черний
разговор  с  шофером  сейчас же пришел на память: ехать с человеком, который
сам  говорит,  что не может похвастать знанием мотора, ехать не на прогулку,
а  в  поход,  было  бы по меньшей мере глупостью. Но имя Шубникова вызвало в
Кирилле  протестующую  неприязнь.  Он пристально вгляделся в Зубинского. Тот
стоял   навытяжку,   ожидая  приказания,  и  глаза  его  высекали  преданную
решимость служаки.
     - Хорошо,  я  сейчас позвоню, - сказал Кирилл и добавил про себя: "Черт
с ним, если это необходимо!"
     Через  полчаса  машинистке  был  продиктован приказ об откомандировании
Виктора  Семеновича  Шубникова  в  личное  распоряжение  товарища Извекова в
качестве шофера-механика.


24

     В  биографии  Шубникова,  как она сложилась после его женитьбы на Лизе,
отыщется  немало  драгоценных  подробностей.  Мерцалов, например, считал его
фигурой,  достойной  отражения в хронике русских нравов на рубеже революции.
А  среди  газетчиков помельче Мерцалов слыл за человека, у которого есть что
прибавить  к  подобного  рода  описательным  сочинениям, все еще недостающим
нашей  литературе.  Однако  даже краткое изложение жизни Шубникова составило
бы  особую  главу.  Здесь  достаточно  привести  две-три  черты деятельности
одного  из  представителей  теперь  вымершего  или  переродившегося  типа не
слишком  крупных, но полных беспокойства дельцов, к каким принадлежал Виктор
Семенович.
     Он  был  из  самых  ранних  автомобилистов  в  городе. Машиной, по виду
близкой  к  фаэтону, он пугал лошадей и приводил в шумный восторг мальчишек.
Бездельники  на всю улицу подражали пронзительному рожку с черной каучуковой
грушей,  приделанному  снаружи кузова вместе с рычагами тормоза и скоростей,
которые  напоминали  механизм железнодорожной стрелки. Когда появились более
удобные автомобили, Шубников приобрел новый, а старый пустил в прокат.
     Рядом   с   биржей   лихачей  на  дутых  шинах,  у  подножия  памятника
"царю-освободителю",   прокатный  самоход  часами  ожидал  любителей  острых
ощущений.  Извозчики,  не  предчувствуя  судьбы,  ожидавшей  их  сословие  в
жестокий  век  двигателя  внутреннего  сгорания,  смеялись  над  картонкой с
обозначением  таксы,  которую  шофер  вывешивал на автомобиле. Они держались
кучкой   в   той   стороне,   где   высился   бронзовый  крестьянин-сеятель,
предназначенный  иллюстрировать  царское  обращение  манифеста:  "Осени себя
крестным  знамением,  православный русский народ..." Шофер, со своей таксой,
стоял  в надменном одиночестве по другую сторону памятника, близ Фемиды. Она
символизировала  в  данном случае не столько правосудие, сколько бесстрастие
истории,  и  не  желала  смотреть  из-под  своей повязки на конкуренцию двух
эпох.  Победителями  вышли извозчики. Витенька Шубников, со свойственным ему
нетерпением,  очевидно,  переоценил  завоевательную способность недоразвитой
техники.  Любители  обгонять  трамвай по асфальтовой мостовой остались верны
лихачам, и прокат такси прогорел.
     Войну  Шубников отбывал дома. Призывная комиссия выдала ему белый билет
ввиду  эпилепсии. Припадки с ним на самом деле бывали, но только из озорства
и  лишь  в  той  мере,  в  какой  он  считал  нужным  помучить ими Лизу либо
разжалобить  тетушку  Дарью Антоновну. Он хороводил с военными чиновниками и
врачами в кабинетах зимнего сада Очкина и дружил с интендантами.
     На  второй  год  войны  Дарья  Антоновна  скончалась,  и  ее  богатство
нераздельно  перешло  к  Витеньке.  Это очень ослабило на нем поясок - не на
кого  стало  оглядываться. Он все больше погуливал с барыньками и уже совсем
не   давал  покоя  Лизе  наигранной  ревностью.  Впрочем,  как  случается  с
избалованными,  себялюбивыми  существами,  он  и правда мог ревновать Лизу к
чему угодно, даже до настоящего страдания, до плача с истериками.
     Наконец  Лиза  ушла  от  него.  Он  сразу кинулся под сень закона, стал
гулять   с  консисторскими  писарями,  с  адвокатами,  и  дело  совсем  было
наладилось  - он уже ожидал привода жены с сыном и возмещения урона мужниной
чести.  Но  пришел февраль, дело замялось, потом - Октябрь, и все расходы на
восстановление домостроя пошли прахом.
     Надо   сказать,  после  смерти  тетушки  Витенька  не  только  гулял  и
занимался  семейными  страданиями.  Наоборот,  предприимчивая натура ощутила
острый  вкус  к размаху. Он привез из Москвы великолепного "мерседес-бенца",
повергшего  в  конфуз  богачей  мукомолов,  не  говоря  о всяческих властях,
ездивших  если  не  на  лошадках, то на машинах глубокой довоенной давности.
Потом  он  отстроил конюшню, продал иноходца и купил пару рысаков-фаворитов,
один  из которых тут же взял первый приз на бегах. Затем он продал коллекции
почтовых  марок, медалей, монет, продал яхту и купил сильную моторную лодку.
На  Зеленом  острове,  во  время  пикника,  он договорился войти в компанию,
которая  собиралась  строить  сарпинковую  фабрику.  С  серьезным  лицом  он
заседал на учредительских собраниях будущего акционерного общества.
     Но   вдруг,   под  веселую  руку,  он  поспорил  с  каким-то  загульным
фельетонистом  московского  "Раннего  утра",  что берется основать копеечную
газету,  которая  через  два  месяца  забьет  в  губернии  всех конкурентов.
Взявшись за это заманчивое дело, он ушел в него с головой.
     Он  набрал  живописный  штат  репортеров с красными носами, удивительно
знавших  мрачный  и  темпераментный  быт  гор,  бараков, пристаней, базаров,
ночлежек.  Фельетонист,  рассчитав,  что  ему  выгоднее  проиграть пари, чем
выиграть,   подрядился   писать   для  газеты  сыщицкий  роман  приключений.
Легендарный  орехово-зуевский  атаман-разбойник Василий Чуркин стал в газете
чем-то  вроде  героя  на  жалованье.  О  нем собирались песни, анекдоты, ему
посвящено   было   наукообразное   описание   вариантов   народных   драм  и
представлений театра-петрушки, воспевающих чуркинскую славу.
     Сам  Витенька  литературных  склонностей  в  себе  не  замечал.  Он  не
собирался  также хвастать своей образованностью. Ему ничто не стоило спутать
Фермопилы  с  Филиппинами, и он это помнил. Но он давал газетке направление,
названное  им  "мимополитическим",  и  у  него  был свой девиз: "Народ любит
скандал".  Поэтому  все поножовщины, банкроты, пожары, громкие бракоразводы,
схождение  трамваев  с рельсов ярко освещались уверенными перьями. Театр для
газетки  почти не существовал, но личная жизнь артисток считалась негаснущей
злобой  хроник.  Успех  цирковых борцов или кинофильмов, которые именовались
"лентами",  быстро  подпал  под зависимость от Витенькиного издания. Дешевое
для  читателей,  оно  скоро  стало  дорогим  для  всех, кто жил процентами с
человеческого любопытства.
     Гонорар   своему   штату   Витенька   нередко   выплачивал  водочкой  в
"Приволжском   вокзале".  Речной  трактир  настолько  пробуждал  поэтическое
чувство,   что   лучше   всего   именно   здесь   придумывались   похождения
провинциальных  шерлок-холмсов  на  потребу подписчикам, и фантазия издателя
участвовала  в  общем  деле  наравне  с тружениками изящной литературы. Даже
менее   заносчивый   характер,   нежели   Шубников,   убедился  бы  на  этом
сочинительстве,  что  воистину  горшки  обжигают не боги. Витенька же спьяна
так  воспарил,  что  уверял,  будто не пишет романов и стихов единственно за
отсутствием  свободного времени, и когда кто-то попробовал восстать в защиту
Аполлона,  он  блеснул  единственным  своим произведением лирического жанра,
подписав его псевдонимом Убикон. Стишок начинался так:

                Отрываясь от земли,
                Несется дух и ввысь взлетает,
                Оставив страсти позади,
                В эфире легком он ныряет.

     Вскоре,  однако,  Шубников  остыл  к  печатному  слову и вовремя продал
газетку,  отчасти  по  бездоходности (перед революцией меньше стали помещать
рекламы),  отчасти  в  неясном  предчувствии  лозунга,  который впоследствии
поверг  на  землю  нырявших  в  эфире  легком газетчиков-спортсменов. Лозунг
гласил: "Вся власть Советам!"
     С  приходом этой власти капитал Шубникова подлежал полностью отчуждению
в  пользу государства. Шаг за шагом Витеньку лишили текущих счетов в банках,
магазинов,  рысаков,  домовладения  и  "мерседес-бенца".  "Бенца"  он  жалел
больше  всего. Он было всплакнул, когда явились уводить машину из гаража, но
тут  обнаружилось,  что  неопытный  шофер  не может завести мотора, и бывший
хозяин,  в  припадке  негодующего  презрения,  сам  кинулся  к  автомобилю и
ухарски  доставил  его к месту новой стоянки. Прощаясь со своим любимцем, он
поцеловал его в ветровое стекло.
     С  этого  часа  он  втайне  следил за судьбой автомобиля, знал всех его
многочисленных  пользователей,  и  если  встречал  мчащимся по улице, словно
окаменевал  и  долго  глядел  "бенцу"  вслед.  Он  дружил  с шоферами, давал
советы,  как  содержать машину, и был убит горем, узнав однажды, что "бенца"
помял  грузовик. Его пригласили чинить поломки, и он проявил себя находчивым
мастером.  Примерно  в  годовщину революции его приняли в гараж Совета, и он
скоро успел прослыть незаменимым механиком.
     С  виду  Шубников  очень  опростился.  У него еще оставалось кое-что от
туалетов  щеголя, но он носил рабочий комбинезон, сменил усы колечком на усы
кисточкой,  любил класть на стол промасленные руки и говорить, что, мол, нам
к труду не привыкать.
     Меркурий  Авдеевич  дивился  бывшему  своему  зятю - как он легко обрел
подобающую  условиям наружность. Пока Шубников надеялся, что Лиза вернется к
нему,  он  забегал к сыну с игрушками, исподтишка настраивая мальчика против
Лизы.  После  развода он пренебрег этой игрой и в душе был рад, что встретил
революцию   не   обремененным   узами   семьи.   Но  к  тестю  он  продолжал
наведываться.  Он  чувствовал признательность за то, что, прощая Лизу в силу
отеческой  слабости,  Мешков  считал его более правым, чем свою дочь. И хотя
Шубников  не  был  единомышленником Меркурия Авдеевича, однако верил в него,
как  в  безопасного  собеседника,  и  только  с ним говорил без оглядки. Они
выступали  друг  перед  другом в роли поучителей, но Мешков искал спасение в
кротости,  а Шубников не намеревался капитулировать перед действительностью,
уверенный,  что  урок истории скоро кончится и люди будут поставлены на свои
природные места.
     - Вы,  папаша,  не  дипломатичны, - говорил он, - не усваиваете каприза
современной  даты. Покуда они наверху, мы должны их одобрять. Обстоятельство
преходящее.  Пускай  думают,  что  мы  изумляемся  ихней гениальности. А там
увидим.
     - Это,   милый,   за   грехи  наши  наказание,  -  возражал  Мешков.  -
Долготерпению  господню  настал  конец. А ты говоришь - каприз даты! Что же,
по-твоему,  нынешней  датой  господь  решил наказать, а завтрашней помилует?
Нет,  ты  покайся,  смирись,  возложи  крест на свои плечи, потрудись в поте
лица за один кус хлеба насущного. Тогда всемилостивец, может, и сжалится.
     - Потрудиться  -  не  новость. Вы вот всю жизнь трудились, а толку что?
Труд  -  это есть средство самозащиты, папаша. В самом труде, если вы хотите
знать  научную  точку зрения, ума нет, в нем только печальная необходимость.
Из нее никакой премудрости не выкроишь.
     - Хочешь  их  перехитрить?  Они,  милый,  хитрее,  чем нам спервоначалу
показалось.
     - Чем они, папаша, хитрее? Не замечаю.
     - Тем,  что  из-под  тебя  твою  телегу  выдернули,  да  тебя  же в нее
впрягли, и ты их возишь.
     - Я их вожу до поры до времени.
     - Это  они  тебя в хомуте держат до поры до времени, покуда ты с ног не
сбился.
     Перепалки  эти  иногда  доходили  до решительных размолвок, но Шубников
снова являлся к тестю и опять подбивал на споры.
     Перед  удалением  в скитскую жизнь Меркурий Авдеевич еще раз излил себя
Виктору  Семеновичу  и  окончательно  убедился,  что  новый  зять - Анатолий
Михайлович   -  много  достойнее  старого.  Ознобишин,  вместе  с  Мешковым,
объяснял  происходящее  гневом  божиим,  а  Шубников говорил, что, мол, дело
отца  небесного  -  вносить  в  нашу  жизнь  неустройство,  а  наше  дело  -
заботиться о своей судьбе, насколько хватит смекалки.
     - Никогда  я, папаша, не поверю, что вам нравится господне наказание. А
если  не  нравится  и  вы недовольны - какое же возможно примирение? Это все
лицемерие.
     - Ты,  Виктор, хулитель, - сказал Мешков на прощанье. - И я теперь рад,
что  Лизавета  отняла  у  тебя сына. Иначе ты развратил бы отрока безбожием.
Смотри, береги свою голову.
     - Уж если не уберегу, то отдам недешевой ценой.
     - А цену кто получит? Тебя-то ведь не будет?
     - Посмотрим, кто будет...
     Назначение  ехать  за  шофера  в Хвалынск грянуло на Виктора Семеновича
громом  из  ясного  неба. Едва он узнал, чем вызвана поездка, как на "бенце"
отказались  работать аккумуляторы. "Бенца" он обожал, но не настолько, чтобы
ради его сохранности подавлять мироновский мятеж.
     В  Саратове  Шубникова  слишком хорошо знали, и за пределами города ему
угрожало  гораздо  меньше  превратностей.  Но это - в равных, так сказать, в
мирных  условиях.  В  сопоставлении  же тыла и фронта дело круто менялось. В
Саратове,  на  самый  худой  случай, могли припомнить Витеньке его капиталы,
или  его  газетку,  или  его  купеческие  грешки,  а  шальные пули на фронте
относились к биографиям безразлично в гражданскую или какую иную войну.
     Зубинский  -  приятель Шубникова по ночным похождениям с интендантами -
держался иного мнения о фронтовых перспективах.
     - Ты  не блажи, - ответил он Виктору Семеновичу на его перепуг. - Умные
люди   давно   гасят  свечи,  прячут  огарки  по  карманам.  Игра  перестает
окупаться.  Если  белые нагрянут в Саратов - разговор короткий: на советской
службе  был?  И готово. Культурному человеку еще хуже: вы, скажут, понимали,
что  делали.  А  на  фронте в критическую минуту - тут тебе и поле, и лес, и
хуторок какой, и своя линия и неприятельская. Большой выбор.
     - На линиях не в подкидные дураки перекидываются. Там стреляют.
     - А   тебе   что?   Не   будь   и   ты  дураком.  Стреляй...  на  своем
"мерседес-бенце",  - ухмыльнулся Зубинский и, сняв с обшлага пушинку, кончил
начальнически:  -  Короче  говоря,  машина  должна  быть  в  безукоризненном
состоянии!
     Виктор  Семенович  понял,  что  попал,  как мышь в таз, и нельзя ждать,
чтобы   кто-нибудь   пособил   выкарабкаться.  Наоборот,  под  горячую  руку
начальство  не  посчитается ни с чем. Поэтому "бенца" Виктор Семенович подал
точно  к  назначенному  часу,  с  усердием  помогал увязывать багаж, а когда
появился Извеков, козырнул ему, ничуть не уступая в изяществе Зубинскому.
     Кирилл обошел автомобиль кругом.
     - Все исправно?
     - Горючего  полный  бак  и  бидон.  Запасных  два ската. Слабое место -
мотор. Изношенность порядочная. Но, как говорится, господь не выдаст...
     У  Виктора Семеновича выработалась за последний год блаженная улыбочка,
выражавшая   нечто  среднее  между  простодушием  рубахи-парня  и  умилением
льстеца.
     Кирилл взглянул на него пристально:
     - Мы будем требовать с вас, а не с господа.
     - Понятно. Я ведь только ради поговорки...
     Зубинский  предложил  Извекову переднее место, но он сел позади рядом с
добровольцем. Посмотрев на часы, он приказал ехать.
     В  пути на машине есть время многое заново понять, охватить успокоенным
взором происходящее. Толчок к размышлениям дают прежде всего пространства.
     За  Саратовом  они  то  унылы,  то даже грозны своим однообразием. Едва
миновали  небогатые  пригородные рощи насаждений - возрастом немногим больше
полутора  десятка лет, - как потянулись лысые холмы, разделенные оврагами, с
нищими  купами  тополей  и  ветел  около  разбросанных  на  версты  и версты
селений.  Надо  было бы обсадить дороги березой, раскинуть по низинам темные
дубовые  леса  вперемежку с мохнатой сосной - прикрыть охровую наготу земель
питательной  тенью  бора.  Как  вольно  вздохнули  бы нивы, если бы извечные
степные  ветры  вместо  жгучей  суши принесли бы на пашню и рассеяли боровые
туманы!  Как  сверкнули  бы  поднявшиеся  в  буераках  зеркала родников, как
заиграли  бы  на  заре  росы,  какой  звон  подняли бы речки! Это была мечта
безвлажных  пространств,  расстилавшихся  перед  Кириллом.  С детских лет он
разделял  тоску  своего  края, грезил о дубравах на этом нескончаемом плато.
Теперь,  припоминая  из детства, какими он себе рисовал будущие леса, Кирилл
удивился.  Фантазия  уносила  его  тогда  в  парки  причудливых  тропических
растений,  словно приподнятых над землей и оберегающих ее пышно соединенными
кронами  аллей.  Эти  странные  парки  возникали в воображении скачком - оно
отталкивалось  от  голых  степей и попадало прямо в кружевное плетение лиан.
Мечтателя  не  занимали переходы. Вдруг степи покрывались парками. Как парки
сделались  - неинтересно. Фантазия наслаждается спелым плодом, не заботясь -
кто  насадил  и  вырастил его. Сорви и вкушай, плод сладок и душист, хотя бы
плод  далекого  будущего,  а печальные глины, поросшие полынью, отвращают от
себя  неискушенную  мысль.  Сейчас Кириллу казались удивительными похожие на
каменноугольную  флору  тропические  декорации,  увлекавшие  детский  ум. Он
занят  был  тем,  что  в детстве не существовало для воображения. Он думал о
переходах  -  о том, что надо сделать для обогащения степей. Как напоить их?
Какие  деревья  насадить по оврагам, какие на холмах? Где та порода, которая
устоит  от  суховеев?  Сколько  ветряков,  сколько  водочерпалок соорудить в
уезде,  чтобы  он  из  степного  стал лесным? Как объединить деревни, села и
повести  их  к  преображению  земли?  Довольно  ли десяти тысяч людей, чтобы
создать  уход за десятью миллионами деревьев? Много ли это, мало ли - десять
миллионов?  Через  какое  время  лес перестанет требовать у человека влаги и
сам  станет  ее  источником? Нет, это была не мечта о переустройстве края, и
может  быть,  это  нельзя  назвать  даже  думами,  а только решением задачи,
расчетом,  черновым вычислением. Мечта устройства будущего становилась делом
устройства,  мечтатель  становился  делателем. И все-таки, все-таки! - вдруг
мелькали  в уме Кирилла разросшиеся дубравы, и где-то очень, очень далеко за
синевой  лесов  на один миг приподнимались над землей гигантские тропические
парки детства.
     А  дорога  извивалась  вправо  и влево, змеилась вверх и вниз, не боясь
наскучить,  не  заботясь  о  какой-нибудь  пище  для  мечтаний.  И то желтые
глинистые,   то  бледные  меловые  круглоголовые  холмы  чудились  пузырями,
вспухшими  на  чреве  земли  от солнечного ожога. Поля уже повсюду убрали, и
только кое-где поблизости деревень кучились бесцветные скирды.
     Зубинский  медленно обернулся, неуверенный - можно ли нарушить чересчур
долгое молчание.
     - Я хотел спросить, товарищ Извеков, как прикажете мне именоваться?
     Кирилл,   словно   пожалев,   что  мешают  его  мыслям,  не  отозвался,
разглядывая  длинное  и  будто  изогнувшееся в повороте лицо Зубинского. Что
это  был  за  человек?  Что  побудило  его идти одним путем с Извековым? Кто
соединил их на этом пути - общие противники или общие друзья?
     - Именуйтесь по имени-отчеству, - ответил наконец Кирилл и усмехнулся.
     - Я  понимаю!  -  громко  засмеялся Зубинский. - Но в смысле служебного
положения?
     - А  как  вы  себе  представляете свое служебное положение, в чем будут
ваши обязанности?
     - Я  понимаю  так,  -  сказал убежденно Зубинский и повернулся удобнее,
навалившись   локтем   за  спинку  сиденья,  -  я  буду  при  вас  исполнять
обязанности строевого адъютанта. Буду писать реляции.
     - Это что еще?
     - Описание боя. Дневник военных действий. Вы как командир...
     - Я не командир...
     - Я  понимаю.  Но,  говоря  прямо,  как фактический командующий, будете