Все,  что  совершается,  совершается  по воле его. Забыла? И еще
запомни:  живи с мужем по примеру своей матери. Она за четверть века ни разу
меня не ослушалась.
     - О,  если  бы  она  ослушалась  только единственный раз! - воскликнула
Лиза. - Разве я была бы теперь такой одинокой!
     Она  выронила  веер,  наступила  на  него  белой туфелькой. Отец тяжело
нагнулся, вытянул веер из-под ноги, отряхнул и разгладил перья, сказал:
     - Восстаешь   против  рассудка.  Должна  быть  счастлива,  что  господь
миловал  и тебя, и нас с матерью. Если бы не стала Шубниковой, может, сейчас
шагала бы по тракту, следом за...
     Он оборвал себя, но Лиза уже смотрела на него в испуге.
     - Что  ты  о нем знаешь? Скажи мне, скажи... и я даю слово, что никогда
в жизни больше не заговорю о нем!
     - Ничего  не знаю. Только благодарю бога, что спас тебя от несчастья. А
что  ты  держишь его в помыслах, когда уже венчалась с другим, - это великий
грех. Помни, мы посланы в эту жизнь исполнить свой долг.
     - Ах,  как  знать,  зачем  мы  посланы в эту жизнь! - опять воскликнула
она, с силой прижимая ладони ко лбу, и в это время прозвенел голос Витюши:
     - Лизонька! Лиза! Пора ехать, надо прощаться!
     Он бежал к ней, и фалды сюртука развевались у него по бокам.
     - Я тебя ищу по всему дому! Ты расстроена? Что с тобой?
     - Нисколько  не  расстроена,  зачем расстраиваться? - успокоил Меркурий
Авдеевич,  просветляя  лицо  восторженной  улыбкой.  -  Я  ее  напутствую на
предстоящую  дорогу.  Живите  в  мире,  в  дружбе,  милые  дети  мои! Пойдем
простимся!
     Он ласково соединил локотки молодых.
     Все  собрались  в гостиной, расставившись полукругом, в середине - Лиза
и  Витюша.  Приложились  к  благословенной  иконе  матери  божией "Утоли моя
печали",  перекрестились. Валерия Ивановна обняла дочь и заплакала. У нее не
хватало  слов,  она  объяснялась  слезами.  Лиза,  с горящими глазами, молча
разомкнула  ее руки. Шафер в бачках умильно взял икону и нетвердо двинулся к
дверям, впереди молодых. Следом прошли провожавшие.
     Кремовая  карета  с  неопределенным  вензелем на дверце в третий раз за
день  приняла  в  свое пружинно-бархатное лоно Лизу. Витюша сел рядом, обнял
ее  за  талию.  По дороге они смеялись над шафером: он сидел напротив, держа
на  коленях  икону,  его быстро укачала езда, он начал клевать носом, Витюша
подпирал  его  свободной  рукой  в  грудь,  и  при этом коробившаяся манишка
щелкала тугим барабанным звуком.
     Новый  дом  Лизы  принял  ее  двумя  богатыми  столами. Один был накрыт
винами  и  сластями,  на  другом Шубниковы разложили подарки. Здесь кучились
серебро,   мельхиор,   бронза,   в  которых  практичность  Дарьи  Антоновны,
запасавшей  ложки,  блюда, соусники, ножи и вилки, проглядывала вперемежку с
легкомыслием   Витюши,   накупившего   вздорных   подставочек,   подвесочек,
бокальчиков  и  фигурок.  Тетушка,  как бывалый капитан, снаряжала корабль в
дальнее   плавание,   племянник   же  чувствовал  себя  вольным  пассажиром,
отправляющимся развлекаться.
     Он  вообще  брал человеческое бытие с его легкой, приятной стороны, как
всякий,  кому жизнь досталась готовой, сделанной руками предшественников. Он
недолюбливал  стариковскую  расчетливость и не дорожил обычаями, если они не
доставляли   удовольствия.  Привычки  нового  времени  ценились  им  дороже.
Как-никак,  у  стариков  не  было  синематографа,  они  не  знали, что такое
граммофон,  они  не  верили,  что  человек  может  летать на крыльях. Сыграв
свадьбу,  они  запирались  в горницах и не спускали ног с лежанки. А Витюша,
человек  вполне  современный, решил во что бы ни стало предпринять свадебную
поездку,  например,  в  Крым,  на бархатный сезон, или в Санкт-Петербург - в
город  чудес, где устраивают гонки на скетингринге - на этом летнем катке, и
с  островов  любуются  заходящим  в  море  солнцем.  Он  составил  программу
времяпрепровождения  до  поездки,  на целую неделю, запомнив вдоль и поперек
анонсы во всех газетах. Словом, он принадлежал к людям, умеющим пожить.
     Хороший  тон  требовал  начать  выходы  непременно с городского театра.
Там,  в  первый  день  после  свадьбы, ставили "Гамлета". Витюша гимназистом
дважды  принимался  читать  "Гамлета", но оба раза задремывал сейчас же, как
только  исчезал  Призрак.  Однако  идти в Общедоступный театр было неудобно,
хотя  там  шла  пьеса  тоже  под  очень  приличным  иностранным  названием -
"Гаудеамус",   чего   нельзя  было  сказать  о  театре  Очкина,  где  играли
"Бувальщину"  и  даже  "Каторжну".  Странно было бы в самом деле почти прямо
из-под  венца  смотреть  "Каторжну"! Для Лизы вопроса этого не существовало:
выяснилось,  что  она обожает Шекспира, - к изумлению Витюши, который просто
не  поверил, что можно любить такую скуку. Впрочем, он согласился, что сцены
с  Призраком  действительно  остаются  в  памяти. Зато для него не подлежала
обсуждению  другая  часть  программы. На гипподроме - по желанию Аэроклуба -
должен  был  состояться  "безусловно  последний  полет  на  высоту" авиатора
Васильева  ("дождливая  погода не препятствует. Играет оркестр, приглашенный
Аэроклубом").  Французский  цирк давал решительно бессрочную схватку четырех
пар  борцов.  В  зале  музыкального  училища  пела известная исполнительница
русских  песен,  любимица  публики - Надежда Васильевна Плевицкая. Ни полет,
ни  борцы,  ни Плевицкая у Лизы не встретили никаких возражений, - за своего
Шекспира она, кажется, готова была ходить и ездить куда угодно.
     Весь  этот  план удовольствий предстал перед ней в своем принудительном
великолепии,  когда  она,  ранним  утром,  впервые  вышла  из спальни мужа в
столовую.
     Она  села  в  кресло.  Витюша  еще  спал.  Его  дыхание слышалось через
открытую  дверь.  Оно  напоминало  посасывание курительной трубочки с легким
прибулькиванием.    Свет   был   тихим,   драпировка   окон   стесняла   его
проникновение,  он бедно размещал блестки на серебре и бронзе подарков. Лиза
устало  переводила  взгляд  с  голеньких, тонко вытянутых вверх мельхиоровых
женщин   на  длинношерстого  сеттера,  на  лошадиную  голову,  на  ласточек,
свесивших  хвостики своих фраков с фарфоровой вазы. Ей не хотелось подойти и
ближе  осмотреть  всю  эту  зоологию,  рассаженную по пепельницам, бюварам и
кубкам.  Ей  казалось,  она  видит  эти  вещи  очень  давно  и  они скоро ей
надоедят,  как  лишнее  время,  как  чрезмерный  досуг. Вся комната была как
будто  давнишней  знакомой,  и  Лиза  думала, что вот теперь, куда бы она ни
пошла,  -  на  полеты,  в  театр  или  просто на улицу, отбывая какую-нибудь
программу  развлечений,  -  она  должна  будет  всегда  возвращаться к своим
собакам,  лошадиным  головам, мельхиоровым женщинам с удлиненными изогнутыми
телами.  Это  ее будущее. Оно предначертано ей, уготовано, как неизбежность.
И перед ней единственный путь, которым она может идти, - путь примирения.
     Она  закрыла  глаза,  чтобы  не  видеть стола с подарками. Ей сделалось
вдруг  хорошо,  -  что  она  одна,  что  ее  никто  не  трогает,  к  ней  не
прикасаются.  Она  подобрала  ноги  в  кресло,  плотнее  запахнула  халатик,
медленно склонилась и через минуту заснула.
     Вечером  были  поданы лошади. Виктор Семенович, за день утомивший своим
изысканным  вниманием  Лизу,  перед  отъездом  в  театр  приобрел  несколько
торжественную  форму.  На  переодевание  он не жалел сил. Зеркало увидело на
нем   по   очереди   коллекцию   галстуков,  которые  вывязывались  бантами,
бабочками,  узлами. Он ходил по комнатам в наусниках и был похож на кролика,
которому обрезали уши. Примеривая жилетки, он спрашивал Лизу:
     - Эта не слишком ярка?
     Он  заставил  Лизу  переменить  три платья, пока, наконец, была найдена
гармония:  цвет  весеннего  салата ее шелка превосходно сочетался с кофейным
оттенком  его  визитки.  Взяв  Лизу под руку и наклонив к ней голову, Витюша
молитвенно постоял перед зеркалом.
     - Нам надо так сняться, - произнес он, - что за пара! Я счастлив.
     В   театре   они   заняли   центральную   ложу,  известную  под  именем
"губернаторской".  Их  окружали  разодетые  в  пух друзья и подруги. Тяжелая
драпировка   красного   бархата   фестонами   ниспадала  по  сторонам  ложи,
увенчанная  наверху  городским гербом - три серебряных осетра на синем щите.
Публика  начала  оборачиваться  и  шептаться.  Если  бы Виктор Семенович был
постарше, он мог бы сойти и за губернатора, - так был он важен.
     Весь  зал лежал перед Лизой на ладони. Она легко сосчитала ряды и нашла
места,  на  которых  сидела  последний  раз  в театре с Кириллом. Там белели
круглые  валики  причесок  двух  седых  дам.  Лиза  присматривалась к ложам,
поднимала  голову  к  верхним  ярусам, разглядывала известную в подробностях
живопись  занавеса,  но  ее  все  тянуло к седым прическам. Ей чудилось, что
воздух  заполнен  светящейся  сонной дымкой, и в этой дымке она ощущала себя
как  воспоминание.  В  бесконечно  отдаленное время она была там, где сейчас
находятся  седые  дамы.  Она сама, против своего желания, держалась, как эти
дамы,  -  прямая,  стянутая  жестким  корсетом, недвижная, с высоким валиком
вокруг  лба.  Может быть, она такая же седая, как они? Во всяком случае, она
-   не   Лиза.   Она   -  госпожа  Шубникова,  супруга  именитого  в  городе
мануфактурщика.  Она  -  в  губернаторской  ложе.  О ней шепчется театр. Все
прежнее утонуло в забвенье.
     И  вдруг - точно под ней подломилась тонконогая стремянка - она, как во
сне, неудержимо полетела вниз и опять стала Лизой.
     Опять  между  ней  и  сценой  не  было  никого,  будто спектакль играли
единственно  для  нее,  и  никто  не мог видеть, как уносит ее и заглатывает
прибой  трагедии.  Опять  перед  ней  явился Цветухин, которого знала только
она,  -  никто  больше  и  никто  лучше  ее.  И  снова был он тем особенным,
неизгладимым  из  души  видением  - с плащом через плечо, с невесомой кистью
руки  на  эфесе шпаги, - тем небожителем, каким он стоял у окна, в солнечном
потоке,  и говорил Лизе: "Бойтесь театра!" Как в благодатный водоем лилась в
нее  нотка  за  ноткой  его  маслянистого голоса, и она не понимала - кто ее
покоряет: Принц датский или Егор Павлович Цветухин.
     Витюша  мешал  ей разговорами. Он не мог удерживать свои впечатления, и
чем  скупее  Лиза  отзывалась,  тем  настойчивее  усиливался  его  шепот.  В
антракте  он  пробовал  увлечь  ее планом путешествия и обиделся, что это не
удалось.  Во  время сцены Актеров с Королем и Королевой он ел шоколад, шурша
бумажками,  и  Лиза  остановила  энергичную  работу его пальцев холодноватой
безлюбовной  рукой.  Он  начал  смотреть  на Актеров с надутой серьезностью,
решив  доказать Лизе, что относится к Шекспиру достаточно глубокомысленно, а
разговаривал  только  затем,  чтобы  ей  не  было  скучно. И в самом деле, у
такого автора практический человек мог кое-чему научиться.
     - Видите это облако? Точно верблюд, - говорил Гамлет.
     - Клянусь святой обедней, совершенный верблюд, - отвечал Полоний.
     Гамлет. Мне кажется, оно похоже на хорька.
     Полоний. Спина точь-в-точь как у хорька.
     Гамлет. Или как у кита?
     Полоний. Совершенный кит.
     - Какой ловкий! - шепнул Витюша восхищенно.
     - Кто? - спросила Лиза быстрым взглядом.
     - А этот старикашка.
     - Полоний?
     - Ага. Он умней их всех.
     Лиза  сказала,  что  у  нее  кружится  голова.  Витюша  вскочил, но она
удержала его и вышла из ложи одна.
     В  пустынном,  странно  тихом  фойе  с  притушенными огнями она села на
диван.  Почти  сейчас же к ней учтиво приблизился капельдинер и спросил - не
она ли госпожа Шубникова.
     - Шубникова?  - повторила Лиза с такой растерянностью, будто речь шла о
чем-то совершенно незнакомом.
     - Вам записочка от артиста Цветухина.
     Она  развернула  бумажку, второпях надорвав ее, и долго не могла понять
разгончивый  почерк.  Только  вглядевшись  в подпись - "Ваш Цветухин", - она
приноровила  глаза  к  убегающим  друг  от друга буквам и прочитала слово за
словом:

     "Я  узнал,  что  Вы - в театре, и хочу приветствовать Вас с событием, о
котором  вчера  стало  известно в городе. Очень, очень желаю Вам счастливого
будущего  и  поздравляю!  По этому торжественному поводу играю в Вашу честь.
Рад, что Вы смотрите спектакль, и ужасно волнуюсь - что Вы скажете?"

     Что  она  могла  бы  сказать! Разве то, что выбежала во время действия,
потому  что муж мешал ей смотреть? Или то, что если бы Гамлет продолжал свою
игру  кошки  с мышью и мышью была бы она, Лиза, а не Полоний, то она, так же
как  низкий  Полоний, соглашалась бы со всем, что говорит Гамлет, потому что
не  могла  бы устоять перед его обаянием? Нет, нет! Она сказала бы о другом!
Она   сказала   бы,   что   не  верит  его  записке,  не  может  верить  его
поздравлениям,  не  хочет верить, что он был неискренним, когда предупреждал
от  этого  брака.  И еще: она сказала бы, что этот вечер в ложе стал для нее
прощанием  с  той  Лизой,  для  которой театр был чудом иного мира - мечтой,
сокровенным  желанием,  и  что  уже никогда она не увидит Цветухина прежними
глазами.
     Она  сидела, держа на коленях развернутую записку, в пышном праздничном
платье,  в  украшениях  на груди и пальцах, с прихотливо уложенными на валик
волосами,  точно  выставленная  напоказ.  Ничто  не мешало ей думать. Иногда
пробивался  через  двери  сдавленный  голос,  и  ему  словно  кто-то отвечал
боязливо на вешалках или смелее - в буфете. Потом все опять стихало.
     Внезапно появился из ложи Витюша.
     - Тебе худо! Я вижу, - с тревогой сказал он. - Тогда поедем домой.
     Он нагнулся, протянул к ней руки и так остановился, глядя на записку.
     - Письмо?
     - Да. Поздравление, - ответила Лиза и сложила листок по сгибам.
     - От кого?
     - От Цветухина.
     - Актера? Вы знакомы?
     - Немного.
     Он вынул у нее из рук записку и попробовал прочесть.
     - Ты разобрала?
     - Да.
     - Что за глаголица! Прочти, пожалуйста.
     Она  прочитала  все,  кроме подписи. Он снова взял записку и рассмотрел
ее.
     - Ваш Цветухин? Почему?
     - Что - почему?
     - Почему - ваш?
     Он аккуратно вложил бумажку в жилетный карман.
     - У тебя с ним что-нибудь было? - спросил он.
     - Я не понимаю.
     - Что  тут  понимать,  -  сказал  он,  напыживаясь. - Ну, словом, чтобы
этого  не  было.  Переписки.  И  вообще. Он большой повеса. А ты... замужняя
женщина.
     Витюша степенно одернулся, пощупал галстук.
     - Еще  раз предлагаю домой. Охота мучиться ради Гамлета. Не мы, в самом
деле, для Гамлета.
     - Хорошо.  Только,  пожалуйста,  принеси  мне  воды,  - попросила Лиза,
отклонившись на спинку дивана.
     Он  кашлянул, приложив кончики пальцев ко рту, произнес с любезностью -
к твоим услугам! - и в полном равновесии чувств пошел в буфет.
     Но, увидав капельдинера, раздумал, тронул усики, солидно сказал:
     - Послушай, милейший: стакан воды!


29

     В  хмурые ветреные дни поздней осени Пастухов редко выходил. Он отыскал
стряпуху,  служившую  долгое  время  его  отцу,  и  с каким-то удовольствием
старого  байбака,  обложившись  книгами,  воюя  с героями своей незадавшейся
пьесы,  уминал лапшевники, пшенники, картофельники - немудреные произведения
русской  кухни,  для разнообразия изготовляя собственноручно турецкий кофе и
глинтвейн.   Как   никогда,  он  прислушивался  к  настроениям  одиночества,
окрашенным   полутонами   неуловимого   бледного  колорита,  словно  картины
французов  конца  века,  которые он любил созерцать и которые вызывали в нем
особую, грустную любовь к жизни.
     В  таком  замкнутом,  слегка  разнеженном  состоянии  он вышел погулять
незадолго  до  сумерек.  Сухие  от  ночных  заморозков мостовые были все еще
обильны  летней  пылью,  и она крутилась желтыми конусами смерчей, подымаясь
над   домами,   затягивая  перспективы  неприветной  мутью.  Протирая  глаза
платком,  Пастухов  добрался  до главной улицы, нашел ее унылой, безлюдной и
хотел  было  возвратиться  домой, когда заметил небольшую кучку людей у окна
"Листка". Он мало читал газеты и решил узнать новости.
     Прохожие  теснились, пригибаясь к стеклу, за которым висели развернутые
страницы   последнего  номера.  Через  неподвижные  головы  Пастухов  увидел
рамочки  объявлений  знакомых  магазинов, театральные анонсы, портреты новых
членов   городской   управы.   Среди   них  выделялся  очень  толстый  рябой
коммерсант,   примелькавшийся  на  улицах  своей  представительной  походкой
деятеля,  за  что  его  и  избрали,  как  прирожденного  отца города. Ничего
занятного  в  газете  не  было,  хотя  читатели  льнули  к стеклу, продолжая
силиться разобрать в нараставшей темноте слепой шрифт.
     Вдруг  вспыхнули  оконные  лампочки,  и  на  загоревшейся желтым светом
полосе   Пастухов   прочитал   ничем   не   отличный  от  прочих  заголовок:
"Исчезновение   Л.Н.Толстого".   Взгляд   быстро   схватил   первые   фразы:
"Потрясающую  весть  принес  телеграф. Исчез из дома неизвестно куда великий
писатель  земли  русской..."  Пастухов  протер покрепче глаза. Пыли набилось
много,  она  царапала  веки,  слеза  набегала  больше  и больше, "...видимо,
тяготился  тем,  что  ему  приходилось жить в некотором противоречии с своим
учением,  на  что  многие  довольно  бесцеремонно  и  указывали. Чуткая душа
Толстого не могла не страдать от этого..."
     - Что  такое? - сказал Пастухов, наваливаясь всем телом на чью-то спину
и   перескакивая   напряженным   взглядом   через   рябившие   строчки.  "От
собственного  корреспондента...  Местопребывание  неизвестно.  Первые поиски
безрезультатны...  Графиня  Софья  Андреевна  покушалась  на самоубийство...
велел  заложить  лошадей  и...  Вечерние  телеграммы.  Вчера в 1-м часу ночи
семья  Толстого  вся  в  сборе...  Горе  семьи, особенно Софьи Андреевны, не
поддается описанию..."
     Кто-то  неприязненно  дернулся  под  плечом  Пастухова,  и,  поддаваясь
чужому  движению,  он  отошел прочь. Ноги вели его туда, куда он шел, прежде
чем  остановиться  у  газеты.  Однако  он  ощущал,  что  над ним совершается
насилие,  что  он должен вести себя иначе, потому что думал совсем не о том,
что  его  занимало минуту назад. Он круто повернулся и снова подошел к людям
у окна, грубо протискиваясь к стеклу.
     "Один  землевладелец Одоевского уезда видел Толстого в поезде Рязанской
дороги, между Горбачевом и Белевом, на пути в Оптину пустынь..."
     - Позвольте,   -  проговорил  Пастухов,  ни  к  кому  не  обращаясь,  в
возбужденном недоумении, - какое сегодня число? Ведь это - старая газета.
     - Вчерашняя.  Нынче  не  выходила,  -  отозвался  благовидный  человек,
деликатно уступая свое место.
     - Сегодня,   наверно,   известно,   что  произошло?  -  громко  спросил
Пастухов.
     - Вы - про Толстого?
     - Ну  да.  Что  это  значит?  -  опять  говоря  сразу  со  всеми  и уже
отворачиваясь от окна, сказал Пастухов.
     Он  увидел очень разные лица, каждое на свой лад, молча отвечавшие ему,
-  какого-то  глянцевито-бритого,  в морщинах, елейного верзилу, похожего на
архиерейского  певчего,  потом  - аккуратно застегнутого косенького старца в
новой   шляпе,  рядом  с  ним  -  безусого  молодца,  глядевшего  с  крайней
жестокостью,  двух  гимназистов  и  между  ними  - бросающего вызов, видимо,
требовательного  рабочего,  мужчину  в  огненных  перьях давно не стриженных
волос,  наконец  -  того  благовидного  человека,  напоминавшего похвального
банковского    службиста,   который   уступил   место.   Отвечая   Пастухову
наполненными  жизнью  то  лукавыми,  острыми, то скрытными, насмешливыми или
сочувственными   взорами,  эти  люди  выжидали,  когда  завяжется  настоящий
разговор.
     - А  ежели  вы  наблюдали,  то, конечно, знаете, что животное, например
кошка,  почуяв  пр