрифты и станок,
на  котором,  очевидно,  печатались прокламации. Но она не назвала ни одного
подпольщика,  утаивала,  вероятно,  известные ей следы скрывавшегося мужа, а
за  нерозыском его не мог быть вынесен приговор. Острастки не действовали на
нее,  попытка  облегчить  тюремные  условия  тоже не имела успеха, и в конце
концов