еталось  в
протяженном  ряду  домишек,  на огромной площади-пустыре. За пустырем лежали
разъезды  товарной  станции  и  виднелись чумазые корпуса депо. Колющие, как
иглы,  свистки  паровозов либо тягучие стоны гудков то налетали на пустырь и
проносились  по  крышам  флигельков,  то  уходили далеко в сторону гор и там
растворялись  в тишине. По ночам явственно слышалось сердитое фырканье пара,
звонкий  стук  молотов  по  железу,  обрывистый  скрежет  буферных  тарелок,
передававший  от  вагона  к вагону предупреждающее: держи-держи-держи-держи!
Все было навязчиво-ново для слуха.
     Вера  Никандровна  еще не обжила новоселья, - не приноровилась ходить с
ведрами  к  водоразборной  будке,  запирать  на  замочки  двери,  на болты -
оконные  ставни,  топить  капризно  дымившую  крошечную  голландку, - когда,
нежданно, поздней ночью к ней постучали с улицы.
     С  тех пор как взяли Кирилла, она постоянно ждала какого-то внезапного,
страшного  или  радостного  прихода,  который  должен  был бы положить конец
изнурительной  тоске и принести полную перемену в судьбе. Иногда ей казалось
безразличным,  будет ли это поворот к еще худшему несчастью, чем то, которое
она   несла,  или  -  к  облегчению  и  покою.  Но  ожидание  было  режущим,
воспаленным, оно подрывало силы, и терпеть его становилось все труднее.
     Стук  в  окно  ночью, в маленьком, все еще чужом, затерянном на пустыре
флигельке,  испугал Веру Никандровну. Она укуталась в шаль, но не вышла и не
зажгла  света,  а,  подойдя к стене, стала дожидаться повторения стука. Было
ветрено,  и  в  пазах  домика  распевали  тонкие флейты. Паровик, взвизгнув,
толкнул   поезд  пустых  гулких  вагонов.  Состав  был  длинный,  и  куда-то
далеко-далеко  помчалось, затихая, тревожное: держи-держи-держи-держи! Потом
стук  в  окно повторился. Он был упрямее, но в ударах его заключалось что-то
не  вполне  уверенное,  деликатное.  Вера Никандровна решилась выйти в сени.
Там  было  шумнее  -  флейты  перебирали  свои  лады  смело  и  бойко.  Вера
Никандровна  притаилась  и ждала. Тогда отчетливо раздались три шага: кто-то
перешел от окна к двери, и тут же дверь заныла под ударами кулака.
     - Кто это? - поперхнувшись, спросила она.
     - Извекова,  учительница,  здесь  проживает? - расслышала она негромкий
мужской голос.
     - А кто это? - повторила она, все еще чувствуя стеснение в горле.
     - Да  вы  не сомневайтесь, не обижу, - отозвался голос с таким радушным
спокойствием, что у нее отлегло от сердца, и она немного овладела собой.
     - А что вам надо?
     - Писулечку передать насчет одного дельца.
     - Вы скажите - от кого писулечка и что за дельце.
     - Это  нам  неизвестно,  -  ответил  голос  тише  и,  помешкав, добавил
вопросительно:  -  Но  коли вы самая Извекова, то, может, дельце касается до
сынка вашего?
     У нее вырвалось громко:
     - Сейчас я зажгу лампу.
     Но  вместо того чтобы идти в комнату за лампой, она со всей силой обеих
рук ударила снизу по крючку и отворила дверь.
     Едва  заметно  отделяясь  от  кромешного  мрака, в сени ступил человек,
показавшийся  ей  необыкновенной  вышины.  Принагнув  голову, он сделал шаг,
оглядываясь и будто примеривая себя к тесноте.
     - Где  письмо?  Давайте!  - потребовала Вера Никандровна шепотом, точно
перепугавшись  шума,  который  наделала  крючком, и уж забыв свой только что
пережитый испуг перед пришельцем.
     - Огонек  вздуть  придется,  - сказал он, - сумка-то у меня глубока, не
нащупаю.
     - Да вы не обманываете?
     - Теперь чего обманывать: двери-то настежь.
     Он  говорил  с насмешкой, но так ласково, что она, не видя ни его лица,
ни  глаз,  ни  того  - держал ли он что-нибудь или руки его были пусты, - по
одной  речи  его поняла, что это - старик, и доверилась ему. Очень долго она
искала  ощупью  спички  -  на  шестке,  в печурках, в ящике кухонного стола.
Тогда,  терпеливо  подождав,  гость похлопал себя по бокам, шаря коробок, и,
найдя, спросил:
     - Где у вас будет лампочка-то?
     В   разгорающемся   свете  Вера  Никандровна  увидела  худое,  неплотно
обтянутое  морщинистой  кожей лицо с белой бородкой клинышком и прищуренными
глазами.   Подпоясанная   ремешком   суконная  куртка,  облачавшая  старика,
поблескивала  въевшимися в материю черными пятнами машинного масла и, видно,
была  жестка,  как лубок. Он снял такой же масленый картузик, положив его на
табуретку, и прислонился к косяку, доставая седой головой притолоку.
     - Значит, вы самая Извекова и будете?
     - А как вы думаете? Пустила бы я вас, если бы была еще кем?
     - Я к тому - может, с вами кто проживает?
     - Нет, я одна!
     - Так. Значит, Вера Никандровна?
     - Да уж не шутите ли вы?..
     - Дело ночное. Шутить не с руки. Для убежденности спрашиваю.
     - Ну,  да,  да!  Я - та самая Вера Никандровна, мать Кирилла, - если вы
ищете  мать  Кирилла  Извекова.  От  него  у вас письмо, да? Ну, давайте же,
давайте, - почти приказывала она, протягивая руки и приступая к старику.
     Шаль  сползла  с  нее  одним концом до пола, открыв ночную, в прошивках
кофточку, на которой лежала кое-как заплетенная темная косица.
     Старик  понимающе  вздернул  и  опустил  брови,  переложил  картузик  с
табуретки на стол, присел и сказал с дедовской хитрецой:
     - От  кого  писуля  -  сами  почитаете.  Мы  ее,  раз-два,  достанем из
сумочки.
     Держась  за  края  табуретки,  он  вытянул  одну  ногу,  подпер  задник
пыльного  сапога подошвой другой ноги, спихнул головку, взял ее, нагнувшись,
в  руки  и  медленно  стянул  с  ноги  голенище.  Потом он вытащил из сапога
стельку   и  слегка  отряхнул  ее,  качая  головой,  видимо  недовольный  ее
поношенным   видом.   Потом   опять  сунул  руку  в  сапог  и  начал  что-то
выковыривать из носка.
     - Ах, как вы долго копаетесь! - не вытерпела Вера Никандровна.
     - Не  иначе  так,  -  мирно  согласился  старик.  - Подальше положишь -
поближе возьмешь.
     Наконец  он вынул согнутую в скобку, по форме носка, закатанную бумажку
и подал ее Извековой.
     Она  раскатала бумажку, припустила огня в лампе и стоя начала разбирать
мелко, но старательно выведенные буковки письма.

     "Уважаемая  Вера  Никандровна.  Пишет  вам друг вашего сына. Я, правда,
старше  Кирилла,  но зовет он меня товарищем, и я его так же. Пишу для того,
чтобы  вас  утешить  в  вашем беспокойстве за него. Потому что дело для него
закончилось  не  очень  плохо,  наоборот,  гораздо легче, чем могли ожидать.
Вам,  может  быть,  уже  известно,  а если неизвестно, то скоро узнаете, что
Кирилл  получил  ссылку  на  три  года  в Олонецкую губернию. Места не очень
тяжелые,  хотя  северные. Там он будет не один. Там народ есть порядочный, и
ему  помогут.  Я  вам  могу обещать, что на первых порах Кирилла поддержат с
довольствием  и в отношении квартиры. Деньгами тоже. Деньги туда можно будет
посылать,   когда  адрес  будет  точно  известен.  Он  вам  и  сам  напишет.
Литература   найдется,  так  что  время  для  него  не  пропадет.  Там  есть
образованные  люди,  в  смысле  науки  он не отстанет, а пойдет вперед. Вера
Никандровна,  хочу  сказать вам еще, что Кириллу дано знать, что вы здоровы.
Наверняка  не  могу  обещать,  но,  может,  подвернется  случай  послать ему
письмо.  Поэтому  вы  приготовьте,  только  небольшое. И еще скажу, что вы в
своем  сыне  можете  не  сомневаться.  Он молодой по годам, а иному старшему
годится  в  пример.  Срок  быстро пройдет, и Кирилл станет вам опорой, какой
вы,  может,  не ожидали. Не жалейте, что он наложил на плечи ваши испытание,
а   ему   испытание  пойдет  на  пользу,  как  крепкому  человеку.  Скажу  в
заключение,  что  он замахнулся на большую жизнь и тоже никогда не пожалеет,
потому  что  замахнулся  по силам. Будьте здоровы. Приготовьте письмо. А это
писание, как прочитаете, уничтожьте без следа".

     Вера  Никандровна  подобрала шаль, закуталась, обернулась к старику. Он
обулся    и    держал    картузик    на    коленях.    Пристальный,    будто
покровительственный,  тонкий  взор  его  выражал удовольствие. Она старалась
угадать  в  этом  взгляде  все, что старик мог знать, и уже понимала, что он
как  бы  создан  для  того,  чтобы  под  прикрытием  добродушной усмешки, за
лукавинкой  прищуренных глаз таить все, что ему известно. Но она не могла не
спросить, что в эту минуту казалось самым важным.
     - От кого же это письмо?
     - Не  обозначено?  -  изумился  старик и сожалительно потряс головой. -
Вот те на!
     - Вам нельзя говорить, да? Но вы ведь знаете, кто вас послал, правда?
     - Да  что же послал? Ноги есть - и ступай. Вдаваться не будешь - почему
да зачем.
     - Но  скажите,  скажите!  Могу  я  ответить этому человеку? Коротенькой
записочкой? Вы передадите?
     - Зачем  писать,  голубушка Вера Никандровна? Память у меня не отшибло,
я повторю, что вы накажете, слово в слово.
     - Всего  несколько  строчек,  просто  -  поблагодарить,  -  сказала она
мягко.
     - Да  ну,  уж  пиши,  -  с прежней лаской ответил он. - Ждать-то мне не
очень...
     - Я сейчас, сейчас!
     Она  побежала в комнату и тотчас вернулась, на ходу вырывая из школьной
тетрадки  листок  бумаги.  Все  так же, не садясь, наклонившись к лампе, она
стала  писать  карандашом,  и  шаль  опять  медленно начала скатываться с ее
спины.

     "Вы  не  захотели,  чтобы  мне  было  известно,  от кого я узнала такую
горькую  весть о своем сыне. Но я вижу, вы - его друг и, значит, - мой друг.
Спасибо  вам,  дорогой друг, за помощь, которую вы обещали моему мальчику, и
за  участие в моем горе. Я тоже верю, верю, что он перенесет страдание с тем
достоинством,  которое  его,  кажется  мне,  отличает. Но сколько опасностей
ждет  его  на  пути,  сколько  опасностей  и  мученья!  Помогите ему, раз вы
научили  его звать себя товарищем и раз он зовет вас этим именем! А главное,
не  бросьте  его  тогда, когда он будет плох, когда от него отвернутся из-за
его  слабости или малодушия, в час усталости, отчаянья или пошлого соблазна,
если  такой  час придет. Я же обещаю вам, что он не услышит от меня ни слова
горечи  и не узнает ни об одной моей слезе. Потому что теперь я знаю от вас,
что  он сам выбрал дорогу, по которой идет, и пусть я буду ему посохом, а не
сумой  с  камнями  на этой дороге. Поможем ему делать большую жизнь, если он
почувствовал  в  себе  силу  ее  сделать.  Еще  раз  -  большое вам спасибо,
неизвестный  мне  друг  и  товарищ.  Если  будете  раньше  меня  писать ему,
напишите, что я благословляю его своим материнством".

     Она  тщательно  скатала  записку в трубочку, как было скатано письмо, и
подошла  к  старику.  С  торжеством  окончившего возвышенный труд человека и
взглядом, умеющим постигать людей, она всмотрелась в его лицо.
     - Вот, - сказала она тихо, - передайте это...
     Она приостановилась и вдруг, набравшись духу, закончила решительно:
     - Передайте Рагозину.
     Старик быстро нахлобучил картузик, встал и сунул пальцы за поясок.
     - Сами,  голубушка,  передавайте,  коли  больше моего знаете, - ответил
он.
     - Да  я  не  больше  знаю, - улыбаясь, сказала она. - Я только слышала,
что есть такой человек, и думаю, что это он прислал мне письмо.
     - А думки твои бессмысленные ни к чему. Мне пора.
     Он стоял, не вынимая рук из-за ремешка, она - протягивая ему записку.
     - Делай-ка лучше, что он там наказал, - проговорил он сурово.
     - Кто - он?
     - Ну, про что он тебе распорядился?
     Старик шагнул к столу и взял письмо.
     - Что  вы  хотите? Нельзя! Это мое! - почти закричала Вера Никандровна.
- Отдайте!
     Шаль  упала  ей  в  ноги,  косица  рассыпалась на пряди, она тянулась к
старику,  стараясь вырвать письмо. Он оттолкнул ее властно, подошел к печке,
бросил письмо на шесток и достал из кармана спички.
     - Прочитала?  - спросил он грубо и сам ответил: - Прочитала. Запомнила?
Запомнила. Баста. Делай на моих глазах, что наказано. Поняла?
     Он  чиркнул  спичку,  зажег  письмо  и  спокойно  дождался, пока пламя,
обрадованно  взлетев,  сникло  и пропало. Он взял в пригоршню пепел и растер
его ладонями.
     - Давай, что ль, свою писульку, - буркнул он добрее.
     Она  отдала  записку  и  неожиданно,  с  каким-то благодарным светом на
горящем лице, сказала:
     - Погоди.
     Она   распахнула   створку   шкафчика   в   столе   и  достала  бутылку
темно-зеленого  блестящего  стекла.  Попробовав вытащить пробку, она сломала
ноготь и принялась разыскивать штопор.
     - Погоди егозить, - отечески остановил гость.
     Коричневыми  покривленными  пальцами он подцепил пробку, как клещами, и
легко   вытянул   ее  из  горлышка.  Вера  Никандровна  наполнила  стаканчик
маслянистой исчерна-рыжей наливкой. Старик снял картузик.
     - А себе? - сказал он.
     Она  налила  рюмку.  Он стер указательным пальцем клейкую каплю, тяжело
сползавшую  с  бутылки, облизал палец, приподнял стаканчик, слегка подмигнул
маленьким сощуренным глазом, спросил:
     - За сына, что ль, за твово?
     - Ты знаешь его? Да?
     Не отвечая, он выцедил наливку до дна, зажмурился и потряс головой.
     - Вишневка?
     - Сливянка. Так знаешь моего Кирилла?
     Все еще не размыкая туго сжатых век, он крякнул:
     - Язви-тя! Прямо - престольная, ей-богу.
     Потом чуть-чуть приоткрыл глаза и еще раз подмигнул:
     - Сына-то?
     Он вытер губы, одним движением забрав в кулак и потянув клин бороды.
     - С лица-то он в тебя...
     - Да,  да,  он  очень  похож! - восхищенно подхватила она. - Где ты его
видел? Когда?
     Счастливая,  взбудораженная  нетерпеньем, она ждала его рассказа, но он
сразу  нахмурился, аккуратно впихнул записку за голенище, деловито поднялся,
подал руку.
     - Благодарим за угощенье. Нам пора.
     Не  совсем  ловко  сгибаясь, он вылез в сени, и там она уже не решилась
повторять   расспросы.  Он  исчез  в  том  же  мраке,  из  которого  явился,
безмолвнее и внезапнее, чем пришел.
     Вера  Никандровна  не  легла  спать.  Она сидела на постели до тех пор,
пока  рассвет  не прочертил ровненькие линеечки в щелях ставен. Она вышла на
улицу.
     Утро  было  по-ноябрьски  злое,  белесые  тучи  свисали  на землю, и со
станции  тяжело  поднимались  к  ним  густые,  медлительные  дымы. Они будто
состязались  в  разноцветности  окрасок,  -  сизо-синие,  золотисто-рыжие на
путях,  огненно-багровые,  вишнево-черные  над  цехами депо, они, как косы -
лентами,  были  перевиты  молочными струями пара, перегонявшими их по пути к
небу, где все соединялось в сплошную навись гари.
     Вера  Никандровна  долго  стояла,  глядя  на  незнакомую  борьбу дымов,
которая  словно  грозила  захватить  собой  весь  мир.  Запахи  угля, нефти,
пережженного   масла   и   красок  накатывались  временами  через  огромный,
застеленный  пылью  пустырь. Множились, распространялись, вырастали железные
стуки и скрежет.
     Но  утренний  свет  прибывал  и прибывал неуклонно, и ей казалось - она
уже  неотделима  от  маленького  незаметного флигелька, у которого встречала
это утро и который теперь надолго становился ее новым домом.
     Она открыла ставни окон.


32

     Вскоре  после  свадьбы  Лизы  выдался  золотой день, точно затерявшаяся
карта  из  давно  сыгранной  колоды.  Решено  было  отменить  всю намеченную
программу удовольствий и идти на яхте.
     За  рулем  сидел  Витенька,  на  парусах  менялись  двое его закадычных
друзей.  Лиза  устроилась на носу. Ветер дул боковой, шли попеременно правым
и  левым  галсом,  выписывая  широкую  кривую  от  песков к берегу и назад к
пескам,  и  Лиза  вскрикивала на поворотах, когда перекидываемый парус валил
яхту  с борта на борт. Лизе не было страшно, она вскрикивала от удовольствия
и  потому,  что  это  веселило яхтсменов и они смеялись. Яхта была крашена в
белое  с  голубым  и  носила  имя "Лепесток". И правда, легко послушная, она
летела  по  бутылочно-зеленой  чешуйчатой  волне,  и  парус  ее был похож на
загнутый край белого лепестка.
     Когда  вышли  на  стрежень, Зеленый остров развернулся всею ширью своих
зарослей.  Они  уже  перекрасились по-осеннему - ивово-серебряная поредевшая
листва  была  почти  проглочена лимонным тоном, местами - в пятнах табачного
оттенка, нежно сливавшегося с неаполитанской желтизной песка.
     Шипуче  вкололся  киль  яхты  в  податливый  берег  острова,  и  шумное
щелканье  хлеставших друг друга ветвей тальника заполнило собою весь простор
между рекой, землей и синим небом.
     Все  выпрыгнули  на  берег,  зачерпнув  башмаками  рассыпчатого тонкого
песка.  Раскинули  вместо  ковра  большой парус, расставили посуду. Витенька
попробовал  свой  тенор.  Это был голос неискушенного, любящего себя слушать
певца,  он  высоко  поднялся  и быстро упал, как загоревшаяся солома, и Лиза
удивленно  вытянула шею, открывая в муже неизвестное и довольно внушительное
качество.  Выпив  вина,  попробовали спеть хором, но ни одной песни никто не
знал  до  конца. Дружнее всего получались студенческие куплеты, которых тоже
не помнили толком, но зато повторяли с удовольствием.

                   От зари до зари,
                   Лишь зажгут фонари,
                   Вереницей студенты шатаются.
                А Харлампий святой,
                С позлаченной главой,
                Смотрит сверху на них, улыбается.
                   Он и сам бы не прочь
                   Прогулять с ними ночь,
                   Да на старости лет не решается.
                Но соблазн был велик,
                И решился старик, -

дальше  что-то  выходило нескладно, хотя  всем  было  известно,  что  старик
спустился  со  своих  высот,  отвел  со  студентами  душеньку,  за что и был
исключен из святого сословия неумолимым небесным советом.
     Почему-то  и  Витюша,  и  -  особенно  -  Лиза взгрустнули, заговорив о
бесшабашной   жизни.  В  самом  деле,  судя  по  рассказам,  какая  прелесть
московские  ночные  чайные,  где извозчики едят яичницу и тертую редьку; как
уютно   сидеть  на  бульваре,  перелистывая  конспект  лекций,  а  иногда  и
задремывая  на  плече  друга;  как  должны  развлекать  переезды с корзинкой
белья,  подушкой  и  связкой  книжек от одной хозяйки к другой; как поэтичны
походы  на  Воробьевы  горы,  откуда  видны  сотни газовых уличных фонарей и
фейерверки  народных  гуляний;  как  забавно  сдавать  друг  за друга зачеты
рассеянным  профессорам  или ходить всем по очереди в одном и том же мундире
на вечеринки.
     - Жалко  только,  что  эти  студенты  лезут  в  политику  и портят себе
веселую жизнь, - сказал Витюша.
     - Да,  -  согласился  приятель, - занимаются сбором денег для ссыльных,
заводят  оружие,  потом  устраивают беспорядки. Тут, на острове, есть место,
куда студенты приезжали учиться стрелять. Хотите, покажу?
     - Недалеко?
     - Вон, где большие деревья.
     Решили  пойти смотреть. Тальник гибко расступался, пропуская тянувшихся
гуськом  пришельцев,  и  тотчас  плавно  смыкал  свои  прутья  за  каждым  в
отдельности,  так  что  казалось,  будто  чудовищный  змий ползет зарослями,
распяливая  и сжимая кольца одночленного своего тела. Здесь человек терялся,
как  иголка  в  стоге сена, и недаром Зеленый остров был излюблен всеми, кто
искал   надежного   уединения,   -  рыболовами,  донжуанами,  подпольщиками,
самоубийцами,  ружейными  охотниками, беглецами. Природа покровительствовала
равно  всем,  казня  человеческие  страсти мошкарою и комарами, вознаграждая
ландшафтом,  купаньем,  привольным  отдыхом  на  горячем  пляже. Расцветками
своих  одежд  остров  отвечал самой утонченной мечте горожанина, и теперь, в
осеннюю  пору,  озерца,  заводи, лозовой подлесок, рощицы и одинокие деревья
соединяли  в  себе  удовлетворение и сладость после боли, как чувство матери
после родов.
     Вышли   на   поляну,   окруженную  ветлами  и  ольхою,  между  которыми
по