егнала  его,  домчавшись  до  ворот стремительным, почти
беззвучным  бегом, захлопнула с маху калитку и повернулась спиной к щеколде,
закрыв собою ход.
     Отец стоял с ней лицом к лицу.
     Она  рывком  откинула  край  прикрывавшей  его  добычу  кофты. Это была
швейная машинка под деревянным колпаком. Аночка потянула за ручку колпака.
     - Ну, довольно, довольно, - сказал отец негромко.
     Но  она  упрямо  тянула  к себе. Отстраняясь от нее, он затрясшимися от
неверной улыбки губами пробормотал:
     - Чего ты испугалась? Что я - враг разве вам?
     Павлик  уже  стоял  рядом  и  глядел  на  отца светло-желтыми от солнца
глазами в слезах.
     - Я  ведь  только  на  время,  вместо залога. Не продам же... мамочкину
память, - сказал Парабукин жалостно.
     Аночка  все  молчала,  ухватив  уже  обеими  руками  колпак.  Потом она
развела закушенные губы:
     - Павлик, возьми папину руку.
     - Ну,  давай  я  сам  отнесу.  Он  маленький,  уронит, - будто смирился
Парабукин.
     Но  она  ловким и быстрым усилием со злобой надавила на машинку книзу и
вырвала ее, едва удержав в своих тонких руках.
     - Отнеси  домой,  -  сказала  она  брату,  и  он  понес машинку, сильно
накренившись  набок  и  махая  далеко откинутой свободной рукой в лад частым
маленьким шажкам, как несут переполненное водой ведро.
     Аночка подняла с земли кофту, отряхнула ее, не глядя на отца.
     Парабукин сказал заносчивым и обиженным голосом:
     - Ты  что  хочешь?  А? Переделать меня хочешь? Меня мать не переделала!
А?
     Она ответила коротко:
     - Я попробую.
     Краска спала у нее с лица. Она пошла двором медленно и легко.
     Из-за  куста  акации все время подглядывал за ней присевший на корточки
и не шелохнувшийся Мефодий Силыч.


14

     Ознобишин  сидел  у  постели  Лизы, и на лице его уступали один другому
оттенки  заботы,  испуга, благодарности, счастья. Счастье было самым сильным
из  них  и  придавало  ему иногда наивно ликующий вид, так что Лиза говорила
немного осевшим голосом: "Смешной, смешной!.."
     Он   притрагивался   к   одеялу,   чтобы  поправить  его  благоговейным
движением,  или  поглаживал  свои руки, ставшие будто еще менее мужскими. Он
был  доволен  ощущением  наступившего  мира  после  двух  ураганов,  которые
пробушевали над головой и в сердце: тюрьма и болезнь Лизы.
     Когда  он  узнал,  что  Лиза  слегла,  он подумал, что она непременно и
сразу  умрет. Но она поправлялась, он это видел по ровному свечению ее глаз.
И  главное  -  она  была  рада  ему,  она  страдала  за  него,  пока  была в
неизвестности  насчет  того - где он исчез, а потом - что с ним произойдет в
ужасном  заточении,  куда  он попал, может быть, из-за нее?! О, ее рассказ -
как  она  мучилась  до  его появления, забывая о своей болезни, - взволновал
Ознобишина  до  глубины.  Кому  не понятно, что означают женские терзания за
судьбу  мужчины?  И  разве  не  изумительно,  что в момент опасности ее душа
потянулась  прежде  всего  к нему, и, вместо того чтобы думать о враче, Лиза
послала маленького своего сына на розыски Ознобишина?
     Холодной  ночью, затерявшись во тьме, мальчик стучал в незнакомые дома,
выспрашивая,  где  живет Ознобишин, и если ему не отвечало мертвое молчание,
то  раздавался  бранчливый  окрик либо подозрительный опрос - а кем он будет
или  что  ему  надо?  Никто  не  знал  такого  человека: Анатолий Михайлович
поселился в этом квартале недавно.
     Витя  бежал и бежал от двери к двери, от одной оконной ставни к другой,
ощупью  отыскивая на косяках звонки или барабаня пятками в запертые калитки.
У  него  не  было ни капли страха или, вернее, страх оставался позади и гнал
его  вперед.  Страхом  было  то,  что мама лежала на постели и у ней изо рта
текла  кровь,  и  раз  она  не  побоялась  послать  ночью  Витю  на  розыски
Ознобишина,  значит,  только  Ознобишин  мог  остановить  кровь. Он прибежал
домой,  взмокнув  от  пота  и  в  таком  ужасе  от  своей  неудачи, что мама
испугалась и попросила у него прощения.
     На  другой  день  она  послала  Витю  в  контору нотариуса, где служила
вместе  с  Анатолием  Михайловичем.  Но  Ознобишин на службу не являлся. Она
послала  Витю  второй  раз,  чтобы  он  с точностью узнал адрес Ознобишина и
прямо  из  конторы  пошел  бы  по  этому  адресу.  Но  Витя принес еще более
странную  весть:  Анатолий  Михайлович  дома  не  ночевал.  Она  велела сыну
отнести   записку,   в  которой  упрашивала  одну  сослуживицу  разузнать  у
родственников  Ознобишина  -  что  с  ним?  Но  пришел  ответ,  что о родных
Анатолия Михайловича никто не слышал.
     Ко  всем  этим  розыскам  Меркурий  Авдеевич относился неприязненно и с
тревогой.  Он придумывал разные доводы несостоятельности такой спешки: время
тяжелое,  мало ли что случается. Зачем попусту гонять по городу мальчика? То
Лиза  запрещает  послать  его  на базар, а то вытуривает ночью, сама не зная
куда.  Да  и  что  дался  этот  Ознобишин?  Кто он, в самом деле, Лизе? Муж?
Жених?  Кавалер  какой  или, может... Но тут Меркурий Авдеевич не договорил.
Лиза перебила настойчиво:
     - Это касается одной меня. Он мой друг.
     - А коли друг, сам придет. Вот ты его дружбу и проверишь.
     - Я прошу тебя, помоги его разыскать!
     Он понял, что перечить бесполезно.
     Но  едва  он признался, что видел, как Ознобишина ночью забрал патруль,
ему  стало  ясно,  что  лучше  было бы это скрыть. Лизу обуяло смятение, она
заявила,  что теперь сама пойдет на розыски, что раз отказываются ей помочь,
значит,  ее  хотят  замучить  - и правда, видно было, что она скорее замучит
себя, чем отступится от требования, чтобы Ознобишин был найден.
     С  великой  робостью  Мешков  принялся разузнавать по участкам милиции,
где  мог  обретаться  задержанный  Анатолий Михайлович. Наконец он осторожно
доложил   дочери,   что  Ознобишин  -  в  домзаке.  Что  такое  домзак?  Дом
заключения.   Тюрьма.  Лиза  была  и  потрясена  и  обрадована  известием  -
неведение  для  нее  было  тяжелее  печальной  действительности. Она сказала
отцу,  что  расцеловала  бы  его,  если  бы  теперь  имела право целовать: в
признании этом скрывалась вся грусть ее положения тяжелобольной.
     Но   тогда   у  ней  появилась  новая  мания  -  непременно  поддержать
Ознобишина  в  тюрьме. Оказалось, что нет никакой беды, если Витя сбегает на
базар  -  продать  какие-нибудь  обноски и взамен купить сала и сахара. Если
потом  он  постоит  в  очереди  у  тюремных  ворот,  чтобы  передать посылку
заключенному.  Если  вообще  будет  стараться утешить Анатолия Михайловича в
его  горькой  доле: Витя - мальчик уже большой и должен понимать, что делать
добро - его долг.
     Мешков  поворчал  про себя, что, мол, для отца каждый пустяк в тягость,
а  ради  какого-то  друга  Ознобишина  не  жалко  и родного ребенка. Но ведь
молился  же он о "плавающих, путешествующих, недугующих и плененных"? Случай
был  явно  неоспоримым:  дочь  заботилась  о  плененном, и Меркурий Авдеевич
смирился.
     Только  теперь,  глядя  на  растроганного  Анатолия Михайловича, Лиза в
полную  меру  могла  оценить  свое  благодеяние. Он признался, что заплакал,
когда  ему  в  камеру  принесли с воли гостинец, и ему вдруг стало очевидно,
что тот последний памятный вечер с Лизой не был случайностью для них обоих.
     - Что  же  там  происходило  с вами? Что? - допытывалась Лиза, стараясь
угадать сокрытые чувства Ознобишина.
     - Ах,  Лиза! - вздыхал он, покачивая свое нескладное, широковатое книзу
туловище, будто томясь расспросами.
     - Страшно, да?
     - Ах, Лиза! Слава богу, все позади.
     - Но что, что? Почему вы не хотите сказать? Нельзя?
     - Нет.  Вам  я все равно рассказал бы, что бы там ни было. Но не будем,
не будем сейчас говорить!
     - Бедный, как вам тяжело!
     - Тяжело за вас.
     - Нет, нет, я - что!.. А вы...
     - Со  мной все хорошо, очень хорошо обошлось. Мне помог один трезвый и,
наверно,  умный  человек.  Но  все-таки... ужасно было каждую секунду ждать,
что  тебя  обвинят, засудят, когда ни в чем не виновен. Ни в чем! Можете мне
поверить?
     - Что  вы  невиновны?  Перед  кем? Конечно, нет! - сказала Лиза, отводя
взгляд  с  чувством  неловкости,  что  мысль  ее  не  полностью  участвует в
разговоре.
     - Что это был за человек? Большевик? - спросила она.
     - Наверное.  Один из той комиссии, которая разбирала дело. Не знаю, как
его   по   фамилии.  Мне  обещали  узнать.  Он  как  следует  разобрался  и,
разумеется, ничего не мог найти.
     - А что же искал?
     - Ну,  вы  понимаете  -  следствие  о бывшем царском чиновнике! Будто я
умышленно  родился  и  вырос  при  царе,  -  усмехнулся Ознобишин. - В конце
концов  убедились,  что  я  -  мелкая  рыбка. Они ставят сети на леща. А я -
густерка.
     Лиза посмотрела на него озадаченно, потом чуть улыбнулась.
     - Сети могут поставить и на густерку.
     - Печально. Придется доказывать, что я уклейка.
     Она  стала  серьезной.  Неожиданно  захотелось  лучше  распознать  его.
Оттого,  что  она с увлечением давала жить новорожденному своему чувству, ей
казалось, она хорошо знает Ознобишина и смотрит на многое так же, как он.
     История  их  отношений мысленно делилась ею на две неравные части. Одна
была  долгой  и довольно бесцветной, другая быстро, почти внезапно привела к
тому шагу, который - по виду - бесповоротно предрешал будущее.
     Лиза   в  прошлом  встречала  Ознобишина  редко  -  раз-другой  в  год,
где-нибудь  в  магазине, на бульваре или на благотворительном вечере. Обычно
он  только  раскланивался,  правда,  с необыкновенной приветливостью. Раз, в
Липках,  она  заметила,  что он пристально следит за ней. Это не понравилось
ей,  и,  вероятно,  он  уловил  ее  неудовольствие,  потому что в другой раз
поздоровался  до  спесивости  официально.  Это тоже пришлось ей не по вкусу,
она  посмеялась  в  душе:  "Подумаешь,  какая  чувствительность!"  Потом  он
надолго исчез.
     Уже  после  ухода  Лизы  от  мужа  Анатолий Михайлович встретился ей на
улице.   Произошло   это   при   комическом  обстоятельстве:  она  вышла  из
аптекарского  магазина,  и  у нее развязалась покупка - пузырьки, коробочки,
пакетики   высыпались   на   тротуар.  Стояла  весенняя  оттепель,  все  это
перепачкалось  в  слякоти,  и  Лиза,  с  другими  покупками в руках, неловко
пыталась  справиться  с  бедой.  На  помощь ей и подоспел Ознобишин. Купив в
киоске  газету,  он  все упаковал и предложил проводить Лизу до дома. Он был
весел,  дорогой  пошучивал насчет того, что узнал секреты Лизиной косметики,
ее  женские  пристрастия  и  будет  иметь  в виду ее любимый запах: флакон с
одеколоном,  вывалившись  на  тротуар,  треснул,  и  газета  быстро пропахла
экстрактом  резеды.  Может  быть,  потому,  что  слепило мартовское солнце и
ветер  нес  с  собою  приятно  утомляющую  влажность  талых снегов, Анатолий
Михайлович  понравился Лизе забавной простотой речи и даже странностью своей
фигуры,  напоминавшей кенгуру: с маленькими руками, веским корпусом и как бы
мешавшими переступать тяжелыми ногами.
     Они  расстались дружески. Потом она увидела его перед самой революцией.
Уже  давно тянулось дело о ее разводе с Шубниковым, и она просила Ознобишина
рекомендовать  умелого  адвоката,  так  как  Виктор  Семенович  чинил всякие
препятствия  расторжению  супружества,  ловко  предупреждая  все  ее  шаги в
консистории  и  в  суде.  Ознобишин  назвал  несколько  адвокатов  и сам дал
кое-какие  советы,  с  деловым и очень тактичным участием. После революции в
таких  советах  отпала  надобность:  браки  расторгались  по заявлению одной
стороны,   женщина   была   провозглашена  свободной,  наравне  с  мужчиной,
невиданный  новый закон говорил, что он не вмешивается в желание мужа и жены
жить  совместно или разойтись, и любому из этих состояний он тотчас придавал
юридическую силу, как только супруги этого хотели.
     Когда  наступили  трудные годы гражданской войны и Лизе наряду со всеми
пришлось  искать  службу, она - опять случайно встретив Ознобишина - сказала
ему,  что  нуждается  в  работе.  Он  давно  снял  форму  чиновника и мечтал
устроиться   поотдаленнее   от  тех  мест,  где  могли  помнить  его  сюртук
судейского   ведомства.  В  виде  переходного  этапа  он  занимал  должность
помощника  нотариуса  и  предложил  Лизе  поступить  в его контору. Занятие,
конечно,  ничуть  не  поэтичное,  но незаметное, по смыслу своему совершенно
бюрократическое  и, стало быть, безопасное - никаких выспренних требований к
нему  не  предъявишь:  сиди,  составляй  купчие  на  окраинные  и слободские
домишки  не выше установленной властями для частной собственности предельной
суммы  или регистрируй мужнины доверенности женам - и все. Меркурий Авдеевич
тоже  нашел  службу у нотариуса всесторонне безвредной, и Лиза начала ходить
в контору.
     Здесь  встречи  ее  с  Анатолием  Михайловичем  стали  ежедневными.  Он
проявлял  к  ней  невинные знаки внимания, которые так легко будят в женщине
симпатию.  Иногда  они вместе уходили после службы и брели грустными улицами
на  Волгу.  Со  смертью матери Лиза сильнее чувствовала свое одиночество. Во
всем  свете  только  сын  был  ей  близок,  но  в  душе оставалось так много
простора   для  неизведанных  желаний,  что  заполнить  его  не  могла  даже
непрерывно растущая материнская любовь.
     Пожалуй,   ничто   быстрее   не   объединяет   людей,   как  одинаковые
переживания.   Анатолий  Михайлович  был  холостяк,  одиночество  стало  его
привычкой,   но   в  самой  привычке  этой  он  постоянно  слышал  горклость
скучновато  сложившейся  жизни.  Он  не  считал себя несчастливым, но, когда
Лиза  спросила  его, бывал ли он счастлив, он с полной искренностью ответил,
что  нет,  он  не  счастлив.  Доброе  десятилетие он стремился наладить свою
карьеру,  полагал,  что,  сделав  ее,  получит счастье в придачу. Но карьера
требовала  таких  кропотливых  усилий,  что  до  счастья  он  уже и не думал
дотянуться.  Его  признание  толкнуло  Лизу  к  откровенности. Она высказала
убеждение,  что счастье никогда не приходит само по себе, его, наверно, надо
приводить  насильно,  добиваться,  брать.  Вот  она  однажды не взяла своего
счастья,  упустила какой-то секрет - и уже не знает, как надо строить личную
судьбу.  Они оба были одиноки, хотя по-разному, оба несчастливы, хотя каждый
на  свой  лад.  Это  сблизило  их. Однако ни он, ни она не испытывали полной
слитности  своего  чувства.  Они увлекались взаимным тяготением и заманчивым
любопытством друг к другу.
     Болезнь Лизы все переменила.
     Еще  ранней  весной  Меркурий  Авдеевич  стал  замечать  ее  похудание,
кашель,  чередующиеся возбуждение и усталость. Она сама ощущала непреходящую
потребность  отдыха,  покоя.  Отец  настаивал,  чтобы  она показалась врачу.
Ознобишин  добыл адрес университетского клинициста и все не мог взять в толк
-  почему  Лиза  медлит.  Однажды она созналась ему, что давным-давно была у
врача  и  то,  что  ей  стало  известно,  так устрашило ее, что она не может
сказать   дома  о  своей  болезни.  Ей  казалось,  прежняя  жизнь  кончилась
безвозвратно.  Безжалостной  печатью,  которую  недуг накладывал на нее, она
отвергалась  от  прочих людей. Больше всего она боялась за Витю: она обязана
была  отдалить его от себя, а как этого можно достичь? Вообще ведь известно,
что  роскошь  успешной  борьбы  с чахоткой доступна богатым, а бедняки - это
мыши, с которыми болезнь играет по-кошачьи. Лизе остается поднять руки.
     Анатолий   Михайлович  с  ожесточенным  упорством  запротивился  такому
упадку  духа.  Если  Лиза  не способна взять над собою власть, то он берется
руководить  ее лечением. Это все закоснелые предрассудки - будто бы на такую
распространенную,  превосходно  изученную болезнь нет управы. Миллионы людей
болеют,  и  миллионы  поправляются. Слава богу, Лиза живет в университетском
городе,  к  ее  услугам  самая  просвещенная  медицина. Надо только проявить
твердость.  Если  Лизе тяжело сказать дома о характере заболевания, пусть до
поры  до  времени  болезнь называется как-нибудь по-другому. А лечиться Лиза
будет, и Анатолий Михайлович руку дает на отсечение, что она вылечится!
     Конечно,  произнести  горячую  речь  Ознобишину было несравненно проще,
чем  способствовать  лечению.  Как юрист, искусству красноречия он учился, а
искусству   медицины   верил  едва  ли  больше,  чем  красноречию.  Поэтому,
разведав,   сколько   можно   было,   о   замечательных  докторах,  он  стал
прислушиваться  ко  всяким  живучим  поверьям  о  борьбе  с  туберкулезом  и
требовать,  чтобы  Лиза  не пренебрегала народной мудростью. Что ни день, он
приносил  ей  новые  рецепты,  доставал  горшки  с  бабушником,  свиной жир,
коровье  масло  и  пристально  следил  за  исполнением  всех  предписаний  и
советов.  На службе в его письменном столе образовалась коллекция склянок, а
на окне растопырились колючие кинжаловидные голубоватые листья алоэ.
     Лиза  слушалась  его  в  полушутку.  То,  что  болезнь  не отпугнула, а
приблизила  его,  удивляло  Лизу.  Заботы  его  не  только  возрастали,  они
менялись   в   своей   сущности,  пока  не  превратились  в  обожание.  Лиза
становилась  особым,  единственным делом его сердца. Он думал больше всего о
ней,  и  она  поняла,  что  если бы он вдруг ушел, она лишилась бы вернейшей
своей опоры.
     В  тот  вечер,  когда  он явился к ней с потешным и трогательным снопом
тополиных   веток   и   они   пошли   гулять,   беседа  их  приняла  окраску
воспоминательную:  у  них  уже было нечто вместе пережитое. Им хотелось быть
совершенно откровенными.
     Они  сидели  в  том  саду, где играл оркестр, музыка то поддерживала их
разговор,   то   пререкалась   с   ним.  Люди,  бродившие  по  аллеям,  были
сосредоточены   на   себе  и  внушали,  что  на  свете  живется  беспечно  и
увлекательно.  Было холодно, Лиза испытывала удовольствие, ощущая неизменное
соседство  ознобишинской  руки.  Они ушли из сада и долго бродили по улицам,
которые  медленно  засыпали,  пока  весь  город  не  окунулся  в  полуночное
безмолвие.  Они  спохватились,  что  можно простудиться. Анатолий Михайлович
накинул  на  спину  Лизе  один  борт  своего пальто, обняв ее плечо. Почти у
самого дома он сказал:
     - Если  мы  переживем  вместе  трудное время, то легкое нам будет очень
легко.
     - Сейчас, в иную короткую минуту, мне и трудное кажется легким.
     Он вдруг спросил:
     - Ты согласишься быть моей женой?
     Она  не  ждала  этого  "ты"  и  этого  слова  - "жена", с которым у нее
соединена  была  прошедшая  и  уже чуждая пора жизни. Она не отвечала долго,
потом выговорила первые слова, поддавшиеся связной мысли:
     - Надо было подумать о таком предложении.
     - У меня было время.
     - Нет,  правда,  -  сказала  она  с  горькой  веселостью, - ведь меня и
целовать нельзя: я заразная.
     Он  сразу  остановился,  повернул  ее  к  себе  лицом  и  поцеловал, не
выпуская  из  своего  пальто.  Они  сделали  несколько  тихих шагов. Он туго
держал  ее.  У  ворот  он  высвободил  ее  из  пальто. Она ощутила свое лицо
стиснутым  его  ладонями,  и  он опять надолго закрыл ее рот своим. Ей стало
страшно  холодно, она растворила калитку, хлопнула ею и побежала непроглядно
темным двором к дому...
     Как  все  больные,  Лиза  заполняла бессчетные часы лежания раздумьями.
Это  были  медленные  облака,  проплывавшие  перед  взором  из конца в конец
прожитых  лет.  Она  сравнивала облака по цвету, разглядывала их прихотливые
очертания.  Она  видела  среди них себя. Насмотревшись, она заставляла плыть
их  в  другом  порядке,  перевертывая на разные лады, как это делает ветер с
настоящими  облаками. Так не осталось в ее прошлом ни одного шага, о котором
она не передумала бы десять раз.
     Когда  Ознобишин  находился  в  тюрьме,  Лизу  удивила  пришедшая на