на Мешкова, и чем меньше оставалось
между  ними  расстояния,  тем  ближе  подползали  концы его оранжевых усов к
глазам,   тем  глубже  прятались  остренькие  точечки  зрачков  в  припухлых
скважинах век.
     - Здр-равия  желаем,  Меркурий  Авдеевич,  -  пророкотал  городовой,  и
Мешков узнал в нем квартального своего участка.
     - Здравствуй,  голубчик,  -  ответил  он  с  удовольствием и даже с тем
реверансом  в  голосе,  какой  у  него появлялся только в разговоре с весьма
исключительными людьми, - что это я тебя не узнал?
     - Давно  не  видали, Меркурий Авдеевич. С масленой недели не заходил. В
деревню в отпуск ездил.
     - А-а, хорошо. Ну, как в деревне?
     - Благодарю   покорно.   Семейные   мои   всем  довольны.  Крестьянство
соблюдает порядок.
     - Да, конечно. Мужички не го, что городские стрекулисты.
     - Так точно.
     - А ты что зашел?
     - Напомнить,  Меркурий  Авдеевич:  завтра  -  царский  день,  так чтобы
флажок  не  запамятовали  вывесить.  И  на  ночлежном  доме прикажите, чтобы
обязательно.
     - Хорошо, голубчик, спасибо.
     Мешков пошарил в жилете, отсчитал тридцать копеек и дал городовому.
     - Благодарим  покорно,  -  сказал  городовой  и сделал поворот кругом -
марш.
     "Может,  все  понемногу  и  обойдется", - подумал Мешков, вздохнув, как
ребенок после плача.


19

     Егор  Павлович условился с Пастуховым позавтракать на пароходе: часам к
одиннадцати  приходил сверху пассажирский "Самолет", долго стоял на погрузке
у пристани, и люди, понимавшие в кухне, любили провести часок на палубе.
     Погода  выдалась сиротская, с туманчиком. Даже к полудню Волга не могла
оторваться  от  мглы,  волоча  ее  осовелыми  водами.  Воздух  переливался в
скучном  дрожании  песочно-бледной дымки, пароходные гудки застревали в ней,
весь город приглох. Тупо тукали по взвозам потерявшие звонкость подковы.
     Цветухин  шел  в  том состоянии, которое можно назвать бездумьем: мысли
его  росли,  как  ветви  дерева  в разные стороны. Подняв голову и увидев на
крыше  телефонной  станции  высокую  клетку  хитро  скрещенных  проводов, он
вспомнил  свои изобретательские увлечения. Он никогда ничего не изобрел и не
мог  бы  ничего разработать, но ему приходили на ум разные технические идеи,
вроде,  например, электроаккумулятора, который должен быть маленьким, легким
и  мощным.  Если  бы Цветухину удалось напасть на совершенно неизвестный вид
изоляции,  конечно,  дело было бы в шляпе. Случайность должна была бы помочь
в поисках, как во всяких открытиях, но случайность почему-то не помогала.
     На  деревянном  тротуаре  около  Приволжского  вокзала  Егора Павловича
обогнала  девушка,  постукивая  новенькими  каблучками.  Глядя на синий бант
косы,  хлопавший  по ее муравьиной талии, он стал думать о Лизе. Ее волнение
нравилось  ему,  вчерашняя  сцена в уборной казалась обещающей: Лиза глубоко
оскорбилась  за  него и в таком смятении убежала, что теперь, наверно, ни за
что  не  примирится  с  Кириллом,  заставившим  ее страдать. И - кто знает -
может  быть,  теперь,  в  этот  желтенький  денек,  она  тоже думает о Егоре
Павловиче  и  в ней расцветает чувство, которое вызовет в нем ответ, и потом
обнаружится,  что  они  предназначены  друг другу, и Егор Павлович женится и
будет счастлив.
     Все,  вероятно,  уверены,  что  актер  Цветухин  должен быть непременно
удачником  в  личной  жизни.  Наверно,  считают,  что, обладая известностью,
нельзя  нуждаться в ласке и нежности, что любовь и радость ходят по пятам за
славой.  Только  сам Цветухин да еще, пожалуй, Мефодий знают, как далеко это
от действительности.
     Егор  Павлович был женат на актрисе Агнии Львовне Перевощиковой, но уже
третий  год  как  ушел  от  жены,  и она разъезжала по театрам одна. Женщина
язвительная,   без  заметного  таланта,  она  отличалась  небольшим  умом  и
рассчитывала  на  Цветухина,  как  на  парус,  который вынесет ее на простор
успеха,  но  парус  не  мог  сдвинуть  ее с места, да это едва ли удалось бы
целой  артели бурлаков. Она винила его в безучастии, а когда он хотел помочь
ей  - обижалась, потому что способна была только поучать, но не учиться. Всю
недолгую  совместную  жизнь  с  ней  Цветухин  видел себя постоянно в чем-то
обвиненным.  Это  был  не  брак, а судебное разбирательство, и, лишь уйдя от
жены, вечный подсудимый почувствовал себя оправданным.
     Но  к тридцати годам даже добрые друзья - плохие утешители одиночества.
Нет-нет  и вспомнит себя Егор Павлович подсудимым, усмехнется и спросит - да
так  ли  уж все было худо? А если один раз вышло худо, не получится ли лучше
во  второй? И вот, спускаясь на берег, он слушает, как постукивают новенькие
каблучки  по  деревянным  ступенькам,  и  все  не  может оторвать взгляда от
синего  банта,  подпрыгивающего  на  муравьиной талии, и смотрит, смотрит на
него,  пока  он, порхнув, не исчезает где-то на пристанном складе, за горами
рогож.  Надо  бы,  наконец,  возбудить дело о разводе, да другие дела мешают
взяться.
     Работа  в театре с ее людностью и горько-сладкой отрадой то полнила, то
опустошала   Егора   Павловича.   Он  привык  к  этой  лихорадке  и  немного
побаивался,  что  вот,  может  быть, запретят пьесу, в которой он так славно
сыграл  Барона,  и  на  том  окончится  затянувшийся  сезон, и до октября он
останется наедине с собой.
     Так,  подумывая  о  том,  о  сем,  Егор Павлович добрался до пристани и
проследовал  по  качким  сходням,  сторонясь от крючников, мерно двигавшихся
двумя   лентами,   -   одни,   пригнутые  грузами,  -  на  пароход,  другие,
распрямившиеся,  с  пустыми  заплечьями,  - на берег. Войдя на нижнюю палубу
парохода, Цветухин остановился.
     Слева  был  открыт  люк носового трюма, куда скатывали по нашлифованным
доскам  грузы  и  где,  в глубине, освещенный электричеством, скучно орал на
крючников  боцман,  сняв  фуражку  и  почесывая  в  затылке.  Справа,  перед
машинным  отделением,  громоздилось  необычайное  по  неуклюжести  и в то же
время  воздушное  сооружение  из  огромных  плоскостей,  планок, проволочных
тяжей  и  скреп.  Цветухин  сразу догадался, что это - разобранный биплан, и
тут  же  расспросил  и узнал, что это авиатор Васильев перевозит свой летный
аппарат.  Машина занимала страшно много места, но так, что казалось, будто и
не  занимает  никакого  места:  везде  можно  было  пролезть,  и всю ее было
насквозь  видно,  и  снизу,  и  сверху,  и  с  боков,  и вся она была ясной,
простой,  но  в  простоте  ее,  в  каждой ее проволочке пряталась загадка, и
парусина  ее  крыльев,  пролакированная,  барабанно-тугая, была таинственна.
Цветухин,  подобрав  свою  накидку, принялся обходить биплан со всех сторон,
заглядывать  под  крылья,  щупать  их,  щелкать по парусине, обнюхивать лак,
измерять  по-плотничьи  -  раздвинутыми  в циркуль пальцами - длину и ширину
плоскостей.  У  него почему-то стучало сердце, он слышал его. Панама сбилась
и  упала  ему  под  ноги, он наступил аа нее, поднял, торопливо закатал ее в
трубку,  и  все  ходил,  и  приседал,  и  вставал на цыпочки, исследуя спину
аппарата.  Он  мешал  крючникам разворачиваться перед люком, они все кричали
на него:
     - Пазволь! Па-азволь!
     Наконец один из носаков больно двинул его тюком в плечо и крикнул:
     - От че-орт! Барин, зашибу!
     Тогда  он  медленно  отошел  от биплана и крутой лесенкой с начищенными
медными пластинами стал подниматься на пассажирскую палубу.
     Пастухов  сидел лицом к реке, за маленьким столом, пил жигулевское пиво
и закусывал раками.
     - Я думал, не придешь, - сказал он и позвонил официанту.
     - Есть  у тебя листок почтовой бумаги? - нетерпеливо попросил Цветухин.
- Или вырви из записной книжки.
     Пастухов  долго  вытирал  салфеткой  пальцы  и шарил по карманам, потом
бросил  на  стол  заношенное  письмо.  Егор  Павлович принялся складывать из
бумаги  какую-то  фигурку,  тщательно  загибая  углы,  вымеривая  и  отрывая
стороны.  Пастухов  следил  за его работой и обсасывал раковые шейки. Пришел
официант.
     - Еще дюжину раков, - сказал Пастухов, - и хорошую стерлядку.
     - Паровую? - нагнулся официант.
     - Паровую.
     - Кольчиком?
     - Кольчиком.
     Цветухин сложил фигурку, поднялся и сказал Пастухову:
     - Поди сюда, смотри.
     Они  стали  у  парапета палубы, и Цветухин бросил фигурку. Она полетела
дальше  и  дальше  от  парохода,  медленным,  равномерным движением и плавно
опустилась  на  воду,  растопырив  свои  крылышки.  Пастухов некоторое время
следил,  как  ее подхватило течение, затем посмотрел безучастно на приятеля,
вернулся к столу, заткнул за жилет салфетку, сказал:
     - Интересная птичка, - вырвал у рака клешню и легко разгрыз ее.
     - Это не вызывает у тебя никаких мыслей? - спросил Цветухин.
     - Никаких.
     - Печально.
     - Я тупой.
     - Ты  лентяй.  А  ведь  тут  не требуется изнуряющей работы ума. Птичка
пролетела  по  гипотенузе  треугольника,  которая  в  три  раза  длиннее его
высоты.  Значит,  если  я  спрыгну  на  таких  крыльях  с высоты в версту, я
пролечу три версты.
     - Если  ты  спрыгнешь  с  такой  высоты,  ты хрустнешь, как рак на моих
зубах.
     - И   заметь,  -  серьезно  продолжал  Цветухин,  -  птичка  летит  без
двигателя.  А если ее снабдить двигателем с легким сильным аккумулятором, ее
полет можно во много раз увеличить.
     - Ты что, видел внизу биплан?
     - Да.  Но  мне,  Александр,  кажется, что наши авиаторы стоят на ложном
пути.  Считают,  что  птице нужно оттолкнуться от земли, чтобы полететь. Это
неверно.  Если  держать птицу за ноги, она все равно полетит. Ей не нужно ни
толчка,  ни  разбега.  Она может порвать нитку, которой ее привяжут к земле,
может  поднять  в  воздух  тяжесть одной силой своих крыльев. Надо придумать
две  вещи:  как  подняться  в  воздух  без  разбега  и как сделать легчайший
двигатель.
     - Охладись,  мыслитель,  -  посоветовал  Пастухов,  наливая  пива.  - И
хочешь,  я  скажу  о  твоих  выдумках?  Ты вчера великолепно играл. Это твое
дело.  Занимайся  им.  Леонардо  изобретал крылья. А мы знаем его только как
художника.
     - Наша вина.
     - Нет.  Почитай  его  "Кодексы".  Когда  он пишет о своем "Потопе", его
язык  содрогает человека. Он говорит: пусть будет виден темный воздух. Это -
бог  дней творения: да будет свет. А чертежи его машин - почтенная реликвия,
не больше.
     - Ты хотел бы летать? - перебил Цветухин.
     - Я все время летаю.
     - Но ты даже не видел аэроплана в полете.
     - Видел.  Над  гипподромом  поднялся сверчок, сделал круг над крышами и
сел на телеграфные провода. Авиатор свихнул челюсть.
     - Птенец сначала выпадает из гнезда, Александр!
     - Понимаю.  Птенец  станет  птицей.  Но  я  всегда буду летать лучше. Я
сижу,  ем  рака  и  вижу,  как  твоя птичка размокла в воде, как она повисла
склизлой  ошметкой  на весле, которое вскинул лодочник. Разиня рот, лодочник
глядит  на  берег.  Я  вижу  берег. Он пузырится горбами товаров, в траншеях
между  ними  ползают  людишки.  Вон  двое  остановились  возле  кучи  воблы,
откинули  угол  парусины,  выбрали  рыбину  покрупнее,  колотят  ее об ящик,
оторвали  голову,  чистят. Слышишь, как потрескивает шкурка, которую сдирают
со  спины?  Видишь,  как  выпрыскивает  из шкурки серебряная чешуя? А у меня
перед носом все тот же рак.
     - Ты не боишься сесть на телеграфные провода? - спросил Цветухин.
     - Очень  может  быть  -  даже  мордой  в  лужу.  Но  такие полеты - моя
профессия, другой я не хочу.
     Цветухин  замолчал.  Ему  по-прежнему  мерещилась бумажная моделька, он
следил  за  ее  полетом  мыслью,  глаза же словно повторяли путь, на который
толкнул  его  Пастухов:  сквозь  желтую  мглу  ему виднелся берег в холмах и
буераках товаров, затянутых парусиной.
     В  это  время  начиналась  смена  крючников  -  одна  артель  уходила с
погрузки,  другая  готовилась  ее  заступить  и  подкреплялась перед работой
приварком.  На  земле,  между  сваями, подпиравшими огромный пакгауз, откуда
недавно  ушла  весенняя вода, сидели на коленях в кружок грузчики, черпая из
котла  похлебку.  Их батя, Тихон Парабукин, был без рубахи, его большое тело
с  крестом золотистых волос между сосков светилось в полумраке. Он в очередь
с  товарищами  запускал  ложку в котел и аккуратно нес ее ко рту, подставляя
ломоть хлеба, чтобы не капать.
     Ближе  к  свету, прислонившись к бревну и раскинув на земле босые ноги,
Аночка  пришивала  к отцовской рубахе пуговицы. Ольга Ивановна прислала дочь
на  берег,  с  пирогом, с иголкой и навощенными нитками, потому что сама она
сердилась  на  мужа:  Тихон  пил горькую подряд неделю, шатался по берегу, а
если  забредал  в ночлежку, то буянил, бил себя под сердце, кричал - не буди
во  мне  зверя!  - и хватался за бутылку, торчавшую из кармана. Она один раз
отыскала  его  в  трактире,  другой  -  нашла  под  заброшенной днищем вверх
косоушкой.  Он  весь  оборвался,  пропил  заплечье,  а  когда  опять стал на
работу,  засовестился  явиться к Ольге Ивановне на глаза и велел ночлежникам
передать  Аночке,  что  ему  нужно починиться. Аночка накормила отца любимым
пирогом  с  ливерочком  и  села за шитье. Пуговицы пришивала она на совесть,
по-мужски,  как  учил  отец,  -  не  затягивая  нитку, а делая под пуговицей
обмотку  в  виде  ножки;  заплаты клала, припуская излишек на дырку. Лицо ее
было  при  этом  деловым,  как  у  всех  женщин,  которые обшивали на берегу
крючников.
     Парабукин заглянул в котел, стукнул ложкой об край, приказал:
     - Таскай со всем!
     Едоки  начали  вылавливать в похлебке крошеное мясо, следя, чтобы никто
не  брал  лишнего.  Скоро они добрались до дна, почти высушили его ложками и
стали,  крестясь, подниматься. Надевая на ходу заплечья, помахивая крючьями,
они  выходили  из-под пакгауза на свет своей развалкой и осанистой поступью.
Парабукин  надел  починенную  рубаху,  легонько, словно неуверенно, погладил
ладонью  Аночку  по  волосам. Она пошла вместе с ним, довольная, что угодила
ему  и  что  может  побыть  на  берегу  и отдохнуть от нянченья наскучившего
Павлика.
     Артель  должна  была  погрузить  на  пароход стопудовый становой якорь.
Парабукин  обошел  его, в то время как крючники молча стояли вокруг. Все они
понимали, как взяться за трудное дело, но слово было за батей.
     - Поддевай, - спокойно проговорил Тихон.
     Пятеро  приподняли  с  земли  одну  лапу якоря, подсунули под нее конец
каната  и,  перейдя к другой лапе, сделали то же с ней. Потом завязали конец
узлом  на  пятке  якоря,  и  вся артель расставилась в линию, по обе стороны
каната.
     - Берись, - сказал Парабукин.
     Они подняли канат.
     - А  вот нейдет, а вот нейдет! - запел Парабукин осипшим своим голосом,
и  низкие  голоса  повторили за ним те же слова ленивым, непевучим говорком,
как  будто  обращаясь  к  якорю,  который  мертво лежал, вдавившись в землю.
Тотчас  низким  голосам  ответили  высокие,  звук  их  объединил артель, она
дружно  наклонилась,  натянув  канат  и  найдя дюжий упор одинаково обутым в
лапти ногам.
     - А вот пойдет, а вот пойдет! - пропели высокие голоса.
     - А вот нейдет, а вот нейдет! - возразили низкие.
     - А  вот  пошла,  пошла,  пошла!  - вдруг звонко спели высокие, и якорь
тяжело  сдвинулся  с  места,  неохотно  вылезая из вдавины и по пути отжимая
пяткой  сокрытую  в  земле песчано-желтую влагу. Тогда все голоса уверенно и
складно  слились,  и  чудесной  волной  побежала  над  берегом  двухголосая,
радующая  и утешающая душу волгаря песня, нехитрые слова которой препираются
и  подзадоривают, а напев единит и ведет в ногу людей из года в год, из века
в  век.  Якорь  полз  волоком, тупо приостанавливаясь на всякой неровности и
снова  нехотя-покорно  трогаясь,  будто  даже  его  чугунное тело оживлялось
всемогуществом песни.
     Пастухов  и  Цветухин,  кончив завтрак, долго неподвижно слушали пение,
которое  наплывало  с  берега  на  воду  то  с  одной,  то  с другой стороны
парохода,  то  набирая  силу  и  звеня  колоколом,  то мягко утопая далеко в
поречной мгле.
     - Пойдем посмотрим, - вдруг загоревшись, сказал Пастухов.
     Они  прошли  через  салон и остановились на палубе с другого борта, как
раз  над  сходнями,  перекинутыми  с  пристани  на пароход. Облокотившись на
парапет,  они увидели, как головные крючники ступили на сходни и вся артель,
держась  за  канат,  точно  ветви  елки за ствол, начала врастать в пароход,
исчезая под палубой.
     - Смотри, - сказал Цветухин, - узнаешь?
     Парабукин,  нагнувшись,  двигался  последним. Он только для вида держал
канат  одной  рукой и внимательно присматривал за ходом якоря, рога которого
размахом  были во всю ширину сходен. Кудри его космато закрывали лицо и шею,
вздрагивая от грузных рывков тела.
     - Хорош! - засмеялся Пастухов. - Страшно, если такой схватит за горло!
     - Зачем он тебя схватит?
     - Просто так. От постылой жизни.
     - Едва  ли  она ему постыла. - Видишь, вон и дочка его тут... Аночка! -
крикнул Цветухин.
     Аночка  маленькими шажками шла следом за головой якоря, в куче таких же
босоногих,  как  она,  мальчишек,  сбежавшихся на погрузку и захваченных ею,
словно   маршем   военного  оркестра.  В  этот  момент  песня  прекратилась.
Наступила  самая тяжелая часть работы - якорь надо было поставить ухом вверх
и  проволочить  стойкой  по  борту  палубы, на нос парохода. Аночка вскинула
глаза  на Цветухина, покивала ему, как старому приятелю, и, воспользовавшись
заминкой,  шмыгнула  на  пароход.  Она  появилась  на пассажирской палубе не
скоро,  -  ей  пришлось  поплутать  в коридорах, торкаясь в одинаковые двери
кают,  и  она  немного  растерялась  от роскоши сверкающих полировок, медных
поручней,  люстр  и  стекол.  Но с Цветухиным она поздоровалась запросто: ей
уже  доводилось  иметь с ним дело, как и с другими актерами театра, куда она
несколько  раз  пробиралась  во  время  дневных  репетиций и где к ней стали
привыкать. Она и сейчас, ожидая поручения, спросила, не задумываясь:
     - Сбегать за чем-нибудь?
     - Нет,  ничего  не  надо.  Ты  что,  отцу  пришла  помогать?  - спросил
Цветухин, думая о погрузке.
     - Да, - ответила Аночка с полной серьезностью.
     Пастухов  потеребил  ее  косички,  улыбаясь. Она отстранилась от него и
добавила  весьма независимо, показывая на иглу, вдетую в платье и обмотанную
ниткой:
     - Я  ему  все  до  одной  пуговицы  пришила.  А  скоро  буду  его всего
обшивать,  сказала  мама. Она меня обещала научить шить рубашку. Она скроит,
а я сошью.
     - Может, ты и мне сошьешь? - спросил Цветухин.
     - Не  знаю.  Я  сначала буду помогать маме. А потом - Вере Никандровне.
Вера Никандровна будет меня учить грамоте, а я ей помогать.
     Аночка  бросила  юркий  взгляд  по  очереди  на  Пастухова и Цветухина,
поднялась на цыпочки и громким шепотом, так, чтобы слышали оба, дохнула:
     - У Веры Никандровны сына забрали.
     - У  какой  Веры  Никандровны?  -  спросил  Цветухин.  И,  сразу  круто
обернувшись,  сказал:  -  Александр, это что же, Кирилла?.. Кирилла? - опять
обратился он к Аночке. - Кирилла Извекова, техника, да?
     - Ну да, - сказала Аночка, - а какой же еще сын у Веры Никандровны?
     - Что ты болтаешь? Как - забрали?
     - Ни  капельки не болтаю. Я у Веры Никандровны вчера весь день пробыла.
А еще раньше, ночью, один наш дяденька видел, как его забрали и повели.
     - Кто  повел?  Куда?  -  допытывался  Цветухин  и, вдруг поняв, что она
говорит  правду,  замолчал  и  -  с  поднятыми  бровями  -  опять  глянул на
Пастухова.
     Александр  Владимирович  стоял  не шевелясь. Нижняя часть большого лица
его  отяжелела,  глаза прищуривались и порывисто мигали. Каждая черта его на
свой  лад  выражала разочарование. Он как будто далеко уходил и возвращался,
чтобы  опять  уйти  с какой-то неуверенной мыслью. Ц