дном.
     - Интересно   сказал  Пастухов  про  искусство,  -  решился  заговорить
Мефодий.
     Егор Павлович не отвечал.
     Они  ехали  сторонними,  захудалыми  улицами,  поднимая  с дорог стайки
галок  и  воробьев. Собачонки, выскакивая из калиток, увязывались за санками
и,  облаяв их, без ярости, по чувству приятного долга, весело убегали назад.
Тесовые   домишки   загоревшихся   на   снегу   разноцветных  красок  быстро
накатывались  спереди  и  пролетали  мимо,  точно  увертываясь  в  испуге от
свистящего бега рысака.
     - Что ты сказал? - неожиданно спросил Цветухин.
     - Я...  это...  - не нашелся сразу Мефодий, - насчет Пастухова. Здорово
он об искусстве.
     Цветухин  опять  замолчал,  уткнув рот в воротник, и только уже на виду
Театральной площади, встряхнувшись, вдруг сказал, будто продолжая разговор:
     - Это  у Александра старая мысль. Он как-то мне толковал про колокольню
Ивана  Великого  и  спичечный  коробок.  Конечно,  говорит,  без  спичечного
коробка  не  обойтись,  а  от  Ивана  Великого  никакого проку - печку им не
растопишь  и  от него не прикуришь. Но вот посмотрит любой человек в мире на
Ивана  Великого  и сразу скажет - это Москва, это Россия. А коробок потрясет
- не шебуршат ли в нем спички? - и если нет - выкинет.
     Он  отстегнул  меховую  полость,  вылез  из  саней  и,  входя в подъезд
театра, решительно договорил:
     - Будем строить нашу колокольню.
     Но тут же вздохнул:
     - Жалко,  Александр  уехал  как  раз  теперь.  Он  был  бы  мне большой
подмогой.
     - А  я?  -  почти кинулся к нему Мефодий. - А мы с тобой? Неужто вдвоем
мы не осилим твою беду?
     Цветухин сжал ему локоть.
     - Спасибо тебе, бурсак!
     Они прошли за кулисы обнявшись.
     На  сцене  шла  репетиция  -  вводили  новую актрису в "Анну Каренину".
Режиссер,  тоже новый человек, нервный, пылкий, решивший взять быка за рога,
недовольно  покрикивал.  Занавес был поднят, зал чернел остуженной за первые
морозы,  сторожкой  и немного загадочной своей пустотой. Что-то не клеилось,
актеры повторяли и еще хуже портили выходы.
     Вдруг режиссер обернулся к залу и крикнул:
     - Кто это там?
     Все прислушались, всматриваясь в темноту.
     - Я  сказал,  чтобы  в зале никого не было! - опять закричал режиссер и
опять послушал.
     - Да вам почудилось, - лениво сказал трагик.
     - Вы думаете, я пьяный? Я слышал в зале кашель!
     Опять  все  затихли,  и  тотчас  из рядов донесся слабенький, видно изо
всех сил придушенный кашель.
     - Я  не  позволю  с  собой шутить во время работы! - взвопил режиссер и
бросился вон со сцены.
     Сразу  с  обеих  сторон  в зале появилось несколько актеров из тех, что
помоложе  или  поживее,  и  все  они  двинулись  между кресел навстречу друг
другу.
     - Вон, вон! - разнесся гулкий голос.
     - Да никого нет, чепуха!
     - Вон прячется!
     - Да, да, да, смотрите - в четвертом ряду!
     - В пятом, в пятом! Под креслом, видите?
     - Дайте свет! Свет в зал!
     Все  уже  разглядели  белое пятно в самой середине ряда и, обрадованные
нежданным развлечением, с возгласами и шумом стали сходиться в кольцо.
     - Ага-а! - прогудел кто-то утробным басом.
     - Ага-а! - ответили ему на разные голоса.
     - Ага-а! По-па-лась! - прогремели все ужасающим хором.
     Потом  громкий хохот взмыл в отзывчивую высоту зала, и толпа повлекла к
выходу пойманную жертву.
     - По-па-лась!  -  кричала  и  вопила,  забавляясь,  веселая  орава,  не
размыкая  плотного  кольца,  а  так  и втискиваясь в узенькую дверь, которая
вела из зала на сцену.
     - Не  вижу  ничего  смешного,  господа!  -  ершился  режиссер,  пытаясь
раздвинуть кольцо и заглянуть - что оно скрывает.
     - Что там такое? Что?
     Тогда  актеры разом стихли, расступились, и перед ним возникла девочка,
крепко  зажавшая ладошками лицо, с белесой косичкой, в платьице по колено, с
свалившимся на одной ноге красным шерстяным чулком.
     - Кто это? - воззвал оскандаленный режиссер.
     - Да ведь это Аночка! - растроганно сказала старая актриса.
     - Это  наша  Аночка! - заговорили и завосклицали актеры. - Аночка, наша
побегушка! Курьер-доброволец!
     - Все  равно,  кто бы ты ни была, - произнес нетерпимо режиссер, - тебе
не дано права нарушать порядок. Театр - это не игрушка. Запомни.
     Он хлопнул в ладоши и отвернулся:
     - Начали, господа, начали!
     - Вот  теперь  у нас тонус! - одобрительно протянул трагик, отправляясь
с другими актерами на сцену.
     Цветухин  подошел  к  Аночке.  Она  все еще не в силах была оторвать от
лица руки и стояла недвижимо. Плечики ее изредка вздергивались.
     - Да  ты,  никак, плачешь? - спросил Егор Павлович, нагибаясь и обнимая
эти  ее остренькие дергавшиеся плечики. - Ну что же ты, озорная, ведь это на
тебя не похоже. О чем ты, а?
     Он  отвел ее в сторону и, присев на чугунную ступень лестницы, поставил
у себя между колен.
     - Что ты, а?
     Взяв  ее  руки,  он тихо развел их. Лицо ее не отличалось от белобрысых
волос, даже губы побелели, точно она окунулась в студеную воду.
     - Ну что с тобой?
     - Испугалась, - безголосо пролепетала она.
     Он  улыбнулся,  глядя  в  ее тяжелые, большие глаза, промытые плачем до
глубокой, сверкающей синевы. Он погладил и похлопал ее по спине.
     - Ах ты сирена!
     - Я не сирена, - отозвалась она сразу.
     - Разве помнишь?
     - Помню.
     - То-то  что  помнишь,  -  усмехаясь,  качнул  он  головой  и,  немного
подумав, добавил: - Я тоже помню.
     Он   посмотрел  прочь  словно  недовольным,  взыскательным,  осуждающим
взором.
     - Послушай,  -  спросил  он, сильнее сжимая Аночку коленями, - скажи-ка
мне одну вещь. Зачем ты вертишься тут у нас?
     Она не ответила.
     - Ну, что же ты, словно воды в рот набрала, - говори.
     Она уткнула подбородок в грудь.
     - Тебе учиться надо, а не лазить тут, как мышонку. Ну, что молчишь?
     - Я,  может,  у  Веры  Никандровны  жить  буду, она меня учить будет, -
буркнула себе в грудь Аночка.
     - И  сюда  бегать  перестанешь, да? Ну, что опять замолчала? Может, мне
за  тебя  сказать,  а?  Сказать?  Ну,  ладно,  я скажу. Уж не актрисой ли ты
хочешь быть, а? Угадал?
     Он  подсунул  палец  под  ее подбородок и с силой приподнял упиравшуюся
голову.
     Все  лицо  Аночки  покрывал  темный  румянец,  она  смотрела  на  Егора
Павловича  в  отчаянном испуге. Вдруг, наклонившись к нему, точно падая, она
почти  прикоснулась  к  его  щеке,  но  отпрянула, вырвалась из его колен и,
перескакивая через раскиданную вокруг бутафорию, без оглядки побежала.
     Она  схватила  на  бегу  свою  одежку,  кое-как набросила ее на плечи и
выскочила  на  улицу.  Обежав  весь  театр, она оглянулась, словно надо было
увериться,  что  ее никто не догоняет. Она оделась, обвязала голову платком,
подтянула  свалившийся  чулок.  Успокоившись,  еще раз осмотрелась и тут как
будто  впервые  увидела  этот  огромный  голубовато-серый дом, в который она
бегала, сама не зная - ради чего.
     Дом  высился  один  посредине  белой нетронуто-чистой площади со своими
большими  глухо  закрытыми  дверями, висевшими подряд, как ни в каком другом
доме.  Широкий  балкон  прикрывал  эти  необыкновенные двери, поддерживаемый
чугунными  столбами,  и на каждый столб были надеты, точно согнутые в локтях
руки,  парные  фонари.  Высоко над балконом начинались крыши - узенькая, над
ней  пошире,  потом  еще  шире,  -  много  разных  крыш,  -  одни похожие на
козырьки,  другие  вроде  поясков, а самая верхняя - как громадный зонт. Все
они  были  ровно  засыпаны  снегом, и от этого весь дом казался ясным-ясным,
как  нарисованный  на  глянцевой бумаге. Это был, наверно, самый большой дом
из всех, которые видела Аночка.
     Она  пошла  прямо  через  площадь,  по  снежному  полю, высоко поднимая
коленки,  оставляя  следы  больших  - с маминой ноги - башмаков, и, дойдя до
середины  поля,  оглянулась  еще  раз  и посмотрела на дом издалека и решила
окончательно,  что  это самый большой дом. Потом она еще немножко подумала и
еще решила, что этот дом самый красивый.
     Больше  она  не  оглядывалась,  а,  перейдя площадь, пошла таким шагом,
каким  идут  взрослые  люди,  знающие,  что  их  ожидают  неотложные  дела и
обязанности.

1943-1945


ПРИМЕЧАНИЯ

     Трилогия  -  "Первые  радости",  "Необыкновенное  лето", "Костер" (этот
роман  остался  незаконченным,  опубликованы  первая  его  книга и некоторые
главы второй) - занимает особое место в творчестве Конст. Федина...
     Заставляя  героев  романического  цикла,  основные  из которых проходят
через  все  повествование,  действовать и мыслить в поворотные моменты более
чем  тридцатилетнего  отрезка русской истории, писатель вглядывался вместе с
тем  и  в  разные периоды собственной биографии, выводил уроки из долгого по
времени  жизненного  и творческого развития. Воистину читателю был предложен
как бы цикл художественных итогов.
     Работа  над  трилогией,  если  вести  счет  от  возникновения  замысла,
продолжалась  более сорока лет. После смерти К.А.Федина (июль 1977 г.) в его
архивах  и  на рабочем столе осталось большое количество набросков, эпизодов
и   сцен  второй  книги  "Костра",  которые  должны  были  открыть  для  нас
окончательно взаимосвязь, соотнесенность и цельность многотомного ансамбля.
     Художественный  цикл  Федина  построен своеобразно. Каждый из романов -
относительно   самостоятельное  произведение  со  своим  сюжетом,  особенным
жанровым  рисунком  и  складом композиции, отличающимся от других. Каждый из
них  можно  читать  и  отдельно, независимо от предыдущего и последующего. И
вместе  с  тем  романический  цикл  явно  распадается как бы на две "серии",
разграниченных  между  собой  и  более  значительным  промежутком по времени
действия (двадцать два года!), и различием большинства персонажей.
     И  если вторая "серия" художественного цикла (роман о начальном периоде
Великой    Отечественной   войны   "Костер",   в   двух   книгах)   осталась
незавершенной,  то  историко-революционная дилогия Федина "Первые радости" и
"Необыкновенное  лето",  опубликованная в середине и конце 40-х годов, сразу
привлекла  к  себе  читателя  и была удостоена Государственной премии первой
степени.
     Широкая  популярность  в нашей стране, переводы на многочисленные языки
мира,  экранизации и театральные инсценировки на протяжении трех десятилетий
уже  сами  по  себе  красноречиво  свидетельствуют о независимой значимости,
какую  обрели романы "Первые радости" и "Необыкновенное лето" в читательском
восприятии.  (Кстати,  по  завершении тогдашней дилогии какое-то время Федин
намеревался  ограничить  на  ней свой замысел.) И, однако, зная все это, при
чтении  романов  теперь  уже  нельзя  полностью отвлечься от художественного
контекста, который продолжением цикла придал им автор.
     Не  только формальной общностью судьбы основных героев, но, что важнее,
и  смысловым  развитием,  и тональностью своей романы историко-революционной
дилогии  Федина  составляют  часть одного обширного архитектурного ансамбля,
который строил и не достроил автор.
     Подобно  тому,  как  первый  катящийся  камень  влечет  за собой горный
обвал,  неторопливый,  более  других традиционный по жанру "семейно-бытовой"
роман  о  1910  годе  "Первые  радости"  подготовляет  напряженную  сумятицу
исторических  катаклизмов  "Необыкновенного  лета",  а в событиях 1941 года,
обрисованных  в  "Костре",  порой неожиданно и странно прорывается как будто
бы  скрыто  и  мирно дремавшая до того энергия людских страстей и побуждений
1919  года...  Когда Кирилл Извеков в "Костре", получив известие о нападении
фашистской  Германии  на  Советский  Союз,  извлекает  из-под  спуда  старую
комиссарскую  форму  времен  гражданской войны, такое переодевание полно для
него  смысла.  Оно  отвечает в какой-то мере глубокому ходу раздумий Кирилла
(а  также  романиста,  добавим  мы),  для  которого исход схватки с фашизмом
связывается  в  первую  очередь с судьбой революции. "Дело сего дня - судьба
революции"  -  вот  то  силовое  поле, преемственность проблематики, которые
сплачивают  и  объединяют в целое три довольно непохожих произведения Федина
-  и книгу о заре революционного подъема "Первые радости", и эпический роман
о  переломном  годе  гражданской  войны  "Необыкновенное  лето", и последнее
углубленно  психологическое  полотно  о  начале  решающего  противоборства с
фашизмом "Костер".
     В  таком преломлении получают развитие почти все основные темы, которые
волновали  Федина  на  протяжении писательского пути и которые можно назвать
сквозными  в  его  творчестве.  Попытаемся перечислить их тут: это - "судьбы
людей  в истории явлений", как выразился однажды сам автор, движение истории
и  частная  жизнь  человека,  соотношение  интересов  отдельной  личности  и
общества,  гуманизм  истинный  и  мнимый,  нравственные  принципы  старого и
нового  мира,  рождение  характера  человека  социалистической эпохи, судьбы
людей искусства в революции.
     Примечательна история художественного замысла трилогии.
     6  мая  1938  года  в  газете  "Красная  Карелия",  наряду  с заметками
Вс.Иванова  и  А.Макаренко,  под  общей рубрикой "Над чем работают советские
писатели",  было  опубликовано  выступление  К.Федина,  озаглавленное "Роман
нравов".  Это  первое печатное свидетельство о возникновении замысла будущей
трилогии.
     "Главная  моя работа в этом году, - писал Федин, - новый роман, замысел
которого возник сравнительно давно.
     Книга  будет  состоять из трех частей. Действие первой относится к 1910
году,  второй  - к 1919-му. События, изображаемые в этих частях, протекают в
богатом   провинциальном  городе.  Я  даю  большое  число  действующих  лиц,
разнообразные    круги    общества    -    начинающего    подпольную   жизнь
юношу-революционера,    рабочего    депо,   грузчиков,   торговца,   актеров
"губернского"  театра.  Театр  вообще  должен  занимать в романе существенно
важное  место  потому,  что  коллизия  "искусство  и жизнь" является основой
замысла.
     В  1910  году  протекает  ранняя  юность героя романа - революционера и
детство   героини  -  будущей  актрисы.  Здесь  завязываются  первоначальные
отношения  главных  фигур  романа  - на фоне торгового русского города с его
уродствами  противоречий  нелепого  богатства  и  отчаянной  нищеты. Театр с
вечным  своим  стремлением "отразить" действительность будет показан здесь в
образе российской провинциальной сцены и ее актерства.
     Героический  1919 год будет дан в романе как картины гражданской войны.
Город  обороняется  от  белых  полчищ... Баталии перемежаются с театральными
представлениями  в  перерывах  между  боями. Самое жаркое жизнебиение сердца
сменяется  отважной  смертью  во  имя  победы жизни. Героиня романа начинает
свою  большую  судьбу  в  битвах против контрреволюции, в беззаветной службе
Красной  Армии и в трепетном первом волнении сердца на подмостках фронтового
театра...  Наконец,  третья часть романа. Ее действие относится к 1934 году,
и в ней я хочу дать синтез больших человеческих судеб нашего времени...
     Далеко  позади  осталась  гражданская  война, шествует второе пятилетие
побед  социализма.  Верные ему люди живут в небывалых условиях плодотворного
освобожденного  труда...  Нити,  переплетенные когда-то в провинции, связаны
временем и в Ленинграде.
     Путь  замечательной актрисы по-новому пересекается с жизнью выдающегося
большевика, со старым актером и былым провинциальным драматургом...
     Мне  хочется наполнить этот роман большим движением, связать его четким
сюжетом...  Это  должен  быть роман нравов, в котором реалистические картины
будут сочетаться с романтикой героизма".
     Сопоставляя  эти  авторские намерения с произведениями, опубликованными
много  позже,  легко  обнаружить  прежде  всего  устойчивость  ряда образных
мотивов  первоначального  замысла. Эта устойчивость настолько велика, что по
описаниям  в  давней  газетной  заметке  мы  без труда узнаем романы "Первые
радости"  и  "Необыкновенное  лето",  с их действием соответственно в 1910 и
1919  годах  в  губернском  центре,  почти  с  той  же расстановкой основных
действующих  лиц,  схемой судьбы главной героини, узнаем персонажей, которые
получили  теперь  имена  -  Аночка  Парабукина,  Кирилл  Извеков,  Цветухин,
Пастухов,  Рагозин,  Мешков...  Даже  предполагавшаяся заключительная часть,
действие  которой  должно  было происходить через пятнадцать лет не только в
провинциальном   городе,   но   и   в   Ленинграде,   так  сказать,  далекий
пред-"Костер",  как  и  нынешний  роман  "Костер",  тоже  должна  была  дать
"синтез...  человеческих  судеб",  показать, как "путь замечательной актрисы
по-новому  пересекается с жизнью выдающегося большевика, со старым актером и
былым провинциальным драматургом"...
     Вместе   с  тем  ранняя  авторская  "программа"  будущей  книги  хорошо
оттеняет  многие последующие отклонения от замысла и принципиальные перемены
в его основе.
     На  свет  появился  не  "роман нравов" в трех частях, а фундаментальная
нравственно-историческая  эпопея.  Так, думается, вернее всего определить ее
жанр.   Значительная   подверженность   замысла  романтической  красочности,
фабульной     эффектности     ("Баталии    перемежаются    с    театральными
представлениями..."  и  т.п.)  явно  отступила  в  трилогии  перед строгим и
неторопливым  реалистическим  письмом.  Коллизия  "искусство  и жизнь" стала
лишь одним из мотивов широкого изображения людских судеб и событий.
     Что же вызвало эти далеко идущие перемены?
     Авторское  свидетельство  об  этом  содержится  в  известной статье "По
поводу   дилогии"   (1949),   где   подробно  переданы  сами  обстоятельства
возникновения  и  творческая  история  замысла  романов  "Первые  радости" и
"Необыкновенное лето".
     Зимой  1936  года  К.Федин ездил в Минск, и виды совершенно незнакомого
большого  заснеженного  города  (в котором существовали "как бы два города в
одном:   кварталы  новых  громадных  зданий...  перемежались  с  деревянными
домиками   старинных  улиц")  произвели  на  писателя  сильное  впечатление.
"Тогда,   на   этих   улицах,   я   очень  сильно  ощутил,  как  наша  новая
действительность  проникает в старую ткань прошлого... Я сделал тогда записи
к   будущему   большому   роману,   -   рассказывает   писатель,  -  который
представлялся  мне  романом  об  искусстве,  скорее  всего  -  о театральном
искусстве,  вероятно  -  о  женщине-актрисе,  о ее развитии с детских лет до
славы и признания...
     Но  пришла война. Роман был отодвинут. Неслыханные события пересмотрены
сознанием, обогащенным великим историческим опытом..."
     Таким  образом, решающее значение в пересмотре замысла будущей трилогии
имел  опыт  войны народов против фашизма. Эта война поставила в повестку дня
самые  коренные  и  первостепенные  вопросы  -  судьбы  нации,  государства,
человечества.  Пережив  то,  что  с  собой  принесла  и что показала Великая
Отечественная  война, нельзя уже было мыслить и писать по-прежнему. Именно в
переломном  1943  году Федин "увидел весь роман иными глазами". Именно тогда
предполагавшийся  "роман нравов" из жизни людей искусства начал превращаться
в  романический  цикл  с  повествованием,  близким к эпическому, при котором
многие  сюжетные  "узлы"  воссоздают  важнейшие коллизии эпохи, а повороты в
судьбах персонажей нередко определяются поворотами в судьбе народной.
     Отличия  жанровых  устремлений  в трилогии от того, что обычно называют
"роман  нравов", писатель подчеркивал неоднократно. В связи с завершающей ее
книгой   (где   жизненные  впечатления  периода  войны  объективируются  уже
непосредственно)   он  писал  в  "Автобиографии"  (1957):  "Действие  нового
романа,  названного  мной  "Костер",  развива