руководящую работу, а ты от
руководства к станку захотел!
     - Да  я  не  о  том! В депо, на дороге, должны найтись старики, которые
меня  помнят,  -  я  сколько  лет  там  слесарничал. Их можно поднять, и - в
Затон! Поручишь мне заняться?
     - Что ж поручать? Делай. Только чтобы не во вред прямым обязанностям.
     Рагозин слегка подмигнул:
     - Я  обязанности  подсокращу.  Не на девять десятых, а этак, скажем, на
восемь.
     - Шутить не время.
     - Ладно,  ладно! - уже в дверях сказал Рагозин со смехом. - На семь, на
семь десятых, не больше, ей-богу!..
     Так  он  попал  сначала  в депо - под задымленные, дышавшие гарью своды
цехов,  где  сквозняки  вели  свои  кадрили,  присвистывая в пробитых черных
стеклах,  а  потом - в Затон, под вольный свод неба, куда летели наперегонки
яростные стуки клепальщиков, визг напильников, хрипы плотничьих пил.
     В  депо отыскались всего два токаря, которые припомнили далекое прошлое
и  от  души  покалякали со старым знакомым, но только один согласился прийти
на  работу в Затон ("в порядке субботника", как он выразился), потому что на
железной  дороге  своего  дела  было  -  не  передохнуть.  Зато  оба обещали
сагитировать на подмогу речникам кое-кого из молодых рабочих.
     В   Затоне   Рагозин  начал  с  помощи  денежному  ящику  расплывшегося
хозяйства,    слабосильного,   по   сравнению   с   необычайными   задачами,
поставленными  перед  ним  войной.  Но,  обходя суда, Петр Петрович попал на
буксир,  где расшивали железные листы фальшборта, взялся пособить, да так до
вечера  и  не выпустил из рук тяжелого молота. После этого, приезжая в Затон
на  часок  каждое  утро, он прямо шел на этот полюбившийся буксир, и в руках
его  перебывали все инструменты, которыми когда-то он недурно владел. Власти
удивительно  скоро  привыкли к тому, что за делами Затона наблюдает Рагозин,
и  не  успел  он  оглянуться,  как  его  потребовали к ответу: почему ремонт
флотилии  идет  преступно  медленными  темпами?  Он только позадорнее щипнул
колечко своего уса:
     - Вот тебе, непоседа-дурак, - напросился в преступники!..
     Сейчас  же  после  падения  Царицына  отряды военной речной флотилии, с
успехом  оперировавшие  на Восточном фронте против Колчака, были отозваны из
Камского  бассейна  на  Нижнюю  Волгу. Совпало это со взятием Красной Армией
Перми.
     Суда  прибыли  в  район военных действий на юге, оказали артиллерийскую
поддержку  частям  армии,  которые  сражались на берегах Волги, но вынуждены
были  вместе с этими частями отступить сперва к Камышину, затем дальше вверх
на  полторы сотни верст. К этому времени в боях принимала участие флотилия в
несколько  десятков  судов,  колонна  ее  растягивалась  на  версты, судовая
артиллерия  насчитывала до ста орудий. После отступления один из отрядов был
снова  направлен  в глубокий тыл противника с заданием громить тыловые части
Врангеля.  В  рейде  он  высадил  несколько мелких десантов военных моряков,
вызывая  панику  среди  белых,  внезапно  обстрелял Камышин и лежащую против
города,   на   левом   берегу,  Николаевскую  слободу,  стремясь  поколебать
приближавшийся к Саратову деникинский фронт.
     Операции  сопровождались  серьезными потерями. Противник донимал речные
силы  интенсивными  бомбежками  с  воздуха.  Часть судов должна была стать в
ремонт.   В   ремонте  или  на  перевооружении  находились  и  другие  суда,
готовившиеся  влиться  в  Северный отряд Волжской военной флотилии, которому
предстояло  оборонять  Саратов  от  врага. Город принял оттенок морского - с
военным  портом,  черноморскими  и  балтийскими матросами, с особым флотским
режимом, еще недавно совсем незнакомым мирному волжскому судоходству.
     Тихие  буксиры,  привыкшие  испокон  века  добродушно  тянуть  караваны
баржей,  да  и  сами  баржи,  с  развешанным  на рулевом бревне разноцветным
бельем  водолеев,  наспех  превращались  в  огнедышащие  плавучие  крепости.
Буксиры  становились  канонерскими  лодками, баржи - вспомогательными судами
для  десантов,  для  переброски  пехоты при форсировании рек. Иные канонерки
бывали  внушительно  вооружены  - на наиболее сильных из них устанавливались
два  четырехдюймовых  орудия, два трехдюймовых зенитных, четыре пулемета, им
давалась радиостанция, дальномер.
     Переоборудованный  в канонерку буксир терял невинный облик парохода. На
нем   взвивался   флаг   Красного   Военно-Морского   Флота.  Он  переставал
причаливать  к  конторкам:  он  пришвартовывался  к стенке или становился на
прикол.  Уходя,  он  не  отдавал  чалки:  он  отдавал концы. Он уже не мерил
задумчивый  свой путь извечными верстами: он расценивал свои походы на мили.
Про  него  уже  не  говорили,  любуясь:  ишь  как  бойко бежит! Нет: он имел
хороший  ход в двенадцать узлов. На его мостик больше не поднимался капитан:
там  высился  командир.  И  даже старые его хозяева - матросы меняли прежнее
свое имя водников на славное звание военморов.
     Только  одного  человека  не  мог  заменить  на волжском судне никто из
моряков,  и  этот  человек  лукаво  поглядывал  на боевые новшества. Шалишь,
думал  он,  без  меня  ваша  морская крепость, не моргнешь глазом, станет на
обсушку:  один  я  знаю кормилицу-матушку с ее мелями да перекатами, банками
да  косами.  Человеком  этим  был  урожденный  волгарь-лоцман,  который  и в
военной  флотилии  оставался  душою  многотрудного  вождения судов по мелким
водам.  Впрочем,  и  сама  канонерка, несмотря на всю перелицовку, в глубине
души  оставалась  буксиром,  который  лихо шлепал гребными плицами да твердо
помнил,   что   осадка  его  -  неполных  два  фута,  а  мощность  машины  -
каких-нибудь двадцать пять лошадиных сил.
     Такому  маленькому  буксиру  и  отдал свою нечаянную привязанность Петр
Петрович.  Суденышко  называлось  "Рискованный", и это понравилось Рагозину.
Оно  вооружалось  руками  водников-добровольцев,  но  когда  явились военные
моряки,  чтобы  принять  "Рискованного"  в  состав  флотилии, они ахнули. На
палубе,  вдоль  бортов,  сооружен  был  из  обыкновенного кровельного железа
широкий  фальшборт.  Внутреннее  полое  пространство  его  заполняла  пакля.
Кое-где  в  этом  грозном  каземате  были  проделаны бойницы для стрельбы из
ружей  и  пулеметов. С носа и с кормы фальшборт был открыт, и оттуда торчали
по  одному  полевому  трехдюймовому  орудию  на  колесах.  Никаких креплений
орудия не имели.
     - Братишечки,  милые,  -  сказали  моряки,  - да ведь ежели вы откроете
огонь  с  этого  вашего монитора, пакля-то ведь вспыхнет! Да и фальшборт ваш
кувыркнется  в  воду. Не-ет, это слишком рискованно даже для "Рискованного".
Давайте-ка все сначала.
     Приказано  было разобрать бойницы и перевооружить судно. Рагозин застал
на  нем сокрушающую работу в разгаре. Она втянула его запалом речного люда -
машинистов  и  матросов,  кочегаров  и пристанных крючников, которые строили
сначала   эту  маленькую  крепость  на  защиту  Республики  своим  волжским,
невоенным  разумением,  теперь  без  жалости  рушили  ее,  не  щадя  сил,  и
собирались  так  же  истово  строить  вновь  разумением  морским  и военным.
Рагозину  казалось,  что  вот  такой работы - с потом, кровью, до устали, до
упаду,  работы,  истинно  вдохновленной  наивысшей  целью защиты найденной и
попираемой  врагом правды, - такой работы он и хотел всю жизнь. Но он не мог
позабыть  и  того  своего  долга,  который  возлагали  на него еще не снятые
обязанности,  сокращенные  им  не  на  девять  и  не  на  семь,  а  всего на
каких-нибудь  две десятых, "маненечко", как он говорил про себя. И он, после
короткой   работы,   выходил   из  ворот  Затона,  охраняемых  матросом  под
винтовкой,  выходил  вспотевший, с пожелтелыми от ржавчины и масла ладонями,
но  нисколько  не усталый, а только счастливо притомленный, и у него не было
раздражения,  что  он опять должен сесть за бумаги, где почти не встречалось
слов,  а  только  -  цифры  и  цифры,  и  астрономически,  до  невообразимой
абстракции, много нулей и нулей.
     Но  однажды,  выйдя  из  ворот  и  взбираясь  в  перекошенную, облезлую
пролетку,   добросовестно  служившую  ему  все  лето,  Рагозин  почувствовал
какую-то  недостачу,  словно  бы  спохватившись о некоторой позабытой важной
вещи  и  не  в  силах  сразу догадаться, что именно забыто. Как будто что-то
держал в руках, а руки пустые.
     Кучка  мальчуганов-распоясок  баловалась  у придорожной канавы. Старший
ударил  ногой  обломок  кирпича, сбросив его в канаву, за ним все по очереди
сделали  то  же, выискивая себе подходящие камни. Самому младшему показалось
этого  мало, он схватил тяжелый кирпич обеими руками и, свирепо напыжившись,
кинул  его  в  канаву.  На  него  никто  из товарищей не смотрел, он, видно,
старался заработать их уважение.
     Этот маленький богатырь чем-то был похож на Павлика Парабукина.
     - А  что,  если...  -  спросил  Рагозин  кучера, - что, если мы с тобой
возьмем вон по той горной дороге? На Симбирский тракт мы не выедем?
     Оказалось  -  почему  бы  и не выехать? И Рагозин совсем неожиданно для
себя велел ехать.
     Намерение  разыскать  сына  не оставляло его. Но оно зрело рывками - то
заноет  сердце,  то  притихнет  и забудется. С месяц назад он вдруг поехал в
скит  с  целью  нащупать  какие-нибудь концы в тамошнем детском доме. Ему не
давала   покоя   мысль,   что   сын,   наверно,   обретается   в   доме  для
трудновоспитываемых.  Где  мальчику иначе быть? Родился в тюрьме, рос, поди,
в  приюте,  какое  у  него  может быть воспитание? Попал, конечно, на улицу,
испортился  вконец,  может,  и  ворует.  Сколько  таких  несчастных кишит на
берегу, на вокзале, на рынках!
     В  скиту  о  мальчике Рагозине ни воспитатели, ни дети не слышали. Один
только  учитель,  служивший  тут  дольше  других,  начал что-то такое смутно
припоминать:  будто  бы,  когда  он поступил на службу, одного мальчика, как
правонарушителя,  отправили  на  Гуселку,  в  трудовую колонию, и мальчик по
фамилии  был не то Ремезов, не то Рагозин. Документов в доме не сохранилось,
старые   воспитатели   ушли,  детей  прежнего  состава  тоже  не  было,  все
непрерывно  менялось,  перетасовывалось,  ведомства  нередко  тягались между
собою,  оспаривая  друг  у  друга  компетенцию  воспитания  детей,  суда над
малолетними:  в  надзоре за детскими учреждениями участвовали сразу народные
комиссариаты      общественного     призрения,     юстиции,     просвещения,
здравоохранения.  В  таких  хитросплетенных  обстоятельствах, как в дремучем
бору,  не хитро, конечно, было затеряться мальчику, особенно если неизвестно
- существует ли в действительности этот искомый мальчик.
     Покидая  детский  дом,  Рагозин  встретил  в скитской роще одутловатого
монаха,  который,  тяжко  опираясь на посох и опустив глаза долу, брел между
дубков.  От  учителя  Рагозин  узнал,  что это - мирный сосед детского дома,
викарный  архиерей,  и подумал не без досады: архиереи в полной сохранности,
а  в  детском  хозяйстве  черт ногу сломит! А ведь архиереи - прошлое? Да. А
дети-то - будущее? Да. Вот тут и покумекаешь...
     Сейчас,   трясясь   по   унылой  дороге  к  Пристанному  селу,  Рагозин
вспоминал,  что доводилось слышать о Гуселке. Имя это вселяло некогда страх.
Гуселка  слыла  жестоким  наказанием  для  малолетних  преступников,  и если
хотели  непослушника  запугать, то грозили ему Гуселкой, а если о ком-нибудь
говорилось, что он из Гуселки, то взрослые пугались больше детей.
     Вскоре  завиднелись  скучные каменные корпуса и на большом отстоянии от
них  - тягучие, кое-где щербатые заборы, ограждавшие небогатую зелень. Волга
сверкала вдалеке. Обожженные горы были охрово-желты.
     Дорога  привела на обширную садовую и огородную плантацию. Было ярко на
грядках  и свежо. Шла поливка сада, и подростки - девочки и мальчики в серых
блузах  и  платьях  -  мотыжили  лунки  под  яблонями.  Молодежь  показалась
Рагозину  оживленной,  поодаль  слышался  смех.  Гуселка,  как видно, успела
помрачить сияние былого своего мученического нимба.
     Директор  был в отъезде, и Рагозину пришлось говорить тут же, в саду, с
очень  юной воспитательницей. Она без всякой заносчивости сказала, что знает
дела  не  хуже  директора, потому что сама из Гуселки - прошла исправление и
теперь исправляет других.
     - И с успехом? - спросил Петр Петрович недоверчиво.
     - Как же иначе?
     О  мальчике  Рагозине  она  ответила  не  моргнув  глазом, так что Петр
Петрович не дал ее словам никакой веры.
     - Был, я знаю. Только он весной смылся.
     - Как смылся?
     - А  как  от  нас  смываются?  Я  его  хорошо  не  запомнила,  он был в
мастерских, а не в садоводстве.
     - Сколько ему лет, не знаете?
     - Лет четырнадцать.
     "Так  и  есть,  болтает",  -  решил  Рагозин  и  спросил,  как пройти в
канцелярию.  Она  показала  -  так  вот  прямо,  потом  наискосок, к правому
корпусу. Но когда он сделал несколько шагов, она крикнула ему:
     - Там никого нет. Сегодня канцелярия на картошке.
     Он  уехал  ни  с чем. Очевидно, происходила путаница, он напал на чужой
след.  Надо  было  идти  совсем  иным  путем  - не снизу, где, как в пучине,
тысячеголовыми  стаями  мальков  ходят  похожие  друг  на друга человеческие
детеныши,  а  сверху, откуда можно пронзить загадочную глубину разящим лучом
прожектора  и  сразу  безошибочно  вырвать из стаи единственно нужную рыбку.
Должны  же  где-нибудь  находиться  эти станции прожекторов - архивы, описи,
книги,  в  которых  под  точной датой и точным номером значится заброшенный,
наверно славный мальчишка - родной сын Петра Рагозина и его жены Ксаны...
     Петр  Петрович  явился  на  службу не в духе, с порядочным запозданием.
Его  ожидало  много народу. Вне очереди, с изрядным спором, к нему в кабинет
ворвалась странная пара.
     - Товарищ Рагозин! Что у вас такое творится? - воззвал посетитель.
     - Невиданно! - в голос поддержала его спутница.
     Смоляного  волоса,  остриженный  в  скобку,  подобный  мавру, студент в
панаме  и  серой куртке с золотыми пуговицами сел без приглашения к столу, в
то  время  как  молодая  дама,  напоминавшая  амазонку,  продолжала  стоять.
Несмотря   на  отроковическое  лицо  и  фигуру,  она  держалась  удивительно
солидно.
     Предмет   разговора   заключался   в  том,  что  пять  дней  по  столам
финансового   отдела   безрезультатно   гуляло   срочное  требование  отдела
народного  образования  на кредиты, задержанные по статье публичных выставок
трудовых процессов школьного подотдела.
     - По-вашему, пять дней - долго? - черство спросил Рагозин.
     - Неслыханно! - прошептала девушка.
     - Срочное  требование! Пять дней! Скоро неделя! - возмущался студент. -
Вы вставили в нашу работу палку, когда она доведена почти до самого конца.
     - Нет,  палка,  я  вижу,  еще не доведена до конца, - буркнул Рагозин с
недоброй улыбкой.
     - Что  вы  хотите  сказать?..  Из-за  каких-то  денег!  -  презрительно
заметила  партнерша студента, в то время как тот снял панаму и зловеще взбил
художническую свою прическу.
     - Подотдел  командировал  нас, как устроителей выставки, чтобы получить
нужную  нам  сумму. Выставка раскинута, а мы не можем ее открыть, потому что
нет денег, чтобы напечатать каталог и приглашения.
     - Это  наши  деньги,  а  не  ваши.  Вы - только касса, - опять заметила
барышня,   выговорив   слово   "касса"   с   отвращением,   точно  это  было
пресмыкающееся.
     - Мы  открываем  городскую  выставку  детского  рисунка и скульптуры, -
настойчиво  продолжал  студент, - чтобы впервые показать достижения трудовой
школы и других воспитательных...
     - Ну и открывайте, пожалуйста, - прервал Рагозин. - Я тут при чем?
     - Ах,  ни  при  чем?  Тогда  где  наши  деньги,  которые  вы  незаконно
задержали? - рассерженно сказала девушка.
     Рагозин ответил, сжав зубы:
     - Денег  на  это дело сейчас не будет, и времени говорить дольше у меня
тоже нет. До свиданья.
     - Позвольте!  От  каталога  мы  откажемся, но хотя бы только напечатать
приглашения!   -  неожиданно  взмолился  студент,  и  лицо  его,  посветлев,
утратило сходство с мавром.
     - Напечатайте ваше приглашение в газете.
     - Но... но у нас и на газету нет!
     Рагозин засмеялся.
     - Что  я  могу  сделать,  дорогие  товарищи!  Поймите,  есть нужда куда
острее, чем с вашей детской затеей.
     - Затеей?  -  потрясенно  проскандировала  девушка  и  круто  поставила
кулачки  на  край  стола.  -  Вы  здесь сидите и за своими счетами ничего не
видите,  что  делается  в  мире!  Вы  оторвались  от  действительности,  как
настоящий бюрократ.
     Рагозин  раскрыл  глаза.  Что  такое несет эта распушившаяся пичуга? Ей
лучше  известно,  что  делается  в  мире? Он - бюрократ? Нет, он представлял
себе  бюрократа  несколько  иначе!  Ну,  покруглее,  что  ли,  или хотя бы с
золотым зубом...
     - Вы  только  и  знаете  - отказывать, - не унималась барышня, - мешать
революционным  начинаниям!  Мы  строим  школу на трудовых процессах, готовим
Республике  новых  граждан!  Вы  посмотрели  бы  лучше нашу выставку, прежде
чем...
     - Посмотрю,  посмотрю,  -  снова перебил Рагозин, - посмотрю, на что вы
швыряете деньги...
     Он  совсем грубо, на народный лад, рассерчал и только что не выпроводил
молодых людей за дверь.
     Но  в  памяти  у  него сохранилось от этого посещения что-то озорное, и
когда  он  получил,  спустя  недолго,  пригласительный билет с раскрашенными
акварелью  зелеными  и  красными  фонариками  и  старательной  надписью,  за
которой  слышался  тоненький  детский  голосок: "Дорогой товарищ, приходите,
пожалуйста,  к  нам, на открытие выставки наших работ по рисованию и лепке",
- ему стало приятно, и он сказал, посмеиваясь:
     - И гораздо красивее, чем печатные билеты. И умнее гораздо.
     Он  решил,  что  непременно  зайдет на минутку поглядеть, что там такое
выставили   эти  головастики.  А  то,  кой  грех,  и  правда  оторвешься  от
действительности,  -  еще  посмеялся  он  и  аккуратно спрятал приглашение в
карман.


21

     Выставка  разместилась  в центре города, в залах городской аудитории, и
вокруг  нее,  еще  до  открытия,  было  немало разговоров в известном кругу.
Город  имел  свои  традиции  в искусстве - он гордился старейшим в провинции
Радищевским  музеем и хорошим училищем живописи. Художники росли на западных
образцах  -  музейная галерея славилась барбизонцами и боголюбовской школой.
Но  предреволюционные  годы  внесли  в  художественную  жизнь  бурю  крайних
влияний,  и  красочный,  пышный  Борисов-Мусатов иным своим землякам казался
чересчур  пряным  в  бульоне, вскипяченном новейшими экспериментаторами. Тут
были   даже   супрематисты,   пугавшие   саратовцев   хитрыми  загадками  из
геометрических начертаний и преимущественно двух цветов - сурика с сажей.
     Шумок  вокруг  детской  выставки  шел именно в этой, не очень обширной,
среде  живописцев.  Были  две  темы  лютых  споров.  Первая  касалась метода
обучения  искусству. По этому новому методу педагог отступал на задний план,
а  ученик  становился  на  передний.  Детям  предоставлялось  выражать  свое
понимание  мира своими детскими средствами. Очень высоко поднимали свободную
фантазию.  Подражание  и  копирование  предавалось  анафеме,  натуру считали
необязательной.  Вторая  тема  затрагивала  цели  искусства. Призвано ли оно
воспитывать  вкус  и  в  каком  направлении? Или, может быть, все сводится к
доступности  пониманию  зрителя?  Те,  кто отстаивал эстетико-воспитательные
задачи,  попадали  в  бессмертную  тяжбу  течений.  Вечно ли прекрасное? Что
значит   -   развитие  искусства?  Фидий  или  Роден?  "Мир  искусства"  или
футуристы?   Сторонников   доступности  искусства  всеобщему  пониманию  эти
спорщики  обливали  презрением:  что  значит  "понятно"?  -  вопрошали  они.
Понятны  не  только передв